Маркиз
Про валидол я знал, но колеблющиеся границы миров казались куда опасней сердечной недостаточности. Я не счел это симптомом начинающегося сумасшествия – сам чувствовал что-то в этом роде. Мне тоже являлся Небесный Док, не факт, что во сне. Только я ни на грош не верил в его буддизм. По-моему, оранжевая ряса – не его одежда.
Пару недель мы прожили спокойно, без явлений нашего злого гения и видений призрачных стен. Зато с частыми экшенами с кровью. Может быть, жертва крови помогала нам откупиться?
После одной из таких игр Жюстине стало плохо, и мы едва обошлись без «Скорой». Я решил пока с этим завязать и не шутить с ее гипертонией.
Тогда же мы с Жюстиной официально поженились. Идея была ее. Сначала я решил, что сие исключительно с целью досадить папе, но она говорила не о демонстрации независимости, а о смерти. «Я хочу умереть твоей женой». Я усмехался, пожимал плечами, говорил: «Да что ты!» Но спорить не стал: «Ну, если тебе так хочется…» В конце концов, если эта дурацкая процедура поможет ей от депрессии – ничего не имею против.
Отметили событие в узком семейном кругу, пригласив только Кабоша. Новоиспеченный тесть узнал постфактум и впал в ярость. Как же, не удалось устроить банкет на сто человек с участием VIP-персон! По-моему, он был готов простить Жюстине даже меня, но не отсутствие банкета.
Мне снится странный сон. Ночь. Ветер. Звездное небо. Длинная вереница людей поднимается по склону холма. На мне длинный плащ из простого полотна, больше напоминающий прямоугольный кусок ткани, пропущенный под правой рукой и завязанный на левом плече. На голове – высокий убор: то ли папская тиара, то ли кокошник. Люди, идущие рядом, одеты похожим образом.
Мы идем на холм Звезды, не зажигая огня: ни свечи, ни факела, ни лучины. Где-то рядом я слышу осторожные шаги ночного зверя. Даже скорее чувствую, чем слышу: коготь царапнул по камню, зашуршала трава, треснула ветка. Да иногда два зеленых глаза глядят из тьмы: ягуар.
Позади слышен плач, тихий безысходный надрывный. Женщина. Мы должны принести жертву в честь праздника Нового огня.
Мы на вершине, мы поднимаемся по ступеням храма. Над горизонтом восходит утренняя звезда, и это значит, что мир не погибнет. «Кетцалькоатль!» – кричим мы. Бог утренней звезды. А где-то на периферии сознания звучат другие имена: Венера, Веспер, Люцифер.
Мир не погибнет, а значит, мы должны принести жертву, чтобы зажечь новый огонь.
Созвездие Плеяд плывет по небу, и Альциона достигла зенита, а значит, пора.
Жертву кладут на круглый камень с выбитым изображением солнца и углублением в центре (туда должна стекать кровь). Четверо жрецов держат ее за руки и ноги, она кричит и плачет. Бледное лицо в обрамлении темных волос, две косы разметались по камню. Она обнажена, слишком часто и неровно поднимается и опускается грудь.
Жюстина!
Почему я не проснулся в этот момент? Как смог досмотреть до конца?
На грудь ей кладут дощечку для разжигания огня, жрец берет в руки палочку и вращает ее на доске, пока она не начинает тлеть.
Я беру зазубренный обсидиановый нож и раскрываю ей грудь. Раздвигаю руками грудную клетку, по пальцам течет кровь. Там бьется сердце. Я беру горящую головню и кручу ею в разверстой ране. Происходит чудо, и пламя разгорается, рождаясь из этой раскрытой груди. Гонцы зажигают от него факелы, чтобы унести вниз, в долину. И тогда я вырываю ее сердце и поднимаю вверх. На меня смотрят из тьмы зеленые глаза ягуара, они прикованы к сердцу, еще бьющемуся в моей руке. Он готовится к прыжку. Лапы пружинят и отталкиваются, он летит прямо на меня, чудовищно яркий, как тигр на картине Дали.
И тогда я просыпаюсь.
В окно льется мягкий свет поздней осени. На редкость голубое небо. Но сновидение не отпускает. Оно кажется слишком реальным. Я начинаю анализировать и несколько успокаиваюсь. Да, недавно я рассказывал Жюстине о полуночных американских казнях. Отсюда время действия, антураж от ацтеков, ритуал – тоже. Бьющееся в руке сердце – из фразы врача о возможности его пересадки.
Иду умываться. С рук стекает красная вода. Бред! Почти бегом возвращаюсь в спальню. Жюстина еще спит. Живая.
Вечером она попросила меня провести экшен.
– Иначе я сойду с ума!
– Нет, – сказал я.
– Ну почему?
Потому что я не в себе, потому что боюсь потерять контроль над собой и выронить нож.
Я не сказал этого.
– Нет, Жюстина.
Она опустилась передо мной на колени, обняла за ноги, склонила голову.
Я вдруг вспомнил фразу о русской рулетке в собственной спальне. К чему бы? Мы не занимаемся асфиксией. Случайно убить партнера во время игры с ножами – это надо умудриться, даже если руки дрожат. Я же не бью с размаха!
– Ну ладно, – сказал я. – Почувствуешь себя плохо – не молчи.
Она подняла голову и улыбнулась.
Это был тот самый экшен, когда она умерла, а моя судьба круто изменилась, заперев меня в каменном мешке на Петровке.
Здесь, на железной кровати тюремной камеры, я совершенно четко вспомнил ее последние слова…
– Ох, как больно, Маркиз!
– Потерпи, сейчас приедет «Скорая».
Она тяжело дышит и прижимает к груди пакет со льдом.
