Глава 17
Доминирование

Я редко по-настоящему теряю самообладание. Я, конечно, могу разразиться тирадой, как и любая женщина, но в целом я довольно дружелюбна. Моя перепалка с Джеймсом настолько не вязалась с моим характером, что и Томас, и Шарлотта были немного удивлены.

Они остались на выходные, как и планировалось, но… во всем была червоточина – Джеймс. Его появление выбило меня из колеи. Я была в бешенстве, по-настоящему, из-за его реакции на то, что он видел, как Томас выходит из моей спальни. Не поймите меня неправильно, я знаю, что выглядело это нехорошо, но если и существовала позиция морального превосходства, то господин Очень-впечатлительный-с-замашками-лорда-Лукана не имел права на нее, не в последнюю очередь потому, что – простите, если кажется, что я ворчу, но в данном случае мне это казалось разумным основанием – он не связывался со мной несколько недель. Какое ему дело до того, чем или с кем я сейчас занимаюсь? Он ожидал, что я буду сидеть одна дома и рыдать? Я, конечно, делала это, но речь совсем о другом, и я не собиралась никоим образом показывать, что так и было.

Оглядываясь назад, я признаю, что жалела о том, что захлопнула дверь. Было очень приятно это сделать, и он, несомненно, заслужил это. Но когда тишина затянулась, я внезапно поняла, что он не собирается стучать вновь, и я понятия не имела, с какой целью он вообще пришел. Ни с какой. Драматичные жесты хороши в теории, но меня жгло любопытство, равно как и чувство несправедливости. Я все еще хотела… ладно, мне все еще было нужно знать, почему он так внезапно исчез… и столь же внезапно вернулся? Конечно, моя не в меру буйная фантазия сорвалась с цепи, как и во время его отсутствия, но – черт побери мой заново приобретенный цинизм! – я не была уверена, что он вернулся, потому что скучает по мне и вдруг осознал, что не может без меня. А по выражению его лица вообще можно было подумать, что он вернулся за любимыми джинсами или что-то в этом роде. Ни тени напряженного ожидания – только слегка страдальческий взгляд. По крайней мере, пока не появился Томас.

Я была в замешательстве. С каких это пор приступы ревности у мужчин (это не эгоцентризм – так и выглядело!) вошли в моду? Что за бред? Эти истерики были самым последним, чего мне хотелось в любых отношениях, – поэтому почему я вообще переживала из-за него, особенно после всего, что он сделал?

У меня голова шла кругом, даже когда мы смотрели фильм за фильмом. Я мало говорила. Остальная часть выходных, проведенных с Томасом и Шарлоттой, прошла так спокойно, что напоминала антиклимакс. После завтрака мы смотрели кино, пили чай, а ужинать отправились в чудесный ресторан, где готовят блюда, приправленные карри. Мне нравится думать, что я держалась беззаботно и весело, но в некоторые моменты я замечала, что Шарлотта и Том обмениваются тревожными взглядами, поэтому, наверное, со стороны это так не выглядело. В целом я чувствовала себя нормально. То, что я высвободила свои эмоции, было своего рода катарсисом и помогло подвести черту. У меня пропало желание побить кого-нибудь, и это был прогресс.

Конечно, друзья видят сквозь оболочку. Когда я тащила одеяло к дивану, Шарлотта коснулась моего плеча:

– Софи, ты не обязана спать на диване, если не хочешь.

Я посмотрела на нее в растерянности. Казалось, то, что мы делали, произошло в другой жизни, жизни, о которой я не жалела, но в которую определенно не хотела возвращаться. О чем она? Я закашлялась, раздумывая о том, как тактично сказать «нет», но она покачала головой.

– Нет, я не это имела в виду. Я просто подумала, что ты можешь поместиться вместе с нами. Не спи здесь сегодня одна.

Я смерила взглядом сгорбленный диван, вспоминая о том, как мало мне удалось поспать прошлой ночью до разбудившего меня звонка. И улыбнулась:

– Хорошо.

Томас хмыкнул позади меня.

– Все это хорошо и мило, но здесь не самая большая в мире кровать, и готов поспорить, что неудобно будет именно мне.

