Сэр Стивен

О. жила на острове Сен-Луи, в старом красивом доме. Квартира ее находилась под самой крышей. Из четырех комнат две выходили окнами на юг. Балконы были сделаны прямо на скате крыши. Одна из этих комнат служила О. спальней, а вторая, заставленная шкафами с книгами, была чем-то средним между салоном и рабочим кабинетом: у стены напротив окна стоял большой диван, а слева от камина — старинный круглый стол. Иногда здесь устраивались обеды, поскольку маленькая столовая с окнами, выходящими во внутренний двор, не всегда могла вместить всех приглашенных гостей. Соседнюю со столовой комнату занимал Рене. Ванная была общей. Стены ее были выкрашены в такой же желтый цвет, как и стены крошечной кухни. Убирать квартиру ежедневно приходила специально нанятая для этого женщина. Полы в комнатах были выложены красной шестиугольной плиткой, и когда О. вновь увидела ее, она на мгновение замерла — полы в коридорах замка Руаси были точь-в-точь такими же.

О. сидела в своей комнате — шторы задернуты, кровать аккуратно застелена — и смотрела на пляшущие за каминной решеткой языки пламени.

— Я купил тебе рубашку, — сказал, входя в комнату Рене. — Такой у тебя еще не было.

И действительно, он разложил на кровати с той стороны, где обычно спала О., белую, почти прозрачную рубашку, зауженная в талии и очень тонкую. О. примерила ее. Сквозь тонкий материал темными кружками просвечивали соски. Кроме штор из розово-черного кретона и двух небольших кресел, обитых тем же материалом, все остальное в этой комнате было белым: стены, кровать, медвежья шкура, лежащая на полу… и вот теперь еще новая шелковая рубашка хозяйки.

Сидя на полу у зажженного камина, О. внимательно слушала своего возлюбленного. Он говорил о свободе, точнее — о несвободе. Оставляя за ней право в любой момент уйти, он требовал от нее полного послушания и рабской покорности, и какой уже раз напоминал о замке Руаси и кольце на ее пальце. И она была счастлива этим его довольно странным признанием в любви (он постоянно искал доказательств ее безграничной преданности ему).

Рене говорил и нервно ходил по комнате. О. сидела, обхватив руками колени, опустив глаза и не решаясь взглянуть на возлюбленного. Неожиданно Рене попросил ее раздвинуть ноги и она, торопливо задрав рубашку, села на пятки — такую же позу принимают японки или монахини-кармелитки, и широко развела колени. Жесткий белый мех слегка покалывал ягодицы. Потом он велел ей приоткрыть уста. В такие мгновения О. казалось, что с ней говорит Бог.

Возлюбленный хотел от нее только одного — полной и безоговорочной доступности. Ему недостаточно было просто ее открытости и покорности, он искал в этом абсолюта. В ее внешности, в ее манере поведения не должно было быть ни малейшего намека на возможность сопротивления или отказа.

А это означало следующее: во-первых — и с этим она уже знакома — в чьем-либо присутствии она не должна класть ногу на ногу, а также должна постоянно помнить и держать слегка приоткрытыми губы. И следовать этим двум правилам не так просто, как ей сейчас кажется. От нее потребуется предельная собранность и внимание. Второе касается ее одежды. Она должна будет сама позаботиться о своем гардеробе. Завтра же ей следует пересмотреть шкафы и ящики с бельем и вытащить оттуда все трусики и пояса. Он заберет их. То же относится к лифчикам, чтобы ему больше не потребовалось перерезать ножом их бретельки и к рубашкам, закрывающим грудь. Оставить можно лишь застегивающиеся спереди блузки и платья, а также широкие свободные юбки. По улицам ей придется теперь ходить со свободной, ничем не сдерживаемой грудью. Недостающие вещи необходимо заказать у портнихи. Деньги на это в нижнем ящике секретера.

Об остальном, сказал Рене, он расскажет ей несколько позже. Потом он подложил дров в камин, зажег стоящую у изголовья кровати лампу из толстого желтого стекла и, сказав О., что скоро придет, направился к двери. Она, все также не поднимая головы, прошептала:

— Я люблю тебя.

Рене вернулся, и последнее, что О. увидела, прежде чем она погасила свет и вся комната погрузилась в темноту, был тусклый блеск ее загадочного металлического кольца. В этот же миг она услышала голос возлюбленного, нежно зовущий ее, и почувствовала у себя между ног его настойчивую руку.

Завтракала О. в одиночестве — Рене уехал рано утром и должен был вернуться только к вечеру. Он собирался отвести ее куда-нибудь поужинать. Неожиданно зазвонил телефон. Она вернулась в спальню и там сняла трубку. Это был Рене. Он хотел узнать, ушла ли женщина, делавшая в квартире уборку.

— Да, — сказала О. — Она приготовила завтрак и ушла совсем недавно.

— Ты уже начала разбирать вещи? — спросил он.

— Нет, — ответила О. — Я только что встала.

— Ты одета?

— Только ночная рубашка и халат.

— Положи трубку и сними их.

Она разделась. Ее почему-то охватило сильное волнение, и телефон задетый неловким движением руки вдруг соскользнул с кровати и упал на ковер. О. непроизвольно вскрикнула, испугавшись, что прервалась связь, но напрасно. Подняв трубку, она услышала голос возлюбленного:

— Ты еще не потеряла кольцо?

— Нет, — ответила она.

Потом он велел ей ждать его и к его приезду приготовить чемодан с ненужной одеждой. После этого он повесил трубку.

День выдался тихим и погожим. Лучи тусклого осеннего солнца желтым пятном падали на ковер. О. подобрала брошенные в спешке белую рубашку и бледнозеленый, цвета незрелого миндаля, махровый халат и направилась в ванную, чтобы убрать их. Проходя мимо висевшего на стене зеркала, О. остановилась. Она вспомнила Руаси. Правда, теперь на ней не было ни кожаного колье, ни браслетов, и никто не унижал ее, но, однако, никогда прежде она не испытывала столь сильной зависимости от некой внешней силы и чужой воли. Никогда прежде она не чувствовала себя настолько рабыней, чем сейчас, стоя перед зеркалом в своей собственной квартире, и никогда прежде это ощущение не приносило ей большего счастья. Когда она наклонилась, что бы открыть бельевой ящик, перси ее мягко качнулись.

На разборку белья О. потратила около двух часов. Меньше всего мороки было с трусами; она их просто бросила в одну кучу и все. С лифчиками тоже не пришлось долго возиться: они все застегивались либо на спине либо сбоку, и она отказалась от них. Перебирая пояса, а правильнее было бы сказать, просто откидывая их в сторону, она задумалась только раз, когда взяла в руки вышитый золотом пояс-корсет из розового атласа; он зашнуровывался на спине и был очень похож на тот корсет, что ей приходилось носить в Руаси. Она решила пока оставить его. Придет Рене, пусть разбирается сам. Она также не знала что делать с многочисленными свитерами и с некоторыми платьями из своего обширного гардероба. Последней из бельевого шкафа О. вытащила нижнюю юбку из черного шелка, украшенную плиссированным воланом и пышными кружевами. Она подумала при этом, что теперь ей будут нужны другие нижние юбки, короткие и светлые, и от прямых строгих платьев, по-видимому, придется отказаться тоже. Потом она вдруг задалась вопросом: в чем же ей придется ходить зимой, когда настанут холода.

Наконец с этим было покончено. Из всего гардероба она оставила лишь застегивающиеся спереди блузки, свою любимую черную юбку, пальто и тот костюм, что был на ней, когда они возвращались из Руаси.

Она прошла на кухню, чтобы приготовить чай. Женщина, приходившая делать уборку, забыла, видимо наполнить дровами корзину, которую они ставили перед камином в салоне, и О. сделала это сама. Потом она отнесла корзину в салон, разожгла камин и, устраиваясь в глубоком мягком кресле, стала ждать Рене. Сегодня, в отличии от прочих вечеров, она была голой.

Первые неприятности ждали О. на работе. Хотя, неприятности — это, наверное, слишком сильно сказано, скорее — непредвиденные осложнения. О. работала в одном из рекламных фотоагентств. Стояла середина осени. Сезон уже давно начался, и все были неприятно удивлены и недовольны столь поздним ее возвращением из отпуска. Но если бы только это. Все были буквально потрясены той переменой, что произошла с ней за время ее отсутствия. Причем, на первый взгляд, совершенно невозможно было определить, в чем, собственно, заключалась эта перемена. Но что перемена в ней произошла, никто не сомневался. У О. изменились осанка, походка; взгляд стал открытым и ясным, в глазах появилась глубина, но более всего поражала какая-то удивительная законченность, завершенность всех ее движений и поз, их неброское изящество и совершенство. Одевалась она без особого лоска, считая, что к этому обязывает ее работа, и все же, несмотря на всю ту тщательность, с которой подбирались ею костюмы, девушкам-манекенщицам, работающими в агентстве, удалось подметить нечто такое, что в любом другом месте прошло бы абсолютно незамеченным (как-никак их работа и призвание были непосредственно связаны с одеждой и украшениями) — все эти свитера, надеваемые прямо на голое тело (Рене после долгих раздумий позволил ей носить их), и плиссированные юбки, взлетающие от малейшего движения, наводили на мысль о некой униформе, настолько часто О. носила их.

— Что ж, неплохо, — сказала ей как-то одна из манекенщиц, блондинка с зелеными глазами, скуластым славянским лицом и золотисто-коричневой нежной кожей, звали ее Жаклин. — Но зачем эти резинки? — немного погодя спросила она. — Вы же испортите себе ноги.

В какой-то момент О., позабыв об осторожности, села на ручку большого кожаного кресла. Сделала это она так резко, что юбка широком веером взметнулась вверх. Жаклин успела увидеть голое бедро и резинку, удерживающую чулок. Она улыбнулась. О., заметив ее улыбку, несколько смутилась, и, наклонившись, чтобы подтянуть чулки, сказала:

— Это удобно.

— Чем? — спросила Жаклин.

— Не люблю носить пояса, — ответила О.

Но Жаклин уже не слушала ее. Она, не отрываясь смотрела на массивное кольцо на пальце О.

За несколько дней О. сделала больше пятидесяти снимков Жаклин. Никогда прежде она не получала такого удовольствия от своей работы, как сейчас. Хотя справедливости ради надо заметить, что и подобной модели у нее никогда еще не было. О. удалось подсмотреть у девушки и передать в своих фотографиях ту, столь редко встречаемую в людях, гармонию души человека и его тела. Казалось бы, манекенщица нужна лишь для того, чтобы более выгодно показать богатство и красоту меха, изящество тканей, блеск украшений. Но в случае с Жаклин это было не совсем так — она сама являлась произведением искусства, творением, которым природа может гордиться. В простой рубашке, она выглядела столь же эффектно, как и в самом роскошном норковом манто. У Жаклин были слегка вьющиеся белокурые волосы, короткие и очень густые. При разговоре, она обычно наклоняла голову немного влево и, если при этом на ней была одета шуба, то щекой она чуть касалась ее поднятого воротника. О. удалось однажды сфотографировать ее такой, улыбающейся, нежной, щекой прижавшейся к воротнику голубой норковой шубы (скорее, правда, не голубой, а голубовато-серой, цвета древесного пепла), с взлохмаченными ветром волосами. Она нажала на кнопку фотоаппарата в тот момент, когда Жаклин на мгновение замерла, чуть приоткрыв губы и томно прикрыв глаза. Печатая этот снимок, О. с интересом наблюдала как под действием проявителя, из небытия, появляется лицо Жаклин. Спокойное и удивительно бледное, оно напомнило ей лица утопленниц. Делая пробные фотографии, она намеренно осветлила их.

Но еще больше О. поразила другая фотография сделанная ею с Жаклин. На ней девушка стояла против света, с оголенными плечами, в пышном вышитым золотом платье из алого толстого шелка; на голове — черная вуаль с крупными ячейками сетки и венчиком из тончайших кружев. На ногах — красные туфли на очень высоком каблуке. Платье было длинным до самого пола. Оно колоколом расходилось на бедрах и, сужаясь в талии, волнующе подчеркивало форму груди. Сейчас такие платья уже никто не носил, но когда-то, в средние века, — это было свадебным нарядом невест. И все то время, пока Жаклин стояла перед ней в этом необычном наряде, О. мысленно изменяла образ своей модели: сделать немного уже талию, побольше открыть грудь — и получится точная копия того платья, что она видела в замке на Жанне; такой же точно шелк, толстый и гладкий, такой же покрой, те же линии… Шею девушки плотно обхватывало золотое колье, на запястьях блестели золотые браслеты. О. вдруг подумала, что в кожаных колье и браслетах Жаклин была бы еще прекраснее.

