Письмо, которое Урсула никогда не написала
«1. Вы что-то говорили вчера вечером, Господин, а я не расслышала. Сначала ловко подбрасывали (жонглировали одним?) маленький желтоватый ключ, такой материал называется латунь, сплав меди с чем-то. Потом быстро открыли им мой ошейник, я не снимала его два года, ключ оказался холодным. Что же Вы могли сказать? Мне жаль, что я не разобрала слов. Наверное, это были важные слова.
2. Посмотреть в окно — прелестное утро, собрать необходимые вещи, их довольно много, лучше складывать во что-нибудь типа лукошка, в каждом лукошке — кошка, у каждой кошки — тринадцать котят. Котята выросли немножко, но есть из миски не хотят.
Бронзовый пестик от почти антикварной ступки, бронза — это тоже сплав меди с чем-то, зажимы для сосков, синяя шелковая ленточка ловко сворачивается петлей, черный кожаный ошейник — непривычно видеть его отдельно от собственной шеи, бусы искусственного жемчуга. Жемчужные серьги у меня в ушах, они настоящие. Тяжелые. Кожаная лопатка, молочно-белые свечи, спички. Это все поместить на пол, в ванную, хороший плиточный пол, коллекция называлась „Итальянский дворик“ — я полюбила терракотовые теплые тона. Шампанское достать из холодильника, коньяк налить в фужер и выпить. Свечи расставить хаотично — сюда, сюда, сюда и рядом. Шампанское откупорить. Кран открыть.
Свечи зажечь, желто-рыжие язычки пламени — тут, тут, тут и тут…
3. Ошейник не посмею надеть сама, просто смотреть, прикасаясь пальцами, какие все же слова произнесли Вы? Повязать синюю ленточку, она обхватывает шелковым объятием шею, красивый бантик, нарядно. Раздеться, я до сих пор брожу в черно-белой клетчатой пижаме, прочь шорты, прочь майку, встать на колени. Выпить шампанского. Вы никогда не разрешали мне выпивать более бокала вина, на пиво вообще наложили табу, а мне нравился его горьковатый вкус. Посмотреть в зеркало. Наверное, будет интересный шрам на плече: вчера Вы приложили сюда раскаленное лезвие ножа — один раз, потом второй, потом третий и еще поперек. „Сердце и Крест“ — такой рассказ О’Генри, причем тоже про клеймо, правда, на крупном рогатом скоте. Надо было удалить татуировку с Вашим именем. Вы удалили. Или нет, или чернила остались глубже поверхностных слоев эпидермиса, примерно в сердце.
„Какое неудобство, — шутили Вы, вычищая с лезвия ножа небольшие лохмотья жженой кожи, — что нельзя это сделать нажатием клавиши Delete“. Я улыбнулась — рассмеяться не получилось.
4. Подумала, что мечтаю о другой клавише. Restart — чтобы конец старого стал началом нового. Сейчас уже могу засмеяться. Подползти на коленях к корзинке, перебирать свои сокровища, зажимы для сосков серебряные — кокетливая вещица: как-то Вы увлеклись чтением и забыли дать мне указание снять их. Почти час я пыталась быть послушной рабыней, выдерживать боль, меня испугала потеря чувствительности, к тому же Вас всегда восхищала моя грудь, испортить ее было бы преступно. Когда зажимы были сняты Вашей рукой, то у сосков был совершенно нечеловеческий цвет — черный.
Выпить шампанского еще. Не понимаю, что может казаться женщинам унизительного в нежных словах „ползать на коленях“. Подчинение — это привилегия, ползать перед Господином на коленях — это награда, и ее надо заслужить, как право носить ошейник, татуировку с Его Именем. Вы лишили меня вчера этих прав, Господин. Я плакала, увидела в Ваших руках несколько белых листов бумаги, я знала, что это за листы.
5. Вытащить жемчужные бусы, каких применений Вы только не придумывали для этой нитки, Господин, но сейчас не время, надену на шею, перекину на спину — французский стиль. Подписанным более двух лет назад Контрактом были эти листы, так испугавшие меня, потому что чего же мне еще бояться? Чего же мне еще бояться, как не сожжения Контракта в просторной хрустальной пепельнице с отколотым небольшим кусочком в центре. Я плакала с выключенным звуком, заламывала руки с отсутствующим изображением: „Как же я, что же я, куда же я, ведь два года только с Ним, только при Нем, только для Него, меня нет, меня нет, меня нет! Боже, ну пожалей меня, ну сотвори Чудо, прошу Тебя!“
Пусть черный прах в пепельнице соберется обратно в бумагу, пусть тавро в виде креста на плече моем превратится в привычный вензель, пусть ошейник вернется на шею и застегнется, чтоб уже никогда…
6. „Боль — это инструмент“, — говорили Вы часто. „Мы раскачиваем качели. Сначала они расположены строго вертикально по оси ординат. Отклонение влево, в минус — плохо, еще хуже, ужасно, ад… Вправо — хорошо, отлично, блаженство, рай… Чем сильнее раскачать качели, тем ближе мы можем очутиться по шкале наслаждений к раю, но для этого нужно побывать как можно дальше слева. Вот здесь великолепно работает боль. Как инструмент“.
Ничего нового — истязать плоть для тех или иных целей придумали многие тысячи лет назад, мы обсуждали это с Вами много раз на прогулках, я сзади на полшага — так принято. Бронзовый пестик, кожаная лопаточка не оставляют следов, это удобно, конечно, но я любила свои синяки, ожоги, рассеченную кожу, тело хочет долго помнить любовь, разве нет? Мое послушно помнило долго.
7. Я спокойна, когда существует четкий план действий, два года планы для меня придумывали Вы, и это были лучшие планы, но я не спала ночь и сочинила тоже неплохой.
Никаких снотворных и прочих таблеток. Во-первых, их надо еще достать, что займет какое-то время, а времени нет, а во-вторых, множество нюансов — выпил излишне — стошнит, недостаточно — уснешь. Я естественным образом остановилась на вскрытии вен, дело за малым — все достойно оформить. Чтобы было красиво. Надо начинать. Воды достаточно.
8. Хорошо как, тепло, дотянуться до шампанского, выпить прямо из горлышка… Писем не писала.
Какие бывают недалекие люди: кто же это додумался резать вены поперек запястья? Вдоль, только вдоль, чтоб наверняка, и труднее было заштопать в случае чего, начинать с ведущей руки. Возьму сейчас бритву в левую руку и хорошо порежу правую… несколько раз вдоль, три-четыре, стало темно. Что это — темнеет в глазах?
9. А теперь тоже надо быстро-быстро, еще быстрее — вскрытая рука немеет… вот так… хорошо… в воду… закрыть глаза поднимите мне веки.
Нет, спасибо, это я шучу — не надо».
…Был такой великий и ужасный фрейдистский фильм «Святая кровь». Про женщину, которая убивала других женщин руками своего сына. Своих у нее не было, собственно, ее самой уже не было. А сын был метатель ножей в цирке. И вот она весь фильм убивает его руками, а он и рад бы в этом не участвовать, но никак не получается у него. А потом он неожиданно освободился от всего этого. Ну не сам освободился, но неважно. И вот в финале он, полуживой, выбирается ночью из подземелья, где должен был убить очередную жертву, но все по-другому случилось — открывает дверь, выползает на улицу, а там народу полно, полицейские сирены, и ему в лицо прожекторы, и кто-то кричит, чтобы он руки поднял вверх, и он растерянно так говорит: «Мои руки?» — и поднимает.