Шарлотта шлепнула его по руке:

– Заткнись и веди себя прилично. В конце концов, это ее кровать. Можешь занять диван, если тебе это больше по душе.

Быстрый ответ Томаса:

– Нет, дорогая, ты абсолютно права! – вызвал у меня смех, и впервые после того утра он не был наигранным.

Наутро я чувствовала себя удивительно отдохнувшей. Шарлотта лежала рядом со мной, свернувшись в клубок, мы обе были укрыты одеялами. Когда я открыла глаза, то увидела Томаса, вжатого в стену; его рука сжимала кусочек одеяла размером с почтовую марку. Это вызвало у меня улыбку, и я ощутила прилив нежности к своим нестандартным друзьям.

Они ушли днем, и я немного поплакала – когда вы по-настоящему теряете самообладание только раз в пару лет, эмоциональное похмелье неминуемо. Оказавшись одна, я не могла его преодолеть. Я улеглась перед телевизором, надеясь, что повторные показы всякой дряни и чай помогут мне избавиться от меланхолии. Я надеялась, что это сработает – по крайней мере, после долгих недель тревоги я должна была уже сама себе наскучить этим. Во всяком случае, я так думала, пока не проснулась на следующее утро и не посмотрела в телефон.

Я читала и перечитывала сообщение. Два поцелуя? Это что-то значит, верно? Но что? И хочу ли я знать? Стоит ли оно того? Что его останавливало проделать то же самое несколько недель назад? И, черт возьми, что он подразумевает под «гостями»? Думает ли он, что я сплю с Томасом? Почему его, похоже, это не волнует? Он думает, что я теперь несвободна? Почувствовал ли он облегчение? Боится ли серьезных отношений? Если да, сказал бы он мне об этом? Заботит ли все это меня? К моей досаде, последний вопрос был единственным, на который я точно знала ответ, и, как это ни парадоксально, я бы предпочла не знать его.

Было два разных подхода, четко сформулированных Томасом и Шарлоттой. Том считал, что мне лучше отказаться от встречи с Джеймсом, сказав ему: «Отвали и умри», – поставить точку и жить дальше. Шарлотта полагала, что я должна пойти, вести себя дружелюбно, но не флиртовать, одеться сногсшибательно и заставить его пожалеть о том, от чего он отказался. Спустя несколько дней метаний – больше никаких ответов на сообщения в течение получаса – я решила последовать последней стратегии. Что, конечно, может служить подтверждением моих мазохистских наклонностей.

Я отправилась в город – в наряде с немного более откровенным вырезом, чем принято. С какой целью? Ну… Я просто чувствовала, что должна узнать, что произошло, попытаться понять. Мне было нужно, если такое бывает за пределами дешевых американских ток-шоу, чувство какой-то завершенности.

Мы встретились. Он был заботлив. Мы заказали кофе, поболтали – сначала о том, какой сорт кофе лучший, затем о дне рождения моего брата, о годовщине свадьбы его родителей. Обо всем, кроме главного. Время шло, и у меня было чувство, что я могу рассмеяться: вот мы сидим тут, будто ничего не случилось. Просто сюр! Я чувствовала себя истощенной и даже более запутавшейся в собственных эмоциях и поведении, чем в его. Почему я до сих пор здесь?

Но, кажется, не только я была не способна объяснить, что происходит в моей голове. Наконец Джеймс сказал что-то, не связанное с родственниками, – будто увлеченно играя с кофейной ложечкой, он сказал с интонацией, с которой обычно обсуждают погоду:

– Не знаю, заметила ли ты, что я довольно резко утратил энтузиазм.

У меня отвисла челюсть – я не сдержалась и рассмеялась. Смех был резким, Джеймс чуть вздрогнул, но продолжал. Из храбрости или сумасбродства? В тот момент я не была уверена.

– Я знаю, что поступил плохо. И я не смог бы объяснить тебе, почему я так поступил, я сам не понимал, что происходит. Знаю, что это звучит глупо. Но что-то щелкнуло внутри меня. И я даже не осознавал этого. До выходных.