Но вот Жаклин, приподняв платье, сошла с помоста, служившего сценой, и направилась в гримерную, где переодевались и гримировались приходящие в студию манекенщицы. О. обычно не заходившая туда, на сей раз направилась следом. Она стояла в дверях, прислонившись к косяку и не сводила глаз с зеркала, перед которым за туалетным столиком сидела Жаклин. Зеркало было просто огромным и занимая большую часть стены, позволяло О. видеть и Жаклин, и саму себя, и костюмершу, суетившуюся вокруг манекенщицы. Блондинка сама сняла колье; ее поднятые обнаженные руки были походили на ручки старинной благородной амфоры. Под мышками было гладко выбрито, и на бледной коже поблескивали мелкие капельки пота. Потом Жаклин сняла браслеты и положила их на столик. О. показалось, что звякнула железная цепь. Светлые, почти белые, волосы и смуглая, цвета влажного морского песка, кожа… О. почувствовала тонкий запах духов и, сама не понимая почему, вдруг подумала, что алый цвет шелка на снимках, почти наверняка, превратится в черный…

В этот момент девушка подняла глаза, и их взгляды встретились. Жаклин не мигая и открыто смотрела на нее, и О., не в силах отвести глаз от зеркала, почувствовала что краснеет.

— Прошу меня простить, — сказала Жаклин, — но мне нужно переодеться.

— Извините, — пробормотала О. и, отступив назад, закрыла за собой дверь.

На следующий день пробные фотографии были готовы. Вечером О. должна была пойти с Рене в ресторан и она, не зная еще стоит ли ей показывать эти снимки возлюбленному, решила все-таки взять их домой. И вот теперь, сидя перед зеркалом в своей спальне и наводя тени на веки, она время от времени останавливалась с тем, чтобы посмотреть на разложенные перед ней фотографии и коснуться пальцем твердой глянцевой бумаги. Тонкие линии бровей, улыбающиеся губы, груди… Услышав звук ключа, поворачиваемого в замке входной двери, она, проворно собрав фотографии, спрятала их в верхний ящик стола.

Прошло вот уже две недели со времени того, первого разговора с Рене. О. поменяла гардероб, но привыкнуть к своему новому состоянию пока еще не могла. Как-то вечером, вернувшись из агентства, она обнаружила на столике записку, в которой Рене просил ее закончить все свои дела и быть готовой к восьми часам, — он пришлет за ней машину и они поедут вместе ужинать, с ними, правда, будет один из его друзей. В конце он уточнял, что она должна одеться во все черное («во все» было подчеркнуто двойной линией) и не забыть взять с собой свою меховую накидку.

Было уже шесть вечера. На все приготовления у нее оставалось два часа. На календаре — середина декабря. За окном — холод. О. решила, что наденет черные шелковые чулки, плиссированную юбку и к ней либо толстый черный свитер с блестками, либо жакет из черного фая. После недолгих раздумий она выбрала второе. Со стеганой ватной подкладкой, с золочеными пряжками от пояса до воротника, жакет был стилизацией под строгие мужские камзолы шестнадцатого века. Он был хорошо подогнан и, благодаря вшитому под накидку лифчику, красиво подчеркивал грудь. Золоченые пряжки-крючки, похожие на застежки детских меховых сапожек, придавали камзолу особое изящество.

О., разобравшись с одеждой, приняла ванную и теперь, сидя перед зеркалом в ванной комнате, подкрашивала себе глаза и губы, стараясь добиться того же эффекта, что она производила в Руаси (в записке Рене также попросил ее об этом). Она чувствовала, как какое-то странное волнение охватывает ее. Тени и краски, которыми она теперь располагала, ненамного отличались от тех, что она использовала в замке. В ящике туалетного столика О. нашла ярко-красные румяна и подвела ими кончики грудей. Поначалу это было почти незаметно, но немного погодя краска резко потемнела, и О., увидев это, подумала, что она, пожалуй, немного переусердствовала. Обмакнув клочок ваты в спирт, она принялась энергично водить им по соскам, стараясь снять румяна. После долгих мучений, это, наконец-то, удалось ей, и она снова, теперь уже более осторожно, начала накладывать косметику. Минутой позже на ее груди распустились два больших розовых цветка. Она пыталась подкрасить румянами и те губы, что спрятаны под подушечкой густых мягких волос, но напрасно — краска не оставляла на них следа. Потом она тщательно расчесалась, припудрила лицо и взяла с полочки флакончик с духами — подарок Рене. На горлышке флакончика был надет колпачок пульверизатора, который выбрасывал, если нажать на его крышечку, струйку густого терпкого тумана. Названия духов О. не знала. Пахли они сухим деревом и какими-то болотными растениями. Она побрызгала ими под мышками и между ног. В Руаси ее научили степенности и неторопливости, и она трижды проделала это, каждый раз давая высохнуть на себе мельчайшим капелькам душистой жидкости. Потом она принялась одеваться: сначала чулки, затем нижняя юбка, за ней — большая плиссированная юбка и, наконец, жакет. Застегнув пряжки жакета, О. натянула перчатки и взяла с кровати сумочку в которой лежали губная помада, пудреница, гребень, ключи и около тысячи франков. Уже в перчатках, она вытащила из шкафа свою норковую шубу и, присев на краешек кровати, положила ее к себе на колени. Было без четверти восемь. Она приготовилась ждать.

Но вот часы пробили восемь; О. встала и направилась к входной двери. В коридоре, проходя мимо висевшего на стене зеркала, она увидела в нем свой спокойный взгляд, в котором можно было прочесть и покорность, и дерзость.

Машина остановилась возле маленького итальянского ресторанчика. О., толкнув дверь, вошла внутрь, и первым, кого она увидела в зале, был Рене. Он сидел за стойкой бара и потягивал из бокала какую-то темно-красную жидкость.

Заметив О., он ласково улыбнулся и поманил ее пальцем. Когда она подошла, он взял ее за руку и, повернувшись к сидевшему рядом спортивного вида мужчине с седеющими волосами, по-английски представил его: сэр Стивен Г. Мужчина кивнул. Они предложили О. сесть на стоявший между ними табурет, при этом Рене тихонько напомнил ей, чтобы она садилась аккуратно и не мяла юбку. Прикосновение холодной кожи сиденья к голым ногам было довольно неприятным, да к тому же О. чувствовала у себя между бедер выступающий металлический ободок табурета. Испугавшись, что по привычке может незаметно для самой себя положить ногу на ногу, О. решила примоститься на самом краешке сиденья. Юбка широким кругом раскинулась вокруг нее. Поставив правую ногу на поперечину табурета, она носком левой туфли упиралась в пол.

Англичанин, не проронивший до сих пор ни слова, с интересом рассматривал ее. Она чувствовала его пристальный взгляд, скользящий по ее коленям, рукам, груди, и ей казалось, что глаза мужчины словно оценивают ее на пригодность, как какую-нибудь вещь или инструмент. Она, впрочем, и считала себя вещью. Будто повинуясь этому взгляду, она сняла перчатки. Руки ее были скорее руками мальчика, нежели молодой женщины, и О. была уверена, что заметив это, англичанин обязательно что-нибудь скажет, да к тому же на среднем пальце ее левой руки, постоянным напоминанием о Руаси тускло блестело кольцо с тремя золотыми спиралями. Но она ошиблась. Он промолчал, хотя кольцо безусловно увидев — этом О. не сомневалась.

Рене пил мартини. Сэр Стивен — виски. Для О. возлюбленный заказал стакан грейпфрутового сока. Потом англичанин предложил перейти в другой зал, поменьше, где в более спокойной обстановке, они могли бы хорошо поужинать. Он спросил О., как она относится к этому.

— О, я согласна, — сказала О., подхватив со стойки свою сумочку и перчатки.

— Отлично, — сказал сэр Стивен и, протянув к ней правую руку, помог О. сойти с табурета. При этом, сжимая в своей огромной ладони ее маленькую руку, он заметил, что ее руки словно специально созданы для того, чтобы носить железо; говорил он по-английски и в его словах была определенная двусмысленность — то ли речь шла о металле, то ли о цепях.

Они спустились в небольшой, с выбеленными известью стенами, подвальчик. В зале стояло всего четыре столика. Было очень чисто и уютно. Один из столиков, правда, оказался занят, но там, похоже, уже собирались уходить. На стене, слева от двери, была нарисована огромная туристическая карта Италии. Ее цветовые пятна напомнили О. разноцветное мороженое — малиновое, ванильное, вишневое, и она подумала, что к концу ужина, надо будет заказать мороженое и обязательно со сливками и тертым миндалем. О. чувствовала сейчас в себе какую-то удивительную легкость, счастье переполняло ее. Рене коленом касался ее бедра под столом, и она знала, что сейчас все произносимые им слова, предназначены только ей. Рене тоже, в свою очередь, не сводил с нее глаз. Они заказали ей мороженое. Потом сэр Стивен пригласил О. и Рене к себе домой на чашку кофе. Приглашение было сразу принято. Ужин был довольно легким, и О. обратила внимание на то, что мужчины выпили не много (ей они наливали совсем мало): на троих было выпито всего полграфина кьянти. Когда они выходили из ресторана, было еще только девять часов.

— Мне очень жаль, но я отпустил своего шофера, — сказал сэр Стивен, — и поэтому не могли бы вы, Рене, сесть за руль? Лучше всего будет, если мы прямо сейчас поедем ко мне.

Рене расположился на месте шофера. О. пристроилась рядом. В большом «Бьюике» они без труда разместились втроем на переднем сиденьи.

Ля Рен после мрачной Альмы Ку показался ей очень светлым, и причиной тому были голые, без единого листочка, деревья, черные ветви которых словно конденсировали вокруг себя свет. На площади Согласия было сухо, и над ней огромным одеялом нависали темные низкие облака, готовые вот-вот прорваться снегопадом. О. услышала слабый щелчок, и ногами почувствовала струю теплого воздуха — заработал обогреватель. Она повернулась и посмотрела на сэра Стивена. Англичанин улыбнулся ей.

Какое-то время Рене ехал вдоль Сены, по правому берегу, потом свернул на мост Пон Руйаль. Вода между каменными опорами моста стояла пугающе неподвижно, словно окаменев и казалась черной. О. подумала о гематите, его еще называют красным железняком, но по цвету он черный. Когда-то давно, когда ей было пятнадцать лет, у ее тридцатилетней подруги было кольцо из гематита, украшенное крошечными диамантами. О. тогда очень хотелось иметь колье из такого черного металла, колье, которое будучи надето на шею, плотно сжимало бы ее и, может быть, немного душило бы… Но сейчас согласилась бы она обменять кожаное колье замка Руаси на гематитовое колье из своего детства? Кто знает.

Она снова увидела ту жалкую грязную комнату в квартале Тюрбиго, куда она, будучи еще школьницей пришла с Марион, и вспомнила, как она долго распускала свои толстые косы, пока красавица Марион раздевала ее и укладывала на железную со скрипящими пружинами кровать. Прекрасная Марион становилась еще прекраснее, когда ее ласкали и любили, и тогда глаза ее подобно двум далеким мерцающим звездам, сияли небесным голубым цветом.

Рене остановил машину где-то на одной из тех многочисленных маленьких улочек, что соединяли рю Университэ с рю Де Лиль. О. прежде никогда не бывала здесь.

Они вошли во двор. Квартира сэра Стивена находилась в правом крыле большого старинного особняка. Комнаты образовывали нечто вроде анфилады. Последняя комната была и самой большой, и самой красивой: удивительное сочетание темной, красного дерева мебели и занавесок бледного (желтого и светло-серого) шелка.

— Садитесь, прошу вас, — сказал, обращаясь к О, сэр Стивен. — Вот сюда, на канапе. Вам здесь будет удобно. И пока Рене готовит кофе, я хочу попросить вас внимательно выслушать то, что я вам сейчас расскажу.

Большое с обивкой из светлого шелка канапе, на которое указывал сэр Стивен, стояло перпендикулярно камину. О. сняла шубу и положила ее на спинку дивана. Обернувшись, она увидела стоящих неподвижно Рене и англичанина и поняла, что они ждут ее. Она положила рядом с шубой сумку и сняла перчатки. О. совершенно не представляла, как же ей удастся незаметно для них приподнять юбки и утаить от сэра Стивена тот факт, что под ними ничего нет. Во всяком случае сделать это будет невозможно, пока ее возлюбленный и этот англичанин с таким интересом смотрят на нее. Но пришлось уступить.

