Урсула и Господин вернулись из Москвы. Разумеется, сначала они поехали в Москву. Потом проживали там какое-то время, небольшое. Господин решал вопросы. Урсула немного ходила по улицам, немного по магазинам, а по музеям нисколько, не говоря уж о Красной площади, больше оставалась в гостиничном номере, валялась с книжкой на удобном диване в желто-коричневую клетку. Это было отдельное мероприятие — на диване с книжкой. Урсула ложилась на диван, книжка — тоже, рядом. Урсула думала о своем. Книжка не думала ни о чем, призывно шевелила страницами, но ненавязчиво.

Лежа на диване, Урсула смотрела на большое окно, наполовину закрытое плотной портьерой. Если встать с дивана и подойти к окну ближе, то можно увидеть обширный Измайловский парк с деревьями и, наверное, кустарниками, ведь не бывает парков без кустарников.

Но Урсула не подходила к окну. Она переворачивалась со спины на живот, иногда садилась, прижимая колени к подбородку. Вспоминала спальный вагон и его непревзойденный на железной дороге комфорт. До текущей поездки с Господином она путешествовала поездом преимущественно плацкартно — особо запомнилось ей возвращение с родителями из курортного Сочи, лет пять тому назад. В соседях у семьи оказался солдат, очень разговорчивый. Ему удалось в подробностях пересказать Урсуле содержание нескольких популярных зарубежных кинофильмов, наибольшее внимание было уделено «Терминатору». Прошли годы, а Урсула все еще немного вздрагивала при словах «Сара Коннор», или как там звали героиню.

Спальный вагон был не очень похож на плацкартный. Урсула смотрела в окно на меняющиеся картинки.

— Разденься, — сказал Господин, бесшумно помешивая ложечкой крепко заваренный чай в стакане внутри металлического подстаканника. На подстаканнике ветвились и переплетались телами какие-то буквы, на белой салфетке в выпуклый горошек лежало несколько кусков сахара-рафинада в обложке.

— Разденься, — повторил Господин, — выйди в коридор голой и оставайся там десять минут. Можно дольше, если тебе понравится.

Урсула молчала. Она бы хотела сейчас взглянуть на себя вон из того темного угла купе, на гладко причесанную русую голову, ресницы, удлиненные революционной тушью «Макс Фактор», горящие щеки, прыгающие пальцы.

Скомканные черные брюки, мягкий свитер из хлопка, немного запутавшийся в сжатых кулаках, отброшенный назад. Бледная кожа, просвечивающие дуги ребер, родинка на плече, темно-коричневая и яркая. Простые черные трусы (Господин не признавал помимо aсtion претенциозного белья), теплые гольфы, узкая разноцветная полоска волос на лобке — зеленая с фиолетовым.

Дрожащие колени. Маленькие ступни, темно-красный лак на ногтях. Неуместные мысли в голове: подруга Маруся посетила впервые открывшийся в городе солярий, для процедуры требовалось собрать волосы на голове. Не найдя никаких подручных средств, завязала кудрявый «хвост» собственными трусами. Потом чуть не рехнулась, разыскивая их в закоулках раздевалки, вышла на улицу в дождь. Всю дорогу удивлялась обилию счастливых, улыбающихся людей, проходящих мимо и навстречу. Дома обнаружила, что радовала взгляды прохожих бело-голубыми гороховыми рюшами. Утаила все это от родителей, потому что они наверняка упрекнули бы ее в глупости и наложили запрет на дальнейшие посещения солярия, а загар ведь так необходим девушке. Гораздо больше, чем, например, часы.

Часы, на которых можно было бы отмерить десять минут. Теплый металлический браслет опустился в ее руку. Господин расстегнул свой настоящий «Ролекс», ставший притчей во языцах и героем анекдотов про новых русских. Господину абсолютно наплевать на весь этот треп, он высвободил запястье из золотого ненадежного плена. Может ли считать себя плененным тот, кто упрашивает об этом на коленях, сжимает во рту наручники и плачет от счастья, обнимая холодную водопроводную трубу — будущего собеседника на всю ночь и еще часть утра?

Господин утверждает, что может. Урсула не совсем разделяет его мнение, но не спорит, конечно, не спорит.

От страха и возбуждения соски изрядно затвердели и на ощупь показались бы элементом какой-то странной кости. Узкая ковровая дорожка порядком вытерта, но тем мягче кажется босым ногам. Темное вагонное окно — двумя неравными прямоугольниками, стук колес в классическом ритме, если прижать к стеклу нос, с другой стороны увидишь свиной пятачок — детская шутка. А если прижать к стеклу грудь? А если взять вот эту начищенную железную урну, хорошенько двинуть ею по стеклу, один раз и второй, если понадобится, рассматривать трещины, по-французски трещины — кракелюры, красивое слово. Если раскачать один из осколков, как молочный зуб, клык. Вынуть клык, вложить осколок внутрь тела и подвигать немного, разрезая ткани поступательно или по кругу?

В коридоре тепло, и отчего мурашками покрылись руки и ноги, непонятно, Урсула подышала на ледяные пальцы.

Она хотела бы сейчас взглянуть на себя, глазами случайного попутчика, из вот того купе, например, за красивой дверью цвета умбры. Представительного гражданина избирательного возраста, собравшегося перекусить в вагоне-ресторане и обнаружившего голую Урсулу. Ее прерывистое дыхание громче, еще чаще, рука между влажных бедер, один палец на клитор, два внутрь, три пальца внутрь, а левой рукой зажать элемент странной кости — сосок, выкрутить его против часовой стрелки, отпустить, поймать эхо затухающей боли, выкрутить снова. Достать мокрую правую ладонь, чтобы зажать рот, впихнуть обратно стон, надо тихо — вскрикивать и издавать звуки не полагается. Напомнить себе, что надо дышать — вдох-выдох, вдох-выдох.

Урсула подняла с мягкого ковра часы Господина, неужели прошло всего шесть минут, да, шесть, осталось четыре. Купейная дверь цвета умбры так и не открылась.

Потом была Москва, потом из Москвы вернулись.