И он рассказал мне обо всем. Сказал, что я удивительный человек, что я интересна, умна, что я умею рассмешить его, что ему очень нравится со мной – все это я мысленно заархивировала в своей голове, для того чтобы вспомнить об этом в плохие дни, когда чувствую себя отбросом. Но в то время, как я мысленно готовилась к «но», объясняющему, почему он умчался, будто за ним гнались Церберы, он сказал мне то, что заставило меня поднять глаза в растерянности и подумать, что я ослышалась.

– Чем больше ты мне нравишься, чем больше времени мы проводим вместе, тем сложнее мне доминировать над тобой, Софи. Делать тебе больно. Когда мы начали играть, опасение в твоих глазах, твои стоны возбуждали меня. А сейчас меня это расстраивает. Мне жаль.

Ему жаль? Я была в бешенстве. Было не заметно, что ему жаль, но вскоре ему станет жаль по-настоящему.

– Знаешь что? Ты – идиот.

Он посмотрел на меня удивленно. Не знаю, много ли людей называли его идиотом. Я задумалась, не было ли это частью чертовой проблемы.

– Ты, такой проницательный, умеющий предугадывать мои реакции, как никто другой, гордящийся тем, что понимаешь, что на меня действует, – как, черт возьми, ты можешь быть таким тупым? Как ты мог не знать, что твоя безрассудная, малодушная тактика молчания причинит мне большую боль, чем что-либо, что ты делал своими руками, или что-либо, чем ты мог нанести мне физическую боль?

Он покачал головой.

– Я знаю. Правда знаю. Я просто… – Он осекся.

Что говорят в подобной ситуации? После первой вспышки гнева я мало говорила, в основном потому, что, если б я составила список возможных причин произошедшего между нами, эта не вошла бы в первую сотню. Это казалось сумасшествием. Позднее я сквозь зубы испытывала уважение к тому факту, что ему удалось придумать что-то, о чем даже я со своим бурным воображением даже подумать не могла; но в тот момент я молчала. Я была потрясена. И пока он говорил и извинялся с таким смущением, что можно было подумать, что он признается в преждевременном семяизвержении, моя ярость сменилась чувством жалости. Он выглядел так, будто действительно нуждается в объятии и в том, чтобы ему сказали «все будет хорошо».

Какое-то время мы молчали, пока мой мозг не включился в достаточной мере, чтобы я додумалась спросить, почему это не было проблемой раньше.

Проведя рукой по волосам, он сказал, что никогда не доминировал над кем-либо в реальности настолько сильно, как надо мной. Что он уважал меня больше, чем кого-либо, с кем играл до этого, в том смысле, что я более способна, более равна ему, и, хотя на уровне теории доминирование надо мной возбуждает его – отсюда хорошая игра по электронной почте, – в реальности ему становилось все труднее, независимо от того, смотрю я на него сердито или со слезами на глазах. А потом он опять извинялся. Долго. Настолько, что я его все-таки обняла, и мы стали пить кофе. Я все еще была зла, не в последнюю очередь потому, что он, казалось, не мог понять, что его поведение за последние несколько недель причинило мне больше боли, чем он мог причинить кнутом, деревянной ложкой или любым другим предметом, который он бросал в меня, и потому, что из-за его поведения отношения между нами изменились так, что неизвестно, можно ли их исправить. Но по крайней мере теперь я знала. Я могла попытаться понять.

Он какое-то время смотрел в свою чашку, пока я приводила в порядок свои мысли. Я даже не была уверена, изменят ли или должны ли мои слова что-то изменить, но чувствовала, что последняя деталь головоломки встала на место и, возможно, Джеймсу нужно услышать то, что я собиралась сказать, хотя мне это было трудно. Внезапно пришла моя очередь нервничать, действовать осторожно. Это казалось безумием – никогда не говорить об этих ключевых моментах прямо, но чувствовать то, что я – мы? – чувствовала. Честно говоря, я никогда не ощущала себя более уязвимой, даже когда плакала, когда была беззащитной, когда меня заставляли пересекать границы. Наконец я заговорила, мой голос звучал тихо и, как ни странно, застенчиво.