Хозяин квартиры занялся камином, а Рене, зайдя за спинку дивана, неожиданно схватил О. за волосы и, запрокинув ей голову, впился в ее губы. Поцелуй был таким долгим и волнующим, что О. почувствовала, как в ней начинает разгораться пламя страсти. Возлюбленный лишь на мгновение оторвался от ее уст, чтобы сказать, что он безумно любит, и снова припал к этому живительному источнику. Когда Рене, наконец, отпустил ее, и она открыла глаза, их еще затуманенный страстью взгляд тотчас натолкнулся на прямой и жесткий взгляд сэра Стивена. О. сразу стало ясно, что она нравится англичанину, что он хочет ее, да и кто бы смог устоять перед притягательностью ее чуть приоткрытого влажного рта, ее мягких слегка припухших губ, ее больших светлых глаз, нежностью ее кожи и изяществом ее шеи выделяющейся на фоне черного воротника будто от камзола мальчика-пажа из далекого средневековья. Но сэр Стивен сдержался; он лишь тихонько провел пальцем по ее бровям и коснулся ее губ. Потом он сел напротив нее в кресло и, подождав пока Рене тоже устроится где-нибудь поблизости, начал говорить.

— Думаю, — сказал он, — что Рене никогда не рассказывал вам о своей семье. Впрочем, возможно, вы знаете, что его мать прежде чем выйти замуж за его отца уже была однажды замужем. Ее первым мужем был англичанин, который тоже, в свою очередь, был не первый раз женат и даже имел сына от первого брака. Этот сын — перед вами, и мать Рене на какое-то время заменила мне мать. Потом она ушла от нас. И вот получается, что мы с Рене, не имея никакого родства, приходимся тем не менее, родственниками друг другу. Я знаю, что он любит вас. Об этом не нужно говорить, достаточно лишь один раз увидеть, как он смотрит на вас. Мне также хорошо известно, что вы уже однажды побывали в Руаси, и я полагаю, что вы туда еще вернетесь. Вы прекрасно знаете, что то кольцо, что вы носите у себя на левой руке, дает мне право использовать и распоряжаться вами соответственно своим желаниям, впрочем, это право дается не только мне, но и всем, кто знает тайну кольца. Однако, в подобных случаях, речь может идти лишь об очень коротком временном и не влекущим за собой последствий обязательстве, нам же необходимо совсем другое, куда более серьезное. Вы не ослышались, я, действительно, сказал «нам». Просто Рене молчит, предпочитая, чтобы я говорил за нас обоих. Если уж мы братья, так я старший; Рене младше меня на десять лет. Так уж повелось между нами, что все принадлежащее мне принадлежит и ему, и соответственно наоборот. Отсюда вопрос: согласны ли вы участвовать в этом? Я прошу вашего согласия и хочу, чтобы вы сами сказали «да». Ибо, это будет для вас куда более серьезным обязательством, чем просто покорность, а к этому вы уже давно готовы. Прежде чем ответить, подумайте о том, что я буду для вас лишь другим воплощением вашего возлюбленного и никем иным. У вас по-прежнему будет один хозяин. Более грозный и строгий, чем мужчины в замке Руаси — это да, поскольку я буду находиться с вами постоянно, изо дня в день. Кроме того у меня есть определенные привычки, и я люблю, чтобы соблюдался ритуал.

Спокойный размеренный голос сэра Стивена тревожной мелодией звучал для О. в абсолютной тишине комнаты. Не слышно было даже потрескивания дров в камине. О. вдруг почувствовала себя бабочкой, приколотой к спинке дивана длинной острой иглой слов и взглядов, пронзенной ею насквозь и прижатой голым телом к теплому шелку сидения. Ей стало страшно и она словно растворилась в этом страхе. О. многого могла не знать, но в том, что ее будут мучить и мучить гораздо сильнее, чем в Руаси, дай она свое согласие, она не сомневалась.

Мужчины стояли рядом и вопросительно смотрели на нее. Рене курил. Дым от его сигареты поглощался специальной лампой с черным колпаком, стоявшей неподалеку на столике. В комнате пахло ночной свежестью и сухими дровами.

— Вы готовы дать ответ, или вы хоте ли бы еще что-нибудь услышать от меня? — не выдержав, спросил сэр Стивен.

— Если ты согласна, — сказал Рене, — я сам расскажу тебе о желаниях сэра Стивена.

— Требованиях, — поправил его англичанин.

О. прекрасно представляла, что дать согласие — это далеко не самое трудное. Также прекрасно понимала и то, что мужчины даже мысли такой не допускали — как, впрочем, и сама О. — что она может сказать «нет».

Самым трудным было просто сказать что-нибудь, произнести хотя бы одно слово. Она жадно облизала горящие губы; во рту пересохло, в горле будто застрял комок. Руки покрылись холодной испариной. Если бы только она могла закрыть глаза! Но нет… Две пары глаз не отпускали ее, и она не могла и не хотела уходить от этих настойчивых взглядов. Чувствуя их на себе, она словно вновь возвращалась в Руаси, в свою келью, к тому, что, как ей казалось, она надолго или даже навсегда оставила там. Рене, после ее возвращения из Руаси, всегда брал ее только лаской, и никто за все это время ни разу не напомнил ей о кольце и не воспользовался предоставляемыми им возможностями. Либо ей не встречались люди, знавшие секрет этого кольца, либо, если такие и были, то по каким-либо причинам предпочитали молчать. О. подумала о Жаклин. Но если Жаклин тоже была в Руаси, почему же она тогда в память об этом не носила железное кольцо на пальце? И какую власть над О. давало Жаклин знание этой тайны?

О. казалось, что она превратилась в камень. Нужен был толчок извне — удар или приказ, чтобы вывести ее из этого оцепенения, но толчка-то как раз и не было. Они не хотели от нее послушания или покорности; им нужно было, чтобы она сама отдала себе приказ и признала себя добровольной рабыней. Именно признания они добивались от нее. Ожидание затягивалось. Но вот О. выпрямилась, собравшись с духом, расстегнула верхние пряжки жакета, словно задыхаясь от охватившей ее решимости, и встала. Колени и руки ее мелко дрожали.

— Я твоя, — сказала она своему возлюбленному, — и буду тем, чем ты захочешь.

— Не твоя, а ваша, — поправил он ее. — А теперь повторяй за мной: я ваша, я буду тем, чем вы захотите.

Серые колючие глаза англичанина, не отрываясь, смотрели на нее. Рене тоже не сводил с нее глаз, и она утопая в них, размеренно повторяла за возлюбленным произносимые им слова, немного, правда, изменяя их. Рене говорил:

— Ты признаешь за мной и сэром Стивеном право…

И она повторяла стараясь говорить как можно четче:

— Я признаю за тобой и за сэром Стивеном право… Право распоряжаться моим телом тогда и так, как вы сочтете нужным… Право бить меня плетью как преступницу или рабыню… Право заковывать меня в цепи и не обращать внимания на мои мольбы и протесты.

— Ну вот, — сказал Рене. — Кажется, я ничего не забыл. Думаю, сэр Стивен должен быть удовлетворен.

Примерно это же он говорил ей в Руаси. Но тогда у нее не было другого выхода. Там, в замке, она жила словно во сне, хотя и страшном. Сырые подвалы, пышные платья, пыточные столбы, люди в масках — все это не имело ни малейшего отношения к ее обыденной жизни и к ней самой. Ее тогдашнее состояние было, наверное, сравнимо с состоянием спящего человека: спящий понимает, что сейчас ночь и он спит, и видит страшный сон, который рано или поздно, но должен кончиться. С одной стороны спящий, хочет, чтобы это произошло поскорее дабы прекратился навеваемый им кошмар, а с другой, хочет, чтобы он продолжался, ибо ему не терпится узнать развязку. И вот она, развязка, наступила, да еще и так неожиданно. О. меньше всего предполагала, что это произойдет так и в такой форме. В предельно короткий промежуток времени она оказалась брошенной из настоящего в прошлое и тут же возвращена обратно, но настоящее уже неузнаваемо изменилось. До сих пор Рене никогда не бил ее и единственное, что изменилось в их отношениях после ее пребывания в замке, так это то, что он теперь, занимаясь с ней любовью, использовал не только ее лоно, но и ее зад и рот. О., конечно, не могла знать этого наверняка, но ей почему-то казалось, что ее возлюбленный там, в замке, никогда не участвовал в избиениях ее плетьми. Возможно, это объяснялось тем, что удовольствие, получаемое им при виде беззащитного, связанного, извивающегося под ударами хлыста или плетки тела, было несравнимо сильнее, чем если бы он сам наносил эти удары. Похоже, что это было именно так. Сейчас, когда ее возлюбленный, полулежа в глубоком кресле и закинув ногу на ногу, с удивительным спокойствием в голосе говорил ей, что рад ее согласию и с любовью в сердце отдает ее сэру Стивену, он тем самым как бы выдавал себя и признавал за собой это качество.

— Когда сэр Стивен захочет провести с тобой ночь, или час, или просто захочет побродить с тобой по Парижу или сходить в ресторан, он будет предупреждать тебя об этом заранее по телефону и присылать за тобой машину, — сказал Рене. — Иногда я сам буду приезжать за тобой. Решай. Да или нет?

Но она не могла заставить себя произнести хоть слово. Сказать «да» — это значит отказаться от самой себя, от своей воли и желаний, однако она, готова была пойти на это. Она видела в глазах сэра Стивена страстное желание обладать ею, и ее возбуждал его голодный взгляд. Она, может быть, даже с большим нетерпением, чем он сам, ждала того момента, когда его руки или губы прикоснутся к ней. И как скоро это произойдет зависело только от нее. Но ее тело говорило «нет» — хлыст и плети сделали свое дело.

В комнате было очень тихо, и казалось, что даже само время остановилось. Но вот желание пересилило страх в душе О., и она, наконец, произнесла столь долгожданные слова. Нервное напряжение было так велико, что мгновением позже О. почувствовала как огромная слабость охватывает ее, и она медленно начинает сползать на пол.

Словно через ватную стену, она услышала голос сэра Стивена, говоривший, что страх ей тоже очень к лицу. Но разговаривал он не с ней, а с Рене. О. почему-то показалось, что сэр Стивен сдерживает в себе желание подойти к ней, и она пожалела о его нерешительности. Она открыла глаза и посмотрела на своего возлюбленного. О. вдруг с ужасом подумала, не увидел ли Рене чего такого в ее взгляде, что он мог бы принять за измену. Желание отдаться сэру Стивену О. не считала изменой, поскольку это желание зародилось в ней с молчаливого согласия самого Рене или даже, скорее, по его приказу. И все же она не была до конца уверена в том, что ее возлюбленный не сердится на нее. Малейшего его жеста или знака было бы достаточно, чтобы она навсегда забыла о существовании такого мужчины, как сэр Стивен. Но знака не последовало. Вместо этого, Рене попросил ее (вот уже в третий раз) дать им ответ. О., помедлив секунду, прошептала:

— Я согласна на все. Я ваша. Делайте со мной все, что хотите. — Она опустила глаза и еле слышно добавила: — Я бы только хотела знать, будут ли меня бить плетью?

Повисла долгая тишина, и О. успела многократно раскаяться в том, что задала свой глупый вопрос. Наконец сэр Стивен ответил:

— Иногда.

Потом О. услышала, как чиркнула о коробок спичка и звякнули стаканы, — видимо, кто-то из них наливал себе виски. Рене молчал. Он не желал вступать в разговор.

— Я, конечно, могу согласиться и все что угодно пообещать вам, но вытерпеть этого я не смогу.

— А это и не нужно. Вы можете кричать и плакать, когда вам захочется. Мы не запрещаем вам этого, — снова раздался голос англичанина.

— О, только не сейчас. Сжальтесь, — взмолилась О., заметив, что сэр Стивен поднялся из своего кресла и направился к ней. — Дайте мне еще немного времени.

Рене подошел к ней и обнял ее за плечи.

— Ну, — произнес он, — согласна?

— Да, — после небольшой паузы выдавила из себя О. — Согласна.

Тогда Рене осторожно поднял ее и заставил встать на колени у самого дивана. Она так и замерла, закрыв глаза и вытянув руки. Грудь и голова покоились на обитом грубым шелком диване. Ей вспомнилась старинная гравюра, которую она видела несколько лет назад. На ней была изображена довольно молодая женщина, стоящая так же, как она сейчас, на коленях перед большим креслом в какой-то богато обставленной комнате; в углу играли ребенок и собака, юбки женщины были подняты, а стоявший рядом мужчина занес над ней розги для удара. Костюмы людей свидетельствовали, что изображенное происходит в шестнадцатом веке. Гравюра называлась «Наказание супруги». О. эта сцена казалась тогда просто возмутительной.

