ГРАНДИОЗНАЯ ПОТЕХА
Оставшись без жуткой конской упряжи, я почувствовал себя каким-то совершенно неподобающе голым и двинулся по дороге, постоянно ожидая, что вот-вот натянутся несуществующие поводья. Мимо нас грохотало по мостовой множество колясок, украшенных масляными фонарями и влекомых высоко задравшими голову рабами, как совсем недавно трусил рысцой и я. И теперь я даже не мог однозначно решить, какой из способов мне больше пришелся по вкусу. Теперь мне ведомы были лишь страх и желание, а также гордое осознание того, что мой любезный господин Николас, мой прекрасный хозяин, который так невообразимо строг к большинству невольников, шествует сейчас рядом со мной.
На лежащий перед нами участок дороги проливался особенно яркий свет. Мы приближались к самой окраине городка. Но когда я обошел, казалось бы, последние высокие здания, стоявшие мне по левую руку, я обнаружил не рыночную площадь, а некое широкое открытое пространство, наводненное людьми и ярко освещенное факелами и фонарями. В воздухе носился явственный винный дух, слышался громкий, безудержный пьяный хохот. Танцевали, взявшись за руки, парочки. Виноторговцы, водрузив на плечо полные бурдюки, настойчиво протискивались сквозь веселящуюся толпу, предлагая всем новоприбывшим свой товар.
Неожиданно мой господин остановился, сунул монету одному из торговцев и поднес мне ко рту чашку с вином. От благодарности я вспыхнул до корней волос и жадно набросился на вино, как можно аккуратнее поглощая его без помощи рук. К тому моменту от жажды у меня буквально горело горло.
Когда я, напившись, подняв взгляд, я понял, что нахожусь на своего рода ярмарке наказаний. Несомненно, именно об этом месте упоминал распорядитель торгов как о Позорищной площади.
По одну сторону тянулся длинный ряд столбов, к которым были привязаны несколько наказанных ослушников. Кого-то из невольников держали в тускло освещенных палатках с гостеприимно распахнутыми пологами, куда заглядывали — а где и задерживались — горожане, платя за посещение монетку. Еще несколько рабов бегали по кругу, привязанные к высокому шесту, точно «майскому дереву», и подгоняемые четырьмя энергичными шлепальщиками. Там и сям на площади ползали в дорожной пыли невольники, отыскивающие ту или иную кинутую вещицу, а молодые люди и девушки громко подзадоривали их, явно делая на победителя ставки. Чуть поодаль, у самой городской стены медленно поворачивались гигантских размеров колеса с распростертыми на них рабами, и в покрасневшие, воспаленные бедра и ягодицы привязанных людей летели из улюлюкавшей толпы яблочные огрызки, косточки персиков и даже сырые яйца. Тем временем несколько других невольников ковыляли вприсядку за своими хозяевами: два тугих кожаных ремешка тянулись у каждого от шеи к широко расставленным коленям, а в разведенных руках балансировал длинный шест со свисающими с его концов корзинами яблок. Две разрумянившиеся, блестящие от пота, пышногрудые принцессы дико выгибались и подскакивали на деревянных конях, насаженные вагиной на деревянный стержень. И пока я ошеломленно оглядывался кругом, а мой господин неспешно вел меня по площади, бегло, вскользь оглядывая ярмарку, одна из тех раскрасневшихся принцесс выгнулась и завопила перед всем народом в забытьи оргазма, определенно выиграв состязание и снискав дружные овации. Вторая, не столь удачливая, невольница, получила порцию шлепков, новое наказание и кучу оскорблений от тех, кто на нее ставил.
И все же главным развлечением здесь был большой поворотный круг на высоком помосте, где сейчас раскручивали невольника, охаживая его длинной, прямоугольной, обтянутой кожей лопаткой. При виде его у меня упало сердце. Сразу припомнились слова госпожи, угрожавшей мне публичным верчением.
К этой платформе как раз и вел меня господин Николас. Мы просочились сквозь плотную массу ревущих и гикающих зевак, расходящуюся чуть не на пятьдесят шагов от высокого постамента, прямехонько к стоящим на коленях рабам со сцепленными за головой руками, которых всячески поносили случившиеся рядом зрители. Те же молча ожидали своей очереди взойти на помост и получить свою порцию шлепков.
Еще не веря, что меня ждет та же участь, я, подталкиваемый хозяином, очутился в самом конце этой очереди, и смотрителю передали за меня монетки. Не в силах преодолеть страх, я от сурового тычка тоже встал на колени. Непрошеные слезы заструились по щекам, все тело затрясло как в лихорадке.
За что?!
Тут же десятки круглых довольных физиономий повернулись ко мне, отпуская язвительные насмешки:
— Ой, кто это у нас тут? Разве подобает настоящему принцу кружиться голым на вертушке?