– Когда ты причиняешь мне боль, мне это нравится. Я даже жажду этого. Я не знаю, различаешь ли ты, когда я смотрю на тебя свирепо, когда мои глаза полны слез, когда краснею, даже когда у меня не совсем получается скрыть страх перед мыслью о том, каким будет твой следующий дьявольский поступок. Быть побежденной, терять достоинство, испытывать боль, унижение – все это влечет меня. Твои руки на моих запястьях, у горла или в волосах, твое преобладание надо мной, овладение мной – это заставляет мое сердце биться чаще. Меня это возбуждает. Иногда я лежу в кровати и думаю об этом.

Я сделала большой глоток кофе. Этот монолог давался гораздо сложнее, чем мольбы об оргазме, и почему-то казался одним из важнейших в моей жизни, независимо от того, что произойдет потом. Я продолжила, подглядывая из-за чашки за его реакцией.

– Да, ты причиняешь мне боль. Но ты делаешь это с моего разрешения. Я умоляю тебя делать это, иногда буквально. Причинение мне боли – это не плохо в данном контексте. Тот факт, что ты являешься тем, кем являешься – добрым, умным, вежливым, милым Джеймсом, позволяет мне чувствовать себя достаточно уверенной и защищенной, чтобы позволять тебе делать это. Я бы не дала какому-то старику эту власть над собой. Я даю ее тебе. Я никому и никогда, даже Томасу, не давала столько власти над собой, сколько тебе. И я даю тебе эту власть из-за того, что ты можешь быть милым. Если бы ты все время был таким же беспощадным и жестким, как когда душишь меня, я бы не хотела играть с тобой. Не пойми меня неправильно. Когда ты делаешь это, когда хмуришься, вынуждаешь меня стонать, этого достаточно, чтобы заставить мое сердце биться чаще, даже просто думая об этом. Но мне нравятся парадоксы. Мне нравятся обе твои стороны. Мне нравится то, что я могу позволить тебе причинять боль, могу получать удовольствие от того, что в твоей власти заставить меня плакать и что при этом ты все равно достаточно заботлив и ласков после этого, чтобы обнять меня и убедиться в том, что со мной все в порядке, принести мне бокал вина или сока. Это хорошо. Две твои стороны не противоречат друг другу. Они идеально сочетаются и указывают на внимательность и заботливость к потребностям других. В причинении боли тому, кто хочет боли, нет ничего плохого, это практически катартическая доброта.

Он сидел неподвижно. Я положила руку на его, пытаясь помочь ему понять, опасаясь, что моих слов будет недостаточно, что, учитывая все случившееся, было довольно иронично.

– Как я сказала, надеюсь, что ты это уже знаешь. И не волнуйся, я говорю тебе это не для того, чтобы добиться отношений с тобой.

Я вдруг поняла, что мои слова звучат отчужденно, и попыталась прояснить:

– Не пойми меня неправильно. Я не хочу сказать, что не заинтересована попробовать отношения с тобой, не каждый день встречаешь такого человека, как ты. Мне очень приятно проводить с тобой время, и в постели, и за ее пределами. Но я не уверена, что тебе нужны сейчас отношения, даже если бы тебе было интересно иметь их конкретно со мной – и это я тоже не утверждаю. Но если между нами не произойдет ничего, кроме взаимных стонов по электронной почте и редких встреч в баре, мне кажется, тебе все равно нужно это услышать.

Я поставила чашку на стол.

– Да, у тебя садистские наклонности. Возможно, тебе стоит разобраться с этим, понять, нравится ли тебе быть этим человеком. Что до меня, я рада, что ты одновременно являешься мужчиной, которого бы хотела видеть в моем доме мама, и мужчиной, которого она меня попросила бы остерегаться, – все в одном сложном удивительном наборе. И я счастлива быть собой той, которая нуждается в боли, жаждет ее, любит, чтобы ей бросали вызов и оказывали давление, и иногда отвечает тем же.

Мы молчали какое-то время. Когда стало ясно, что он еще не готов заговорить, я решила, что пора домой. Я подняла сумку с пола и взяла пальто.

– Если ты осознаешь, что ты рад быть тем, кто ты есть, как и я, позвони мне.

И ушла. Потому что неожиданно все стало понятно. Если он был моей второй половинкой, человеком, с которым я проведу жизнь, моим доном, моим партнером, тогда это произойдет. А если нет, то я была честна с ним и знала, чего теперь ищу.

И я знала, что он стоит того, чтобы ждать.