Рене одной рукой держал О. за руки, а другой — поднял ее юбки. Потом он погладил ее ягодицы и обратил особое внимание сэра Стивена на покрытую легким пушком ложбинку между ее бедрами и два ждущих скупой мужской ласки отверстия. Затем он велел ей побольше выпятить зад и раздвинуть пошире колени. Она молча подчинилась.

Неожиданно все эти похвалы, расточаемые Рене ее телу, оценивающие возгласы сэра Стивена, грубые непристойные выражения, используемые ими, вызвали в О. такую неистовую волну стыда, что даже не дававшее ей покоя желание отдаться англичанину внезапно пропало. Она вдруг подумала о плети — боль, вот что было бы избавлением от этого; ей вдруг захотелось, чтобы ее заставили кричать и плакать — это бы оправдало ее.

В это время рука сэра Стивена нашла вход в ее лоно и грубо проникла туда. Большой палец этой же руки англичанин с силой вдавил в ее анус. Он то отпускал, то вновь входил в нее, и так до тех пор, пока она, обессиленная, не застонала под его лаской. Чувство стыда исчезло, и она почувствовала презрение к себе за эти стоны.

— Я оставляю тебя сэру Стивену, — сказал Рене. — Он вернет мне тебя, когда сочтет нужным.

Сколько раз, там, в Руаси она вот так же стояла на коленях, открытая всем и каждому? Но тогда браслеты на руках не давали ей забыть, что она пленница и не в ее власти было изменить что-либо. И это было счастьем для нее, ибо она всего лишь подчинялась грубой силе и никто не спрашивал ее согласия на это. Сейчас же она должна была по собственной воле стоять полуголой перед мужчиной и отдаваться ему. Данное ею обещание сильнее чем браслеты и колье связывало ее. Но как бы ни было велико ее унижение или, даже скорее именно благодаря ему, она вдруг почувствовала свою неповторимость и ценность. Она ощущала себя волшебным даром для двух этих мужчин.

Рене собрался уходить и сэр Стивен пошел проводить его до двери. В одиночестве и тишине, О. чувствовала себя еще более голой, чем в их присутствии. Щекой она касалась шелковой обивки дивана, коленями ощущала мягкий ворс толстого ковра, по ногам струилось шедшее от камина тепло. Прежде чем выйти, сэр Стивен подбросил в огонь немного дров и они теперь весело потрескивали. Висевшие над комодом старинные часы неторопливо тикали, отмеряя время человеческим жизням. Слушая их тиканье, О. думала о том, как, должно быть, странно и смешно выглядит она со стороны, стоящая на коленях с поднятой юбкой, на фоне современной обстановки этой комнаты. Жалюзи на окнах были опущены. Оттуда сквозь стекла в комнату доносились звуки ночного Парижа. Что-то будет с ней дальше? Сэр Стивен задерживался. У О., с таким безразличием переносившей все то, что вытворяли с ней мужчины в Руаси, сейчас перехватывало дыхание при одной только мысли о том, что через минуту или через десять, но англичанин вернется и прикоснется к ней своими руками.

Но ее потаенные надежды не оправдались. О. услышала, как сэр Стивен вошел в комнату. Он какое-то время молча рассматривал ее, повернувшись спиной к камину, а потом тихим ласковым голосом велел ей подняться с колен и присесть на диван. Что она, удивленная, и сделала, испытывая при этом определенную неловкость. Он очень галантно предложил ей виски и сигарету, но она вежливо отказалась и от одного, и от другого. О. увидела, что англичанин сейчас переоделся в домашний халат, серый, из грубой шерсти; по цвету он подходил к его волосам. Она посмотрела на его руки. Сэр Стивен поймал ее взгляд, и О. густо покраснела — вот эти длинные тонкие пальцы с белыми коротко остриженными ногтями всего несколько минут назад так безжалостно насиловали ее. Они сейчас будили в ней страх, но к этому страху примешивалось страстное желание вновь почувствовать их в себе.

Однако, англичанин не спешил доставить ей это удовольствие.

— Я хочу, чтобы вы разделись, — сказал он. — Не вставайте. Снимите сначала жакет.

О. расстегнула большие золоченые пряжки и, сняв жакет, положила его на край дивана, туда, где уже лежали ее шуба, перчатки и сумочка.

— Поласкайте себе соски, — сказал сэр Стивен и добавил: — В будущем вам следует использовать более темную краску.

Ощущая в голове какую-то странную пустоту, О. несколько раз провела пальцами по кончикам грудей и, почувствовав, что они набухли и отвердели, прикрыла их ладонями.

— Нет, нет, — строго сказал сэр Стивен.

Она убрала руки и откинулась на спинку дивана. Большие с крупными торчащими в стороны сосками груди казались несколько тяжеловатыми для ее довольно хрупкого телосложения. О. не понимала, чего же он медлит, почему не подойдет и не прикоснется к этим распустившимся для него цветкам. Она видела, как дрожат ее соски. Она чувствовала это при каждом вдохе.

Но вот сэр Стивен подошел к дивану и боком сел на его валик. Он молчал и курил сигарету. Неожиданно немного горячего пепла упало в ложбинку ее груди. О. не знала, специально ли он это сделал или нет. Ей показалось, что он намеренно хочет оскорбить ее своим пренебрежением, своим безразличием и своим молчанием. Но она же знала, что еще совсем недавно он желал ее. И это желание не пропало — она видела как напряжен под халатом его член. О. презирала себя за свое неуемное желание и презирала сэра Стивена за его проклятое самообладание. Она хотела, чтобы он любил ее, хотела его поцелуев, ласки. О, с какой бы нежностью она приняла бы его! Он может издеваться над ней, может мучить ее, но оставаться безразличным он не имел права.

В Руаси ей было абсолютно все равно, какие там чувства испытывали те, кто обладал ею: их руки были руками ее возлюбленного, их плоть — его плотью, их приказы — его приказами, он получал удовольствие в ее унижениях, и она жила этим. Сейчас же все было иначе. Она отлично понимала, что Рене, оставляя ее сэру Стивену, хотел разделить ее с ним не из просто удовольствия отдавать ее другим, а ради каких-то высших соображений. Он хотел разделить с сэром Стивеном то, что больше всего любил сейчас — ее. И поэтому обнажил О. для англичанина. Всего полчаса назад, когда она, полуголая, стояла рядом с Рене на коленях, он раздвинув ей бедра, рассказывал сэру Стивену о растянутости ее заднего прохода и говорил, что он всегда помнит о пристрастиях своего брата. Потом он добавил, что если сэр Стивен хочет, он охотно предоставит ему это отверстие в единоличное пользование.

— Что ж, — сказал сэр Стивен, — замечательно, — но тут же заметил: — Не смотря на все ваши старания, я все же могу причинить ей боль.

— Она принадлежит вам, — ответил Рене. — И будет счастлива угодить любым вашим желаниям. — Он наклонился и поцеловал ей руку.

О. была потрясена услышанным: с такой легкостью отказаться от части ее тела! Она не могла в это поверить. Выходило, что возлюбленный дорожил сэром Стивеном больше чем ею. Теперь она понимала, что не всегда слепо доверяла Рене, не верила в часто повторяемые им слова о том, что он любит ее и получает огромное удовольствие от ее безоговорочного подчинения ему. Еще одним признаком, указывающим на особое отношение ее возлюбленного к сэру Стивену («Что-то близкое к почтительности», — подумала О.) явилось для О. то, что Рене, который обычно испытывает острое наслаждение, видя как ее насилуют чужие руки и плоть, который всегда с такой жадностью следил за ее перекошенным от боли лицом, за ее кричащим или стонущим ртом, за ее полными слез глазами, на сей раз, отдав ее сэру Стивену и убедившись, что тот счел ее подходящей для себя, просто ушел.

Но это никак не могло сказаться на ее любви к Рене. Сердечко О. заходилось от счастья при одной только мысли, что она что-то значит для него, что она, униженная им, может доставлять ему удовольствие. Так, должно быть, верующие превозносят Всевышнего, посылающего им страдания. Но в сэре Стивене она угадывала железную волю, способную обуздать любое желание, и перед этой волей она была бессильна. Иначе, откуда в ней этот страх? Плети и цепи замка Руаси, казались ей менее ужасными, чем холодный, пронзающий ее насквозь взгляд сэра Стивена.

Ее била мелкая дрожь. Обезоружить англичанина своей хрупкостью О. уже не надеялась. Наоборот, можно было ожидать, что ее открытость и беззащитность вызовут в мужчине желание причинить ей боль, и вместо мягких нежных губ он пустит в дело зубы. Неожиданно средним пальцем правой руки, той, в которой он держал сигарету, сэр Стивен прикоснулся к кончикам ее груди, и они, словно отвечая на его ласку, напряглись еще сильнее. И хотя О. ни секунды не сомневалась в том, что для него это всего лишь игра или, может быть, своего рода проверка приобретенного по случаю товара, у нее все-таки появилась надежда.

Сэр Стивен велел ей встать и раздеться. Руки О. дрожали и плохо слушались, она долго не могла расстегнуть многочисленные маленькие крючки на юбке. Когда на ней остались лишь высокие лакированные туфли, да черные нейлоновые чулки, плоскими кольцами скатанные над коленями и тем самым подчеркивающие белизну ее бедер, сэр Стивен поднялся со своего места и, взяв ее за талию, подтолкнул к дивану. Он поставил ее на колени спиной к дивану — так, чтобы она опиралась на него не поясницей или спиной, а плечами, заставил ее немного прогнуться и раздвинуть бедра. О. обхватила руками свои лодыжки, выгибаясь назад, и прекрасно были видны ее чуть приоткрытые потаенные губы. Не решаясь взглянуть в лицо сэру Стивену, она смотрела на его руки, неторопливо развязывающие пояс халата. Перешагнув через стоящую на коленях О., он взял ее рукой за затылок, поводил своим могучим фаллосом по ее лицу, а потом, чуть-чуть разжав О. зубы, затолкал его ей глубоко в рот.

Сэр Стивен долго не отпускал ее. О. чувствовала, как все больше набухает заткнувший ей рот кляп. Она стала задыхаться. Слезы катились по ее щекам. Чтобы войти в нее еще глубже, англичанин оперся коленями о диван справа и слева от ее головы, и временами он почти садился ей на грудь. Так и не кончив, он вытащил свой огромный пенис изо рта О. и встал. Халат, однако, он запахивать не торопился.

— Вы очень падки на мужчин, О., — сказал он. — Да, вы любите Рене, но это еще ни о чем не говорит. Вы хотите всех мужчин, которые без ума от вас. Знает ли Рене об этом? Понимает ли он, что отправляя вас в Руаси или отдавая вас другим, он, тем самым, предоставляет вам полную свободу?

— Я люблю Рене, — ответила О.

— Вы любите Рене, я верю, — сказал сэр Стивен, — но сейчас вы хотите меня.

Да, это было правдой. Она жаждала его, но что скажет Рене, если узнает об этом? Единственное, что ей оставалось — это молчать. Молчать, опустив глаза, ибо стоит только сэру Стивену заметить ее взгляд, как это выдаст ее с головой. Притянув О. за плечи, он уложил ее на ковер.

О. лежала на спине, прижав к груди согнутые в коленях и широко разведенные ноги. Он сел на диван и, взяв ее за бедра, развернул к себе ягодицами. Она оказалась как раз напротив камина, и ее обнаженное тело в отблесках пламени отсвечивало красным.

— Ласкай себя, — неожиданно сказал сэр Стивен, по-прежнему поддерживая ее за ноги.

О. послушно протянула правую руку к своему лобку и нащупала пальцами в складке губ уже чуть набухший гребешок плоти, размером с большую горошину. Но дальше все ее существо воспротивилось и она, безвольно опустив руку еле слышно прошептала:

— Я не могу.

Она очень редко позволяла себе подобное, только когда находилась одна и в своей постели. Но во взгляде сэра Стивена она прочитала настойчивый приказ. Тогда, не в силах выдержать этого, О. повторила:

— Я не могу, — и смежила тяжелые веки.

Тут же перед ее глазами появилась старая, до боли знакомая, картина, и она почувствовала, как тошнота подкатывает к горлу. Так бывало всякий раз, стоило ей только вспомнить тот грязный гостиничный номер, себя пятнадцатилетнюю и, развалившуюся в большом кожаном кресле, красавицу Марион, которая закинув правую ногу на один подлокотник кресла и запрокинув голову на другой, самозабвенно ласкала себя, издавая при этом короткие негромкие стоны. Марион тогда рассказала ей, что однажды она вот так же ласкала себя в своей конторе, когда неожиданно туда вошел ее шеф и, естественно, застал ее за этим. О. бывала у Марион на работе и хорошо помнила ее контору. Это была довольно большая пустая комната, с бледно-зелеными стенами и окнами, смотрящими на север. Мебели там было: стол, стул и кресло, предназначенное для посетителей. «И что ты сделала? — спросила О. — Убежала?». «Нет, — засмеявшись, ответила Марион. — Шеф запер дверь, подтащил кресло к окну и, сняв с меня трусики, заставил начать все сначала.»