— Вы только гляньте на его щекотун! Ха-ха! Неужто оказался таким негодным мальчиком?
— За что ж вы его решили отмутузить, господин Николас?
— За его милую наружность, — отозвался летописец с тенью какого-то мрачного юмора.
Я в ужасе посмотрел на лестницу, ведущую на верх помоста, однако, будучи на коленях, не смог ничего разглядеть, кроме потертых нижних ступеней. Откуда-то донеслась барабанная дробь, и толпа заголосила с новой силой. Я завертелся, пытаясь поймать взгляд господина. Вконец развеселившиеся зеваки принялись еще пуще улюлюкать и показывать на меня пальцами:
— Бедненький, несчастненький принц! Скучаешь небось по своей душистой ванне?
— Слушай, а королева самолично лупила тебя? Задирала кверху задом на колене?
— Смотрите, какой елдынчик! Ему срочно требуется хорошая госпожа и крепкие хозяйские руки!
Тут сильная рука ухватила меня за волосы, запрокинув голову, и сквозь слезы я увидел над собой красивое, гладкое, немного суровое лицо господина. Голубые его глаза медленно сузились, а зрачки в них, напротив, как будто еще больше налились чернотой. Он поднял правую руку и твердо покачал указательным пальцем, тихо, одними губами произнеся «нет». Я выдохнул.
Взгляд Николаса сделался ледяным и неподвижным, его левая рука разжалась, отпустив меня. Я сам вернулся в очередь рабов и сцепил за шеей ладони, снова дрожа и нервно сглатывая. Зрители же, сплоченные азартом издевки, с преувеличенным разочарованием громко и протяжно заохали и заахали.
— Ты ведь будешь пай-мальчиком? — выкрикнул один мужчина. — Ты же не обманешь наших ожиданий? А, парень? — подпихнул он меня сапогом под зад. — Даю десять пенни, что нынче вечером его выход будет самым впечатляющим!
— А кто рассудит? — тут же встрепенулся другой.
— Ставлю десять пенни на его шуструю задницу!
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем я увидел, как следующий невольник всходит на помост. Затем пришла очередь еще одного, потом другого… Наконец я остался последним, и меня грубо поволокли по дорожной пыли к ступеням. От страха я весь обливался потом, голова шла кругом. Колени отчаянно горели. И даже в этот момент я все еще верил, что буду спасен, что мой хозяин смилостивится и переменит свое решение, поняв, что я ничего не сделал такого, чтобы заслужить это ужасное наказание. Иначе я этого просто не вынесу!
Толпа зашевелилась, подтянулась теснее к платформе, заголосила громче: усердно отшлепанная принцесса теперь принялась визжать и колотить ногами по крутящемуся деревянному кругу. У меня возникло внезапное желание вскочить и убежать, но я все же не двинулся с места. Между тем шум на площади разрастался все больше, усиленный новой барабанной дробью.
С принцессой закончили, я был следующим. Два надзирателя потащили меня по лесенке на помост, хотя я от всей души пытался высвободиться. И тут я услышал бесстрастный приказ своего господина: — Этого не связывать.
Не связывать! Тут, оказывается, можно выбирать! Я едва не забился в крепкой хватке державших меня людей: о, пожалуйста, смилостивьтесь — свяжите меня покрепче! Но, к моему ужасу, мне самому пришлось раскорячиваться на «вертушке»: колени — пошире, подбородок — на высокий деревянный столбик, кисти — за спину. Надзиратели же лишь давали указания и кое-что подправляли своими грубыми руками.
Наконец меня оставили одного. Никто меня не держал. Колени помещались в небольших выемках в деревяшке. Между мною и ожидающей зрелища толпой был лишь жалкий тонкий столбик, на котором покоился мой подбородок, и от осознания этого меня всего скрутило изнутри.
«Вертушка» медленно сделала пол-оборота, и я увидел возле себя внушительную фигуру заплечных дел мастера, взлохмаченного, с закатанными выше локтей рукавами и со здоровенной увесистой лопаткой в огромной лапище. Свободной рукой он черпнул из стоявшей рядом бадейки полужидкой, медового цвета массы.
— Ну-ка, кто у нас тут, дай-ка угадаю?! — взревел он. — Свеженький златоволосый мальчик из замка, которого еще ни разу тут не лупцевали? Нежный и розовенький — прям поросеночек! Ну что, молодой человек, готов устроить для здешней публики знатную потеху?
Он крутанул диск на еще пол-оборота и щедро плюхнул мне на ягодицы крема, принявшись его тут же растирать, народ же вокруг весело заголосил, призывая мазать не жалея.