О. была в восторге от Марион, но все же наотрез отказалась ласкать себя в ее присутствии и поклялась в душе, что никогда и ни перед кем она не будет этого делать. «Посмотрим, что ты скажешь, когда тебя попросит твой возлюбленный», — сказала Марион.

Рене ее никогда об этом не просил. А если бы попросил — согласилась бы она? Конечно, хотя от одной только мысли, что это могло бы вызвать у него отвращение, сродни тому, что испытывала она наблюдая за Марион, ей становилось не по себе. И вот теперь она должна это делать перед сэром Стивеном. Казалось бы, ну что ей до него, до его возможного отвращения, но нет — не могла. И снова она прошептала:

— Я не могу.

Сказано было очень тихо, но сэр Стивен услышал. Он отпустил ее, поднялся с дивана и, запахнув халат, резким голосом приказал ей встать.

— И это ваша покорность? — рассерженно спросил он.

Он сжал левой рукой оба ее запястья, а правой со всего размаха влепил ей пощечину. Она покачнулась и, не придержи он ее, рухнула бы на пол.

— Встаньте на колени и внимательно слушайте меня, — зловеще произнес сэр Стивен. — Боюсь, что ваш возлюбленный слишком плохо воспитал вас.

— Для Рене я сделаю все, что угодно, — тихо сказала она. — А вы путаете любовь и покорность. Вы можете подчинить меня себе, но ничто не заставит меня полюбить вас.

Произнеся это, О. почувствовала, как поднимается в ней, разгоняя кровь, волна неведомого ей доселе неуправляемого бунта. И она воспротивилась своим же словам, своим обещаниям, своим согласиям, своей покорности. Она презирала себя за свои наготу и пот, за свои дрожащие ноги и круги под глазами, и, сжав зубы, яростно отбивалась от навалившегося на нее англичанина.

Но он легко справился с ней и, поставив на колени, заставил ее упереться локтями в пол. Потом он немного приподнял ее, взявшись за бедра, и единым мощным толчком, разрывая плоть, вошел в отверстие между ее ягодицами. Поначалу она пыталась сдерживать рвущийся из нее крик, но боль с каждым новым толчком становилась все сильнее и вскоре она не выдержала. В ее крике была и боль, и ненависть. Сэр Стивен это прекрасно понимал и, безжалостно насилуя ее, заставлял кричать еще сильнее. Бунт был подавлен.

Когда все было кончено, он поднял ее и, прежде чем отослать, указал ей на вытекающую из нее густую липкую жидкость — это была окрашенная кровью сперма. Ее анус являл собой сейчас развороченную кровоточащую рану.

Сэр Стивен предупредил О., что не собирается из-за таких пустяков лишать себя удовольствия, и поэтому пусть она не надеется на его милость. Потом он еще что-то говорил, но О. плохо слушала его — она вдруг поймала себя на той мысли, что ей хочется стать для этого мужчины тем же, кем она была для Рене, и вызывать в нем, нечто большее, чем простое плотское желание. Она, правда, не питала каких-то особых чувств к сэру Стивену, но видя, что Рене любит его и готов ради него при необходимости даже пожертвовать ею, собралась всячески угождать ему. Что-то подсказывало ей, что Рене вольно или невольно, но будет подражать отношению к ней сэра Стивена, и если это будет презрение, то Рене, как бы он не любил ее, будет относиться к ней с тем же чувством.

В Руаси все было не так: там он был ее хозяином и от его отношения к ней зависело то, как с ней будут обращаться остальные. Здесь же хозяином был сэр Стивен, и О. хорошо понимала это. Она также понимала и то, что он будет теперь ее единственным хозяином — чтобы по этому поводу не думал Рене, — и она будет его рабыней. Глупо было надеяться на его милость, но, может быть, ей удастся пробудить в нем нечто, похожее на любовь? Она стояла перед ним, нагая, беззащитная, и молча ждала его приказаний. Наконец он оставил свое кресло и велел ей следовать за ним. Она — на ней по прежнему были только туфли на высоком каблуке и черные чулки — поднялась вслед за ним по лестнице на второй этаж и очутилась в отведенной ей комнате, настолько маленькой, что в ней едва размещались стоявшая в дальнем углу кровать, туалетный столик и стул. Рядом находилась комната побольше. Ее занимал сам сэр Стивен. Соединялись комнаты общей ванной.

О. приняла ванну. Вытираясь, она заметила, что на полотенце остаются розовые пятна. Потом она вернулась в свою комнату и забралась под одеяло. Оконные шторы были открыты; за окном царила ночь. Перед тем как уйти к себе, сэр Стивен подошел к О. и, так же, как тогда в баре ресторана, когда он помог ей сойти с табурета, нежно поцеловал ей пальцы на левой руке. Этот знак внимания был настолько странен и приятен, после только что учиненного над ней варварского насилия, что О. заплакала.

Уснула она только под утро.

Проснулась она в одиннадцатом часу. Служанка — пожилая мулатка — принесла ей кофе, приготовила ванну и подала одежду. Шуба, перчатки и сумочка оказались там, где она их оставила — на диване в салоне. Комната была пуста; шторы на окнах открыты, жалюзи подняты. Сразу за окном виднелся маленький и очень зеленый, точно аквариум, садик, поросший плющом и остролистом.

О. уже надела шубу, когда служанка протянула ей письмо, оставленное для нее сэром Стивеном. На конверте стояла только одна заглавная буква «О». Само же письмо представляло из себя две написанных на листе белой бумаги строчки: «Звонил Рене. В шесть часов он заедет за вами в агентство.» Вместо подписи стояла буква «S», и еще ниже шел постскриптум: «Хлыст приготовлен для следующего раза».

О. осмотрелась: между двумя креслами, в которых вчера сидели Рене и сэр Стивен, стоял сейчас небольшой столик, и на нем возле вазы, полной крупных желтых роз, лежал длинный и тонкий кожаный хлыст. Служанка открыла ей дверь. Положив письмо в сумочку, О. вышла. Во дворе ее ждала машина, и к полудню О. уже была дома.

Значит, Рене звонил, но звонил не ей, а сэру Стивену. Она переоделась, позавтракала и теперь, сидя перед зеркалом, медленно расчесывала волосы. В агентстве она должна была быть в три часа. У нее еще оставалось время и можно было не торопиться. Почему же не звонит Рене? Что ему утром сказал сэр Стивен? О. вспомнила, как они обсуждали прямо при ней достоинство ее тела. Это было так естественно для них, и они не выбирали выражений, называя все с предельной откровенностью. Возможно, что она не очень хорошо знала английский язык, но французские выражения, представлявшиеся ей точными эквивалентами употребляемых ими слов, были очень грубыми и непристойными. А в праве ли она ждать от них иного обращения, когда, подобно проститутке из дешевого борделя, прошла уже через столько рук?

— Я люблю тебя, Рене, я люблю тебя, — твердила О., словно заклинание.

Она сидела в одиночестве, окруженная тишиной, и тихо, тихо повторяла, точно звала его:

— Я люблю тебя, делай со мной все, что хочешь, только не бросай меня. Господи, только не бросай.

Что может быть неприятней ожидания? Люди, которые находятся в его власти, легко узнаваемы, главным образом, по их отсутствующему взгляду. Они как бы есть, и их как бы нет. Вот так и О. все три часа, что она работала в студии с маленьким рыжеволосым мужчиной, рекламировавшим шляпы, уйдя в себя, в тоске, отсчитывая неторопливый бег минут, тоже отсутствовала. На ней были сейчас шотландская юбка и короткая куртка из замши. Красный цвет блузки под распахнутой курточкой еще более подчеркивал бледность ее и без того бледного лица, и рыжий сослуживец, видимо обратив на это внимание, сказал ей, что у нее роковая внешность.

«Роковая для кого?» — спросила О. саму себя. Она могла бы поклясться, что случись это еще два года назад, до того как она встретила и полюбила Рене, ее внешность была бы роковой и для сэра Стивена и еще для многих других. Но любовь к Рене и его ответное чувство совершенно обезоружили ее. Не то чтобы лишили женских чар, а просто убили в ней всякое желание использовать их. Тогда она была беззаботна и дерзка, любила танцевать и развлекаться, кокетничая с мужчинами и кружа им головы. Но она редко подпускала их к себе. Ей нравилось сводить их с ума своей неприступностью, чтобы потом, сделав их желание еще неистовее, отдаться, всего лишь раз, будто в награду за пережитые мучения.

В том, что мужчины ее боготворили, О. не сомневалась. Один ее поклонник даже пытался покончить с собой. Когда его спасли, она пришла к нему домой, разделась и, запретив ему приближаться к ней, обнаженная, легла на диван. Он, побледневший от желания и боли, вынужден был в течении двух часов смотреть на нее, замерев, боясь пошевелиться и нарушить данное ей обещание. После этого О. больше уже никогда не хотелось его видеть. Ей были понятны желания мужчин, и она принимала их. Тем более, что сама испытывала нечто подобное — так ей, во всяком случае, казалось — по отношению к своим подружкам и просто к незнакомым молодым женщинам. Некоторые уступали ей, и тогда она водила их в дешевые отели с темными грязными коридорами и стенами, пропускающими каждый звук.

Но вот ей встретился Рене, и все это оказалось пустым и ненужным. За одну неделю она познала, что такое отчаяние и страх, ожидание и счастье. Рене взял ее, и она с готовностью, поразившей ее саму, стала его пленницей. Словно невидимые нити, очень тонкие и прочные, опутали ее душу и тело, и одним своим взглядом возлюбленный мог ослаблять или натягивать их. А как же ее свобода? Слава Всевышнему, она больше не чувствовала себя свободной. Но зато она чувствовала в себе необычайную легкость и была на седьмом небе от счастья. Потому что у нее был теперь Рене, и он был ее жизнью. Когда случалось ему ослаблять свои путы — был ли у него отсутствующий скучающий вид или он исчезал на какое-то время и не отвечал на ее письма — ей начинало казаться, что все кончено, что он больше не желает ее видеть, что он больше не любит ее. И она начинала задыхаться, так, словно ей не хватало воздуха. Все становилось черным и мрачным вокруг. Время истязало ее чередованием света и тьмы. Чистая свежая вода вызывала рвоту. Она чувствовала себя брошенной и ненужной, проклятой, как жители древней Гоморры.

Любящие Бога и оставленные им во мраке ночи терзают свою память и ищут там причины своим бедам. Вот и О. была занята тем же. Она искала и не находила ничего серьезного. Ей не в чем было упрекнуть себя, разве что в каких-то мимолетных мыслях, да в самой возможности возбуждать в мужчинах плотские желания — но с этим она была бессильна что-нибудь сделать. Однако в ней не было ни малейших сомнений в том, что виновата именно она и что сам того не сознавая, Рене наказывает ее за это. О. бывала счастлива, когда возлюбленный отдавал ее другим мужчинам, когда по его приказу ее били плетьми, ибо знала, что для него ее абсолютная покорность есть доказательство того, что она безраздельно принадлежит ему, а значит — любит его. Она с радостью принимала боль и унижения еще и потому, что они казались ей искуплением за ее вину. Все эти объятия, вызывавшие у нее отвращение; руки, осквернявшие своими прикосновениями ее грудь; рты, всасывавшие ее язык и жевавшие ее губы; члены, с остервенением врывавшиеся в ее плоть и еще плети, пресекавшие любые попытки противления, — она прошла через них и превратилась в рабыню. Но, что если сэр Стивен прав? Что если она находила в унижениях особую прелесть? В таком случае, сделав из нее источник своего наслаждения, Рене, тем самым, сделал для нее же благо.

Когда-то, когда она была маленькой, она два месяца прожила в Англии. Там, на белой стене ее комнаты красными буквами были написаны слова, взятые из какой-то древней книги: «Нет ничего страшнее, чем попасть в руки живого Бога». Нет, думала она сейчас, куда ужаснее быть отвергнутым им. Каждый раз, стоило только Рене задержаться где-нибудь, как, например, сегодня — было уже почти семь — О. охватывала страшная тоска и отчаяние сжимало сердце. Все ее опасения оказывались глупыми и беспричинными — Рене приходил всегда. Он появлялся, целовал ее, говорил, что любит, говорил, что задержался на работе, что у него не было даже времени, чтобы позвонить, и мгновенно черно-белый мир, окружавший О. наполнялся красками — она вырывалась из удушливого ада своих подозрений. Но эти ожидания не проходили для нее бесследно, оставляя в душе тяжелый, неприятный осадок. Когда Рене не было рядом, она жила дурными предчувствиями — где он, с кем. Возможно, когда-нибудь и придет тот день, когда эти предчувствия станут реальностью, и ад гостеприимно распахнет перед ней двери ее газовой камеры, кто знает. Ну, а пока она молчаливо заклинала Рене не оставлять ее и не лишать своей любви. Она не осмеливалась загадывать наперед и думала только о том, что будет с ней сегодня или завтра. И каждая ночь, проведенная с возлюбленным, была для нее как последняя.

Рене приехал только к семи. Он был так рад видеть ее, что не удержался и, обняв, принялся целовать, не обращая ни малейшего внимания на то, что в студии они были не одни. Кроме электрика, чинившего прожектор, и рыжеволосого мужчины, при этом присутствовала и заглянувшая сюда на минуту Жаклин.

— О, это просто очаровательно, — сказала она, обращаясь к О. — Я зашла, чтобы попросить у вас мои последние снимки, но, кажется, сделала это не совсем вовремя. Пожалуй, я зайду как-нибудь в другой раз.

— Умоляю вас, мадемуазель, — воскликнул, по-прежнему не выпуская О. из объятий, Рене, — останьтесь! Не уходите!

О. познакомила их (электрик сделал вид, что занят работой; рыжеволосый, непонятно на что обидевшийся, с гордо поднятой головой вернулся в свою гримерную). Жаклин была сейчас в лыжном костюме, похожим на те, что носят известные кинодивы, и которые весьма отличаются от простой спортивной одежды. Под черным свитером дерзко торчали ее маленькие упругие груди; узкие штаны туго обтягивали длинные стройные ноги. Белокурая королева снегов в голубой, из тюленьей кожи, куртке; от нее будто веяло снегом. Помада сделала ее губы красными, почти пурпурными. Жаклин подняла глаза, и О. встретила ее взгляд. Она не представляла, кто бы мог устоять от соблазна окунуться в этот зеленый бездонный омут, открывающийся взмахом светлых, словно покрытых инеем, ресниц, и прикоснуться, приподняв черный свитер, к маленьким теплым персям. «Это ж надо, — подумала О., — стоило только вернуться Рене как у меня снова появился интерес к жизни, к другим людям, к самой себе.»

Из агентства они вышли втроем. На рю Рауль шел снег. Еще совсем недавно падавший большими мокрыми хлопьями, сейчас он поредел и, гонимый ветром, мелкими белыми мушками проникал в рот, уши, глаза. Под ногами скрипела рассыпанная по тротуару соль, и О. голыми бедрами чувствовала идущий от земли холод.

Преследуя молоденьких девушек и женщин, О. хорошо представляла себе, что ей от них нужно. И это никоим образом не объяснялось желанием соперничать с мужчинами или компенсировать этим своим поведением набившую уже всем оскомину «женскую неполноценность». Уж чего-чего, а этого она в себе не ощущала. Когда ей было двадцать, она неожиданно для самой себя стала вдруг ухаживать за самой красивой из своих подружек — здороваясь с ней, она снимала берет, уступала ей дорогу и подавала руку, помогая выйти из машины. Она платила за нее в кафе, где они пили кофе, и не принимала при этом никаких возражений. Она целовала ей руку и часто, прямо на улице, целовала ее в губы. Но это было так, позой, и делала она это скорее из какой-то детской жажды скандала, нежели из вызванной желанием необходимости. Она обожала сладость мягких женских губ с привкусом помады, блеск полуприкрытых негой глаз в темном полумраке комнаты, когда уже пять часов дня и на окнах задернуты тяжелые плотные шторы, когда уютно светит стоящая на камине лампа и шепчут с придыханием голоса: «Ах, пожалуйста, еще, еще, еще…» и пальцы потом долго и терпко пахнут. Все это по-настоящему захватывало и увлекало ее. Ей нравился сам процесс охоты. ОНА соблазняла девушек, и ей принадлежала инициатива в отношениях с ними. О., например, совершенно не терпела, когда ее целовали первой, или когда девушка, которую она ласкала, начинала отвечать ей тем же. И в той же мере, как она стремилась поскорее раздеть свою очередную жертву, она не видела никакой необходимости раздеваться при этом самой. Чтобы хоть как-то объяснить свой отказ, она придумывала всевозможные причины — например, что ей холодно, или что у нее месячные.

Удивительно, что тогда все молодые женщины казались ей в той или иной степени привлекательными. О. до сих пор помнила, как однажды, сразу после окончания лицея, какое-то время пыталась соблазнить одну девушку, толстую, маленькую, с неприятной внешностью и вечно тоскливым выражением лица, но была быстро и бесповоротно отвергнута ею. О. всегда охватывало трепетное волнение, когда она замечала, что от ее ласк лицо избранницы озаряется каким-то внутренним светом, радостью и припухают губы и в широко распахнутых навстречу О. глазах появляется завораживающий блеск. И искреннего восхищения в этом было куда больше, чем просто утоленного (хотя и ненадолго) честолюбия.

В Руаси она испытывала нечто подобное, когда замечала, как от умелой мужской ласки столь же божественно преображается лицо какой-либо из живущих в замке девушек. Красота обнаженного женского тела всегда потрясала О. И она была более чем благодарна своим подружкам, когда они соглашались раздеваться перед ней, и предлагали ей полюбоваться своей наготой. Обнаженные же на пляже оставляли ее абсолютно равнодушной. При этом красота других женщин, которую О. с характерной для нее щедростью ставила выше собственной, придавала ей уверенность и в своей красоте — она, словно в зеркало, всматривалась в этих женщин и видела в них себя. Власть, которую они имели над нею, была, в то же время, гарантией ее власти над мужчинами. И ей казалось совершенно естественным то, что мужчины с такой настойчивостью добиваются от нее того же, чего она сама хотела от женщин. Она словно давала нескончаемый сеанс одновременной игры в шахматы на двух досках. Иногда партии оказывались нелегкими.

Сейчас О. была влюблена (если это слово вообще подходит для определения ее состояния) в Жаклин и, поскольку подобное случалось с ней довольно часто, никак не могла взять в толк, почему же она медлит, почему скрывает это от девушки?

Но вот пришла весна. Потеплело. На тополях набухли и распустились почки. Дни стали длиннее, а ночи короче, и на скамейках в больших парках и крошечных сквериках начали появляться парочки влюбленных. О. решила открыться Жаклин. Зимой в своих богатых шубах девушка казалась слишком величественной и неприступной; весной же, когда зимний гардероб сменился на свитера и костюмы, — совсем иное дело. Она, теперь со своей короткой прямой стрижкой, стала похожа на одну из тех бывших лицеисток, которых шестнадцатилетняя О., сама еще лицеистка, хватала за руки и молча тащила по коридору в пустынный гардероб. Там она их толкала на вешалки, падали пальто, и О. смеялась, как ненормальная. Все лицеистки обязаны были носить форменные блузки, некоторые из них красными нитками вышивали на груди свои инициалы. Жаклин оказалась младше О. на три года и тоже носила нечто подобное, только в другом лицее, находившемся всего в трех километрах от того, в котором училась О. Узнала об этом О. совершенно случайно. В тот день Жаклин позировала для рекламы домашних халатов, и вот, в конце сеанса, вздохнув, она неожиданно для О. сказала:

— Если бы у нас в лицее носили такие халаты, мы были бы счастливы, — а потом добавила: — Или если бы нам разрешили носить форму, ничего не надевая под нее.

— Как это, ничего не надевая? — спросила О.

— Ну, без белья, — ответила Жаклин, и О. почувствовала, что краснеет. Она никак не могла привыкнуть к тому, что под платьем у нее ничего не одето, и любая подобная фраза казалась ей намеком на это. И сколько бы О. не повторяла себе, что все люди голые под одеждой, это было бесполезно. Она видела себя той итальянкой из Вероны, которая спасая свой город, нагая под наброшенной на плечи накидкой, отправилась в стан врагов, осадивших его, чтобы отдаться их предводителю.

И вот однажды О. появилась в агентстве с огромным букетом гиацинтов — их густой масляный запах очень похож на запах тубероз и часто вызывает головокружение — и преподнесла его Жаклин, которая вдохнула аромат цветов и голосом привыкшей к подаркам женщины спросила:

— Это мне?

Потом, сказав спасибо, она поинтересовалась у О., зайдет ли сегодня за ней Рене.

— Да, он будет здесь, — ответила О. и подумала, что Жаклин, похоже, собирается подарить ему одну из своих очаровательных улыбок.

О. прекрасно знала, почему она, прежде такая смелая, вдруг стала столь робкой, почему она вот уже два месяца не решается открыться Жаклин, сказать ей, что хочет ее, и придумывает для самой себя всевозможные причины, чтобы хоть как-то объяснить эту свою нерешительность. И дело тут не в Жаклин и ее недоступности, а в самой О. — никогда прежде ничего подобного с ней не случалось. Рене никак не ограничивал ее свободу, но ей самой эта свобода была в тягость. О. ненавидела ее — она была хуже любых цепей. О. давно бы уже могла, не говоря ни слова, просто схватить Жаклин за плечи и, целуя, прижать ее где-нибудь к стене. Она нисколько не сомневалась, что девушка не отвергла ла бы ее. И ей не нужно было никакого разрешения на это — разрешение она имела. Как прирученная хозяином собака, О. ждала иного — приказа. И она дождалась его, но только не от Рене, а от сэра Стивена.

Шли дни, и О., принадлежащая теперь сэру Стивену, стала вдруг со страхом замечать, что англичанин со временем приобретает все большее и большее влияние на Рене. Правда, она вполне допускала, что это ей только так кажется и что сейчас перед ней просто раскрываются во всей полноте давно установившиеся между ними отношения. Еще она довольно скоро заметила, что Рене стал оставаться у нее на ночь, только если вечером ее вызывал к себе сэр Стивен. Англичанин редко оставлял ее у себя на ночь и то только тогда, когда Рене уезжал из Парижа. Если же ее возлюбленному случалось быть в такие вечера у сэра Стивена, он никогда не прикасался к ней, разве что в те моменты, когда хозяин просил его поддержать ее. Он там почти не разговаривал, постоянно курил, зажигая одну сигарету от другой, следил за камином, изредка подбрасывая туда дрова, наливал сэру Стивену виски, сам же при этом не пил. О., чувствуя на себе взгляд Рене, думала, что так, должно быть, следит за своим питомцем дрессировщик, который вложил в него всю свою любовь и умение и теперь не без оснований ожидает, что тот своим послушанием и воспитанием принесет ему заслуженное признание. Главным для Рене было сделать приятное сэру Стивену, и он, подобно телохранителю какого-нибудь наследного принца, выбравшего для своего господина наложницу, внимательно следил за выражением лица англичанина — доволен ли? Рене всячески старался выразить свою признательность и благодарность сэру Стивену за то, что он не отказывается от его подарка и соглашается использовать О. в свое удовольствие.

О. понимала, что разделив между собой ее тело, они как бы заключили некий тайный союз, абсолютно чуждый ей, но от этого, нисколько не менее реальный и могущественный. И все же ей казалось, что в их желании сделать ее общей собственностью было что-то ирреальное. В Руаси ею одновременно обладали и Рене, и другим мужчины, так почему же в присутствии англичанина, возлюбленный отказывается не только заниматься с ней любовью, но даже разговаривать? Она как-то спросила его об этом, впрочем, заранее уже зная ответ.

— Из уважения к нему, — сказал Рене.

— Но я же принадлежу тебе, — выдохнула она.

— Прежде всего ты принадлежишь сэру Стивену, — незамедлительно ответил ей возлюбленный.

И всем своим поведением он постоянно доказывал ей это. Желание сэра Стивена, касающиеся ее, он ставил куда выше собственных, не говоря уже о каких-то там просьбах самой О. Рене, например, мог пригласить ее вечером поужинать в ресторане или пойти с нею в театр, но если за час до их свидания ему звонил сэр Стивен и просил его привезти О., Рене послушно выполнял его просьбу.

Всего лишь раз она просила возлюбленного позвонить сэру Стивену и уговорить его перенести их встречу на следующий день — ее тогда пригласили на вечеринку, и она очень хотела пойти туда с Рене. Возлюбленный отказался.

— Дорогая моя, — сказал он ей, — разве ты еще не поняла, что больше не принадлежишь мне и что твой хозяин уже не я, а сэр Стивен?