Прокатилась гулкая барабанная дробь, и, поведя глазами, я увидел перед собой огромное сборище, целые сотни жадных до зрелища людей, словно чуть ли не вся площадь собралась поглазеть на меня. Я взглянул на бедолаг, терпеливо наматывающих круги у «майского дерева», на привязанных к позорным столбам рабов, извивающихся от нескончаемых тычков и щипков. Увидел свисающих вверх тормашками невольников, притороченных к железной карусели, которую как раз медленно стали раскручивать.
Диск подо мной тоже тронулся, начав свое безостановочное вращение. После обильного втирания крема ягодицы разогрелись так, будто их обварили и сунули тушиться. Я даже кожей ощущал, как они сияют жирным блеском. И при этом я спокойненько стоял на коленях, нисколько не привязанный! Внезапно глаза ослепило светом ярко горящих факелов, и я часто заморгал.
— Ты меня слышал, юноша? — снова зарокотал голос заплечного мастера.
Когда меня развернуло опять к нему лицом, верзила старательно вытирал пухлые руки своим заляпанным фартуком. Потом он протянул руку к моему лицу и, взяв за подбородок, потыкал пальцем в щеку, немного покачал мне голову.
— А теперь давай-ка позабавь получше нашу любезнейшую публику! — оглушительно проревел громила. — Слышишь, парень? И знаешь, почему ты сейчас устроишь ей славное зрелище? Да потому что я буду молотить тебя что есть мочи, пока ты не сделаешь все как надо!
Зеваки разразились язвительным хохотом.
— Ты будешь вертеть своим хорошеньким огузком, юный раб, так, как еще никогда им не ворочал! Добро пожаловать на нашу «вертушку»!
И, резко нажав на педаль, он пустил диск на новый оборот. Длинная прямоугольная лопатка с громким треском съездила мне по обеим ягодицам, так что я даже задергался, пытаясь удержать равновесие.
Толпа одобрительно загудела, меня же крутануло еще раз навстречу новому удару. Еще виток — еще удар… Я стиснул зубы, сдерживая крики. Жаркие волны боли от отбиваемого зада докатывались до гениталий. Зрители же только подбадривали моего мучителя:
— Крепче давай!
— Всыпь ему хорошенько!
Некоторые кричали уже мне:
— Давай работай своим седалищем!
— Щекотун свой накачай!
И я вдруг поймал себя на том, что волей-неволей, наверное, из собственной беспомощности, выполняю эти их команды, извиваясь в каком-то невероятном исступлении, и с каждым ударом все неистовее, стараясь лишь не соскользнуть со своего места.
Я пытался закрывать глаза — однако с каждым ударом они широко открывались, и мой распахнутый рот непроизвольно исторгал дикие крики. Увесистая лопатка охаживала меня то с одной стороны, то с другой, то едва не сваливая меня с ног, то выправляя на месте. С каждым новым ударом я чувствовал, как резко вздрагивает, томясь и трепеща желанием, мой измученный, так и не удовлетворенный приятель, и боль взрывалась в голове яркими огненными сполохами.
Перед глазами все смешалось — мириады силуэтов и красок слились в одно густое марево. Мое тело, захваченное вихрем тяжелых шлепков, как будто вырвалось в свободный полет. Мне не надо было больше удерживать равновесие — огромная лопатка в руках мастера всяко не позволила бы мне упасть. Что-что, а уж это мне точно не грозило! Я всецело был захвачен этим вращением, словно паря в пылу и мощи обрушивающихся на меня ударов, испуская короткие мучительные вопли под восторженный гомон, хлопанье и одобрительные возгласы толпы.
Все впечатления минувшего дня сумбурно перемешались в моем мозгу: и странные речи Джеральда, и то, как госпожа, раздвинув мне пальчиками ягодицы, впихивала фаллос. Больше я ничего ясно не осознавал, кроме яростного хлопанья лопатки и сопровождающих каждый удар взрывов хохота толпы, — и казалось, этому не будет конца.
— Виляй седалищем! — крикнул мне заплечный мастер, и я неосознанно подчинился, поддавшись то ли силе приказа, то ли воле гудящего простонародья, и дико задергал бедрами под его хриплые, глумливые возгласы. Лопатка съездила сперва по левой, потом по правой ягодице, затем поддала по икрам, поднялась к бедрам и вновь вернулась к мягкому месту.
Я был потерян и раздавлен, ничто и никогда меня так не сокрушало. Я как будто с полной обреченностью плыл среди выкриков и едких насмешек, среди неровного света фонарей и волнами накатывающей боли. Все мое тело словно превратилось в одну большую ноющую, распухшую ссадину, и мой отвердевший стержень тщетно рвался вперед под непрекращающиеся восторженные вопли зевак. Гигантская шлепалка все обрушивалась на меня с громкими резкими хлопками, и, каждым своим криком я словно пытался ее опередить. В замке ничто так не изничтожало все мое существо, ничто так не иссушивало и не опустошало. Я был низвержен к самым низам простонародья, кинут на поругание толпы.