И мало того, что он отказал ей в просьбе, он еще и сообщил об этом сэру Стивену, а потом, нисколько не смущенный присутствием О. потребовал как следует наказать ее, чтобы впредь подобного не повторилось.

— С удовольствием, — бесстрастно ответил англичанин.

Этот разговор состоялся в соседней с салоном маленькой комнате овальной формы. Пол покрывал красивый паркет, и единственное, что стояло там из мебели был инкрустированный перламутром черный круглый столик. На предательство О. ее возлюбленному потребовалось всего три минуты. Затем он жестом попрощался с сэром Стивеном, улыбнулся ей и вышел. О. подошла к окну: Рене так и не обернулся. Она услышала, как хлопнула дверца машины и заурчал мотор — ее возлюбленный, бросив ее, торопливо уехал. О. поймала свое отражение в маленьком вделанном прямо в стену зеркале и вздрогнула увидев свое бледное от отчаянья и страха, белое, как бумага, лицо.

Проходя мимо посторонившегося перед ней сэра Стивена в салон, она заметила, что он тоже сильно побледнел. На какое-то мгновение, у нее в сознании мелькнула шальная мысль, что он любит ее, мелькнула и тут же исчезла, под натиском безжалостных доводов рассудка. И все-таки ей почему-то стало легче. Она покорно разделась по первому же знаку сэра Стивена.

Обычно он вызывал ее сюда два-три раза в неделю и неторопливо наслаждался ею, иногда заставляя просто стоять перед ним обнаженной по часу и больше. Все его действия и приказания повторялись из раз в раз с удивительной точностью (ритуал строго и неукоснительно соблюдался), и она хорошо знала, когда надо использовать уста, или когда следует встать на колени, уткнувшись грудью в диван и приподняв ягодицы, чтобы он мог овладеть ею сзади (этот проход уже настолько растянулся, что когда он вводил туда свой пенис, она больше не чувствовала боли).

И вот сейчас, впервые за все это время, несмотря на сковывающий ее страх, несмотря на охватившее ее отчаяние, вызванное предательством Рене (а может быть именно благодаря и тому, и другому), она оставила последнее сопротивление и полностью отдалась англичанину. И тогда, впервые, увидев в глазах столь ценимую им покорность, сэр Стивен заговорил с ней по-французски, называя ее при этом на «ты»:

— О., я собираюсь заткнуть тебе рот кляпом. Боюсь, что иначе ты будешь очень сильно кричать, когда я буду пороть тебя плетью, — сказал он. — Ты позволишь мне сделать это?

— Вы — мой хозяин, и я принадлежу вам…

Она стояла в центре комнаты. Руки ее были сцеплены между собой такими же, как в Руаси, браслетами и прикреплены с помощью цепочки к крюку на потолке, на котором раньше висела люстра. Груди ее слегка приподнялись, словно потянувшись за поднятыми вверх руками. Сэр Стивен погладил их, поцеловал соски, а потом поцеловал О. в губы — никогда прежде он этого не делал. Вставленный кляп буквально затолкал ее язык куда-то в самое горло, и во рту появился привкус мокрой тряпки. Сэр Стивен нежно взял О. за волосы, запрокинул ей голову немного назад и прошептал:

— О., прости меня.

Потом он отпустил ее и, отступив на шаг в сторону, ударил.

Рене пришел к О. уже после полуночи, когда кончилась вечеринка, на которой они должны были присутствовать. О. лежала под одеялом в своей длинной ночной рубашке, и ее била мелкая нервная дрожь.

Сэр Стивен в этот раз сам привез ее домой. Он уложил ее в постель и, прощаясь, поцеловал. О. рассказала об этом и обо всем остальном Рене. Она прекрасно понимала, что теперь у него не останется никаких сомнений (если они вообще были) в том, что ей нравится, когда ее бьют, и что она получает от этого удовольствие. Возможно, он давно уже чувствовал это. Ее мучения равным образом доставляли наслаждение и ему самому, и если он так и не решился хотя бы раз ударить ее, то смотрел, как она с огромным удовольствием бьется и стонет под ударами других. Лишь раз в его присутствии сэр Стивен порол ее. Тогда Рене, задрав ей юбки, прижал ее к столу и держал, чтобы она не дергалась. В Руаси по приказу Рене ее пороли слуги. Здесь в Париже Рене нашел ей по-настоящему строгого и сурового хозяина, такого, как им он сам так и не смог стать. Ее возлюбленный понимал, что человек, которого он боготворит, получает удовольствие от нее, и это делало О. еще более близкой Рене. Каждую ночь, когда О. возвращалась от сэра Стивена, Рене жадно искал на ее теле следы, оставленные самым дорогим для него человеком, и О. знала, что его предательство — не более чем простое желание добиться новых доказательств того, что его подарок принят и доставляет сэру Стивену удовольствие.

Задрав на ней рубашку, Рене, совершенно потрясенный, долго и не отрываясь смотрел на ее стройное, исполосованное плетью тело — плечи, спина, живот, грудь, ягодицы: все было покрыто толстыми фиолетовыми рубцами. Кое-где на них проступила кровь.

— О, как я люблю тебя, — выдохнув, прошептал он.

Потом он разделся выключил свет и забрался к О. под одеяло. Она тихо стонала, когда его теплые сильные руки нежно ласкали ее.

Почти месяц не заживали рубцы на теле О. Там, где под ударами плети лопнула кожа, теперь оставались бело-розовые полосы, похожие на старые шрамы. Даже если бы не эти напоминания О. все равно бы не смогла забыть о том вечере.

У Рене, естественно, был ключ от квартиры О., но ему почему-то до сих пор не приходило в голову дать такой же ключ сэру Стивену — видимо, это можно было объяснить тем, что англичанин никак не выражал своего желания зайти к О. домой. Но в тот вечер сэр Стивен сам привез ее сюда, и это вдруг заставило Рене подумать о том, что его друг мог принять дверь, ключа от которой он не имел, как умышленно возведенную Рене преграду. Или, что еще хуже, как ограничение его власти над О. Еще Рене подумал, что это просто смешно — отдать ему О. и не предоставить при этом свободы приходить к ней, когда он того захочет. Поэтому Рене заказал еще один ключ и отдал его сэру Стивену. И только тогда он сказал об этом О. Но она и не думала противиться. Теперь она жила в постоянном ожидании сэра Стивена, медленно, но верно при этом погружаясь в состояние какой-то неизъяснимой безмятежности и умиротворенности. Она не знала, придет ли он ночью или утром, случится ли это в отсутствие Рене, или они придут вместе. Спрашивать об этом Рене она не решалась.

Как-то утром, часов в девять, когда О., уже одетая, собиралась выходить из квартиры, она вдруг услышала звук поворачиваемого в замке ключа. Решив, что это Рене (он уже несколько раз приходил примерно в это время), она с криком «Любимый!» бросилась к двери. Но это был сэр Стивен. Он поздоровался и, улыбнувшись, предложил позвонить Рене. Но у того были какие-то дела на работе, и он мог уйти оттуда не раньше, чем через час. О. почувствовала, как сердце начало часто и гулко биться в ее груди, и она не могла понять почему.

Сэр Стивен усадил ее на кровать, взял руками ее голову и, притянув к себе, страстно поцеловал ее в губы. У О. перехватило дыхание, перед глазами все поплыло, и она непременно упала бы, не поддержи он ее. О. не понимала, что с ней, откуда вдруг такое смятение и этот страх, сжавший горло? Что же с ней такого мог сделать сэр Стивен, чего бы ей не доводилось испытывать? Он попросил ее раздеться. Что, разве она не привыкла стоять голой перед нем, разве ее пугают его молчание и резкие приказы?

Нет. Дело было не в этом. Она вынуждена была признаться себе, что главная и единственная причина ее неожиданного смятения все та же: ее вновь лишали права распоряжаться собой. С той лишь разницей, что сейчас это было для нее куда более ощутимо: у нее больше не осталось прибежища, где бы она могла оплакать эту потерю, не было больше желанной ночи, дававшей ей отдых от дневных забот, и слились воедино сон и явь. Реальность ночи и реальность дня стали неразличимы, в это солнечное майское утро. «Наконец-то, — подумала О. — Не будет больше этих тягостных разрывов, ожиданий, неизвестности. Потому что, тот, кого все время ждали, уже здесь, он пришел, и она принадлежит ему.»

О. понимала, что между нею и Рене установился некоторый паритет, который можно было бы объяснить их почти одинаковым возрастом, и это значительно притупило в ней ощущение покорности и рабства — как правило, то, чего он требовал от нее, совпадало с ее желаниями. С сэром Стивеном все было иначе. Она беспрекословно подчинялась его приказам и была благодарна ему за его суровость. Как бы он не обращался к ней — на «ты» или на «вы», говорил ли он по-французски или по-английски — независимо от всего этого в знак своего уважения и восхищения перед ним она звала его исключительно сэром Стивеном, хотя находила, что слово «сеньор» подошло бы еще лучше (она не решалась произнести его). Себя же она называла «рабыней» и была при этом счастлива, потому что Рене любил ее и любил в ней рабыню сэра Стивена.

И вот сейчас, положив одежду на кровать, обнаженная, в туфлях на высоком каблуке, О. стояла, повернувшись к облокотившемуся на подоконник сэру Стивену, и, опустив глаза, ждала. Яркое майское солнце сквозь муслиновые, в крупный горошек, шторы врывалось в комнату, и О. чувствовала бедром тепло нагревшейся ткани. Она подумала, что может ей стоило бы немножко побрызгать себя духами или подкрасить соски, сделав их потемнее. Потом она вспомнила об облупившемся на ногтях ног лаке и подумала, как хорошо, что на ней сейчас надеты туфли. Стоя, окруженная тишиной в залитой солнечным светом комнате, О. вдруг поймала себя на мысли, что она с надеждой ждала, что сэр Стивен сейчас жестом подзовет ее, прикажет опуститься перед ним на колени, и она расстегнув ему брюки, будет ласкать его.

Но этого так и не произошло. О. почувствовала, что краснеет, и подумала, что в ее положении это по меньшей мере смешно — какой уж стыд у проститутки! В этот момент сэр Стивен попросил О. сесть в кресло, стоящее перед туалетным столиком, и постараться внимательно выслушать его. Собственно, туалетный столик представлял собой низкую широкую полку, вделанную прямо в стену и заставленную всевозможной косметикой. Рядом с ней стояло большое наклонное зеркало на ножках, и О., сидя в стоящем перед зеркалом широком низком кресле, могла видеть себя в нем всю целиком.

Сэр Стивен расхаживал по комнате за ее спиной и задавал ей вопросы. Время от времени она видела его отражение в зеркале. Зеркало было мутным, и амальгама потеряла былой блеск, поэтому отражение О. казалось далеким и нечетким.

Разведя колени немного в стороны и положив на них ладони, О. слушала сэра Стивена. Англичанин на своем родном языке строгими сухими фразами задавал ей вопросы, и к многим из них она оказалась совершенно не готова.

Прежде чем начать этот своеобразный допрос, сэр Стивен заставил О. сесть на самый край кресла и откинуться на его спинку. Потом он велел ей положить левую ногу на ручку кресла, а правую — слегка согнуть, и теперь О. оказалась совершенно открытой для его взглядов. Она готова была слушать. Сэр Стивен задавал вопросы с решимостью судьи и мастерством исповедника. О., отвечая, видела в зеркале, как шевелятся его губы.

— Были ли у нее мужчины, кроме него и Рене, после того, как она вернулась из Руаси?

— Нет.

— Возникало ли у нее желание отдаться какому-нибудь приглянувшемуся ей незнакомому мужчине?

— Нет.

— Ласкала ли она когда-нибудь сама себя?

— Нет.

— Были ли у нее подруги, которым она позволяла ласкать себя, или сама ласкала их?

— Нет, — на этот раз не очень решительно.

— А подруги, к которым бы она испытывала желание?

— Пожалуй, есть — Жаклин. Правда, ее трудно назвать подругой, скорее она просто хорошая знакомая.

Узнав, что у О. есть фотографии Жаклин, сэр Стивен попросил показать ему их.

Когда Рене, взлетев бегом на пятый этаж и тяжело переводя дыхание, показался в квартире, О. и сэр Стивен по-прежнему находились в салоне, где с интересом рассматривали разложенные на большом овальном столе черно-белые фотографии Жаклин. Сэр Стивен брал их по одной из рук О. и, посмотрев, небрежно бросал на стол рядом с собой. Свободную руку он запустил О. между ног. Не отпуская ее, сэр Стивен поздоровался с Рене и с этого момента разговаривал уже только с ним.

Между ними было заключено устное соглашение относительно О. и она была всего лишь предметом — все решалось помимо ее. Близился полдень. Солнечные лучи падали на фотографии, и снимки начали чуть коробиться. Боясь, что они могут пропасть, О. хотела убрать их, но не чувствовала уверенности в своих движениях. Руки ее дрожали, и она едва сдерживалась, чтобы не застонать под грубой лаской сэра Стивена. Мгновением позже, он отпустил ее и уложил на заваленный фотографиями стол. Ноги ее были широко разведены и свешивались со стола, не доставая пола. Одна из ее туфель сползла с ноги и бесшумно упала на белый ковер. Солнце светило прямо в лицо и О., чуть повернув голову, закрыла глаза.

О. потом часто вспоминала этот разговор между Рене и сэром Стивеном, при котором она тоже присутствовала, распростертая на столе и абсолютно безучастная к тому, о чем они говорили. А разговор шел о ней. Однажды в ее жизни уже была подобная сцена — когда Рене впервые привел ее к сэру Стивену, и они так же не спеша и обстоятельно обсуждали ее. Но в тот вечер сэр Стивен еще не знал ее, и поэтому говорил, в основном, Рене. С тех пор многое изменилось, и в ней, похоже, уже не было тайн для англичанина. Она не могла уже дать ему ничего такого, чего бы он уже не имел. Во всяком случае, ей так казалось. Сейчас разговор, главным образом, шел о том, как лучше использовать ее; они охотно делились друг с другом собственным опытом. Сэр Стивен, например, возбуждался от вида отметин на ее теле, оставленных плетью, хлыстом или каким другим предметом, и признавал, что Рене был абсолютно прав, когда предложил выпороть ее. Они порешили, что это следует делать и впредь, причем, вне зависимости от того, нравятся ли им ее слезы и крики или нет — пороть как можно чаще, чтобы на ее теле всегда были доказательства их власти на ней.

О., слушая их, чувствовала, как пылает ее тело, и ей казалось, что голосом сэра Стивена говорит она сама. Мог ли он представить себе всю гамму ее чувств: беспокойство и стыд, гордость и ни с чем не сравнимое удовольствие, которое испытывала она, находясь в толпе прохожих на улице, в автобусе, или у себя в агентстве, окруженная манекенщицами и прочим персоналом? Кто знает. Но любой из этих людей, что бы с ним не происходило, оставался тайной для остальных, даже если он раздетый догола, лежал на операционном столе — любой, но не она. Она теперь не могла позволить себе даже самые невинные развлечения: например, пойти на пляж или поиграть в теннис. Эти рубцы, исполосовавшие ее тело, представлялись ей решеткой на окнах монастыря, в который она была заключена, а именно, реальным, вещественным воплощением запрета, и она с радостью приняла этот запрет.

Единственное, что ее беспокоило — Жаклин. Она боялась, что подруга, увидев их, может отвергнуть ее. Или потребовать объяснений, которые О. давать не хотелось.

Солнце, светившее О. в лицо, неожиданно исчезло, и она открыла глаза. Рене и сэр Стивен подошли к ней и, взяв за руки, поставили на пол. Потом Рене нагнулся и поднял упавшую туфельку. О. было приказано одеваться.

Вскоре сэр Стивен пригласил ей поужинать в Сен-Клу, и там уже на самом берегу Сены вернулся к своим вопросам.

Вдоль живой изгороди, ограждающей тенистую аллею, на которой стояли покрытые белыми скатертями столики ресторана, тянулась длинная пышная клумба едва начавших распускаться бордовых пионов. Не дожидаясь напоминаний от сэра Стивена О. подняла юбки и села на предложенный ей железный стул. Она еще долго чувствовала его прохладу своими голыми бедрами.

О. сидела напротив англичанина и старательно отвечала на его вопросы, решив ничего не скрывать. Все вопросы так или иначе касались Жаклин, и главное, что интересовало сэра Стивена, — это почему она нравится О. и почему О. (если, конечно, она сказала правду) до сих пор не призналась ей в этом. О., опустив глаза, долго и многословно говорила, пытаясь объяснить то, чего не понимала сама.

Шевелились под слабым речным ветерком пионы, и плескалась вода о привязанные невдалеке к деревянному помосту лодки. Взглянув в лицо сэра Стивена О. увидела, что он смотрит на ее рот. Слушал ли он или просто следил за движениями ее губ, находя в этом какой-то тайный, одному ему понятный, смысл? Она резко замолчала. Сэр Стивен вскинул глаза, и их взгляды встретились. Тогда О. поняла ВСЕ, и англичанин, почувствовав это, побледнел.

Она не могла отвести от него глаз, не могла улыбнуться, не могла вымолвить ни слова. Если он, действительно, любит ее, что это изменит в их отношениях? Она чувствовала, как дрожат у нее колени. За все время их знакомства сэр Стивен всячески старался показать О., что она ему нужна только как игрушка — чтобы тешить его страсти и желания. Но разве можно объяснить только этим то, что начиная с самого первого дня, когда Рене отдал О. ему, сэр Стивен начал вызывать ее к себе все чаще и чаще и все дольше задерживать ее у себя, нередко вообще ничего не требуя, кроме ее присутствия?

Они сидели друг напротив друга, молча и неподвижно. За соседним столиком о чем-то энергично спорили двое солидного вида мужчин, разложив на столе бумаги и время от времени прихлебывая черный ароматный кофе из маленьких фарфоровых чашечек. Скрипел гравий под ногами ресторанных официантов. Один из них подошел к их столику, наполнил, полупустой уже стакан сэра Стивена и быстро удалился.

Глаза сэра Стивена не отрывались от О.; он разглядывал то ее руки, то грудь и каждый раз возвращался к ее глазам. Наконец на его губах появилась едва заметная улыбка, и О., теряя от волнения рассудок, решилась на ее ответить. Она задыхалась, в горле пересохло, язык был словно налит свинцом. Казалось, что она не в силах произнести ни единого слова.

— О., — сказал сэр Стивен.

— Да, — выдавила из себя О., чувствуя сильную слабость, словно волной накрывшую ее.

— То, что я вам скажу сейчас, О., решено не мной одним, ваш возлюбленный тоже согласен с этим.

Он неожиданно замолчал. Что было тому причиной О. так и не узнала. По знаку сэра Стивена подошел официант, убрал тарелки и положил перед О. меню, чтобы она выбрала десерт. О. протянула меню сэру Стивену.

— Может быть, суфле? — предложил он ей.

— Хорошо, — согласилась она.

— Одно суфле, пожалуйста, — сказал он терпеливо ожидающему заказа официанту.

Когда гарсон отошел, сэр Стивен сказал О.:

— Итак, я прошу вас выслушать меня.

Говорил он по-английски низким глухим голосом, и вряд ли сидевшие за соседними столиками люди могли слышать его. Когда рядом проходили официанты или посетители ресторана, он предусмотрительно замолкал. То, что он говорил, звучало здесь в этом людном заведении, среди цветов и деревьев, по меньшей мере странно. Но еще более странным казалось О. то, что сама она могла все это слушать с таким спокойствием. Первыми же словами сэр Стивен напомнил ей о том вечере, когда она, воспротивившись ему, отказалась ласкать себя, и заметил, что его приказ остается в силе. Согласна ли она теперь сделать это? О. поняла, что ему будет недостаточно, если она просто кивнет головой в знак согласия, и она подтвердила, что да, она будет ласкать себя, всякий раз, когда он этого захочет. При этом она сразу вспомнила тот желто-серый салон в квартире сэра Стивена, вспомнила уход Рене, свой, показавшийся ей сейчас таким смешным, бунт и себя, лежащую голой на ковре с широко разведенными в стороны ногами. Неужели, это произойдет сегодня вечером, там же…

Но сэр Стивен уже говорил совсем о другом. Он обратил ее внимание на то, что в его присутствии ни Рене, ни кто-нибудь другой не разу не обладали ею, но это отнюдь не означает, что такого не случится и впредь. Совсем наоборот. Она не должна думать, что только Рене будет отдавать ее в чужие руки. Потом он очень долго и грубо говорил о том, как он заставит ее принимать его друзей, если таковые захотят воспользоваться его предложением, как она будет открывать для них рот, лоно, ягодицы, как они будут насиловать ее, а он, человек который любит ее, будет с наслаждением наблюдать за этим….

Из всей долгой тирады, изобиловавшей всевозможными непристойностями, О. запомнила только самый конец, там, где он говорил, что любит ее. Какого признания после этого она еще хотела?

Летом, сказал сэр Стивен, он отвезет ее в Руаси. О. вдруг подумала о той изоляции, в которой англичанин и ее возлюбленный держали ее. Когда сэр Стивен принимал гостей в своем доме на рю де Пуатье, он никогда не приглашал ее туда. Она ни разу не завтракала и не обедала у него. Рене тоже никогда не знакомил ее ни с кем из своих многочисленных друзей (единственное исключение — сэр Стивен). Сейчас возлюбленный отдал ее англичанину, и тот намеревался обращаться с ней также, как обращался с ней Рене. Эта мысль, заставила ее затрепетать. Дальше сэр Стивен напомнил ей о кольце на ее пальце — о знаке рабыни. Так уж случилось, но О. до сих пор не встретились люди, которые бы знали тайну кольца и захотели бы воспользоваться этим. Англичанин, то ли утешая, то ли пугая ее, сказал, что это обязательно рано или поздно произойдет, и спросил, кому, по ее мнению, принадлежит ее кольцо? О. ответила не сразу.

— Рене и вам, — наконец сказала она.

— Нет, вы ошибаетесь, — сказал сэр Стивен, — мне. Рене хочет, чтобы вы подчинялись моим приказам.

О. и так это прекрасно знала, зачем же надо было обманывать себя? Потом ей было сказано, что прежде, чем она вернется в Руаси, на ее тело будет поставлено клеймо, и оно окончательно сделает ее рабыней сэра Стивена.

О. оцепенела, услышав это. Она хотела узнать подробнее о клейме, но сэр Стивен счел это преждевременным. Правда, он напомнил ей, что она вправе и не соглашаться на это, ибо никто и ничто не удерживает О. в ее добровольном рабстве, кроме ее собственной любви и внутренней потребности в этом. Что ей мешает уйти? Но прежде чем на нее будет наложено клеймо, и сэр Стивен начнет регулярно пороть ее, ей будет дано время, чтобы соблазнить Жаклин.

Услышав это имя, О. вздрогнула и, подняв голову, непонимающе посмотрела на сэра Стивена. Зачем? Почему? И если Жаклин понравилась сэру Стивену, какое отношение к этому имеет она, О.?

— По двум причинам, — сказал сэр Стивен. — Первая и наименее важная из них заключается в том, что я хочу увидеть, как вы ласкаете женщину.

— Но послушайте, — воскликнула О., — даже если это произойдет и Жаклин уступит мне, она, скорее всего, не согласится на ваше присутствие.

— Ну, я все-таки надеюсь на вас, — спокойно сказал англичанин. — Вам придется постараться, ибо я хочу, чтобы вы соблазнили девушку куда как серьезнее: вы должны будете привезти ее в Руаси. Это вторая и главная причина.

О. чуть не вскрикнула. Она собралась поставить на стол чашку, но рука так сильно дрожала, что чашка опрокинулась, и кофейная гуща выплеснулась прямо на скатерть. О. завороженно смотрела, как все шире и шире расползается по столу коричневое пятно и пыталась предсказать по нему будущее Жаклин. Воображение рисовало ей одну картину ярче другой: Жаклин в пышном платье из красного бархата с приподнятой корсетом и открытой грудью; Жаклин, обнаженная, стоящая на коленях перед Пьером; ее золотистые бедра исполосованные ударами плети; ее холодные и чистые, как лед, глаза, наполненные слезами; ее ярко накрашенный и раскрытый в крике рот; ее прилипшие ко лбу белокурые волосы… Нет, это совершенно немыслимо, решила О., только не Жаклин.

— Это невозможно, — произнесла О.

— Еще как возможно, — ответил сэр Стивен. — Откуда, по-вашему, девушки в Руаси? Вы, главное, привезите ее туда, и от вас больше ничего не требуется. Впрочем, если она захочет уехать, она сможет это сделать в любой момент. А теперь пошли.

Он резко поднялся и, расплатившись за завтрак, направился к выходу. О. торопливо последовала за ним. У машины она остановилась и подождала, пока сэр Стивен откроет дверцу, потом забралась внутрь и села рядом с ним. Въехав в Буа, сэр Стивен свернул на какую-то узкую боковую улочку, остановил машину и, повернувшись к О., обнял ее.