И тут неожиданной роскошью — ужасной, невообразимой дотоле роскошью — показалось мне то, что столь огромная масса людей станет свидетелем моего исступленного уничижительного экстаза. И если уж мне суждено потерять достоинство, волю, душу, наконец — что ж, пусть наслаждаются этим!
Хотя вполне естественно, что сотни слоняющихся по площади горожан этого даже не заметят.
Да, сейчас я был лишь жалким голым ничтожеством, распухшей грудой мышц и гениталий, несчастной лошадкой, долго тащившей коляску, обливающимся потом и дико орущим на потеху публике рабом. И эти люди вольны насладиться зрелищем — или небрежно пройти мимо.
Между тем заплечный мастер от меня отступил, не прекращая вращать диск. Зад у меня полыхал, губы дрожали, и, задыхаясь, я не в силах был унять хриплые громкие стоны.
— А теперь опусти руки между ног и прикрой свои яйца! — проревел истязатель.
Уже без раздумий, в крайнем унижении, я скорчился, подчинившись приказу, по-прежнему держа подбородок на столбике — и толпа пуще прежнего зашлась хохотом, топоча и гикая. Внезапно я увидел летящий в меня стаей всевозможный мусор: обглоданные яблоки, хлебные корки, сырые яйца. Последние со смачным треском разбивались об мои ягодицы, плечи, спину. Причиняя острую боль, отбросы попадали то в щеку, то в лодыжку. От ужаса перед этим непрекращающимся градом мусора я невольно выпучил глаза. Даже мне в пенис кто-то умудрился попасть, вызвав еще большее ликование толпы.
Потом на дощатый настил посыпался дождь монет.
— Кидайте больше! — громогласно крикнул заплечный мастер. — Сами знаете, это того стоило! Больше, больше! Хорошо оплатите порку — и глядишь, хозяин с большой охотой приведет этого красавчика опять.
Вокруг меня азартно зашустрили несколько юнцов, собирая монеты. Все, найденное на помосте, сложили в мешочек и завязали горловину бечевкой. Потом, подняв мне за волосы голову, сунули мешочек в мой разинутый, тяжело дышащий рот, и от неожиданности и удивления я невольно замычал.
Вокруг тут же захлопали в ладоши и заорали:
— Славный мальчишка!
— Ну что, понравилось, как отмутузили? — дразнились некоторые. — Завтра вечерком не желаешь повторить?
Меня рывком подняли, стащили вниз по деревянным ступеням и вывели из ярко освещенного фонарями круга, прочь от помоста с «вертушкой». Толкнув на четвереньки, смотрители потянули меня дальше, пока я чуть ли не ткнулся в ноги своему хозяину и, подняв голову, увидел его вялую размякшую фигуру, тяжело опиравшуюся на деревянную стойку мелкой винной лавки. Господин уставился на меня без единого слова, даже без тени улыбки. Потом, вынув у меня изо рта мешочек, взвесил его в руке, отложил в сторону и снова воззрился на меня.
Свесив голову, я потянулся к его туфлям, и тут руки из-под меня выскользнули, и я бессильно уткнулся носом в дорожную пыль — к счастью, хозяин ничего не приказал мне делать. Шум гудящей площади слился для меня в единый монотонный звук.
Но вот я почувствовал поднимающие меня руки хозяина — мягкие холеные руки благородного дворянина. И поблизости увидел небольшую моечную лавку и в ожидании стоящего перед ней мужчину с бадьей и щеткой. Меня подтолкнули вперед и передали в руки мойщику, который, с готовностью отставив стакан с вином, благодарно принял у Николаса монету. Ни слова не проронив, мужчина протянул ко мне руку и заставил встать на корточки над испускающей пар бадьей.
Когда-то, в минувшие шесть месяцев, публичное омовение на глазах у безразличной толпы показалось бы мне неописуемо ужасным и позорным действом. Теперь же это доставляло мне невыразимое наслаждение и восторг. Когда горячая вода щедро потекла по моей воспаленной от побоев коже, смывая приставшие ошметки сырых яиц и налипшую к ним грязь, когда мне старательно промыли все хозяйство и даже обмазали маслом (чересчур, впрочем, быстро, чтобы унять мучительное вожделение), я чуть не свихнулся от удовольствия. Кроме того, мне тщательно умастили анальный ход, причем я почти не ощутил пробирающихся туда пальцев — мне все казалось, будто во мне сидит тот самый, распирающий меня, фаллос. Вымытые волосы мне насухо вытерли и расчесали гребнем, лобковую растительность также привели в порядок, даже расправили волоски между пульсирующими болью, покрасневшими ягодицами. Все это проделали со мной в считаные минуты, и очень скоро я вновь предстал на четвереньках перед господином, который велел мне двигаться перед ним по улице вдоль городской стены.