– Знаешь, Маркиз, я когда-то была сильно верующей: посты соблюдала, в церковь ходила по три раза в неделю, сексом не занималась и довела себя до экстатической молитвы.
– Я помню, ты рассказывала. Ты молчи лучше, лежи.
– Нет, ты послушай. Потом я всеми способами пыталась достичь того состояния. Опьянение, секс, наши с тобой развлечения… И каждый раз, как индийский аскет, твердила «нети, нети, нети…». Не то! Нети, Маркиз! Похоже, но не то. Я думала, что мало боли – надо пожестче, и все придет. Больнее, чем сейчас, уже невозможно. Нети! Всю жизнь я искала Бога, хотя Он, наверное, дивится моему способу поиска. Если того же состояния можно достичь иначе – значит, Бога нет, значит, эндорфины, и ничего больше. Бог есть, Маркиз, потому что иначе нельзя. Он, наверное, теперь отправит меня в какое-нибудь не очень хорошее место. Но это такая мелочь!
Здесь, в тюрьме, видения не преследовали меня. Наверное, потому, что в условиях перманентного экшена, уйти в другой мир можно только одним способом – умерев.
Приближалась к концу вторая неделя заключения, и я уже шутливо размышлял о том, не обратиться ли (ежели буду жив и на свободе) с законодательной инициативой об ограничении максимального срока заключения тремя месяцами (для серийных убийц). И чтобы судьи перед вступлением в должность в обязательном порядке помещались сюда хотя бы на трое суток, чтобы имели представление о том, на что обрекают осужденных. Казалось бы, а что такого страшного? Ну держат в четырех стенах, ну кормят дрянью, ну гулять выводят в крытый каменный мешок… Ну и что? Рассуждать здесь бесполезно – есть только одно средство для понимания – испытать на себе.
Здесь убивают медленно, и смерть
Так не привыкла пачкать руки кровью,
Так не спеша подходит к изголовью,
Как будто до тебя ей дела нет…
Боюсь только, что трехсуточное заключение судей не даст полного представления об этом ужасе: знание того, что все скоро кончится, наполовину снимет стресс. Пожалуй, самое страшное здесь – неизвестность.
Вчера меня снова вызывали на допрос. Господин Волгин интересовался Небесным Доктором: кто такой, как зовут, его паспорт, откуда взялся обладатель оного? «Не помню», – с улыбкой ответил я.
Я бы мог попробовать отомстить, рассказать все, что знаю, – было такое грешное желание. Но сдержался. Месть – обоюдоострое оружие. Особенно если делегировать ее осуществление господам-операм. Они все сумеют повернуть против тебя. Не стоит соблазняться. Отомстить я сумею и без этих сук (если только выйду отсюда).
– Вам предстоят большие перемены, – сказал напоследок Олег Петрович. – Грядет перевод в «Бутырку».
Я пожал плечами. Соседи-уголовники просветили меня, что «Бутырка» – это лучше, несмотря на переполненные и вусмерть прокуренные камеры. Их логика не совсем понятна, но верить хочется.
– Плохо вам там будет, – заметил следак.
– Почему же?
– Место у параши обеспечено.
– Что, всей камерой будут опускать?
Он расхохотался.
– А тебя не надо опускать! Ты фуфлышка!
Я не стал напоминать ему, что на брудершафт мы не пили.
– Это еще что за термин? – спросил я.
– Фуфлышка? Или фуфло. Человек, который обещал и не сделал. Хуже «петуха».
– И что это за обещание, которое я имел несчастье нарушить?
– Убийство, господин Маркиз. Обещал убить и не убил. У братвы с этим строго. За базар-то отвечать придется.
Я не стал спрашивать, откуда ему это известно – какая, в конце концов, разница – меня поразила парадоксальность ситуации.
– Вы собираетесь судить меня за убийство и при этом упрекаете, что я кого-то там не убил?
– Так я не упрекаю – я предупреждаю. И только.
Он еще помедлил так, словно очень не хотел делать то, что велел ему служебный долг. Я уже ждал, что меня уведут обратно в камеру, но он, наконец, сказал:
– Есть еще один выход. Вот, прочитайте!
В документе, который он мне протянул, речь идет о залоге. Меня собираются освободить под залог в пятнадцать тысяч долларов (в рублях по курсу), и деньги нужно внести не позже, чем завтра утром. Сумма не такая уж астрономическая, но за сутки Кабош столько не соберет – я уверен. Да и зачем ему париться ради меня? Он что, мне мать родная? А для моей матери и пять тысяч – целое состояние. Я бы предпочел, чтобы она вообще не знала, где я провел последние две недели.
– Это маловероятно, – сказал я. – Но если вдруг – я не против.
– Поглядим, – проговорил следователь.
Мне позволили остаться наедине с адвокатом, и он прояснил ситуацию.
– Вчера были выборы, Андрей, и ваш недоброжелатель, похоже, проигрывает, хотя еще не все бюллетени посчитаны. А посему Олег Петрович находится в некотором недоумении, – он улыбнулся. – Господин Пеотровский наверняка останется во власти, найдут же ему местечко, но пока под шумок есть надежда отвести обвинение. Особенно после публикации дневников вашей жены.
– Они опубликованы?
– Да. И с комментариями. Увлечение, скажем так, Ольги Пеотровской объяснили крайне суровым характером отца и ее собственной склонностью к шизофрении, возможно, наследственной.
Он улыбается, и я готов убить его за эту улыбку. Будь моя воля, я бы никогда не дал разрешения на эту публикацию. Кабош… Конечно, Кабош! Хотел, как лучше. Хотел меня вытащить любой ценой. Впрочем, для него это не жертва. Он слишком рационален, чтобы дорожить честью мертвецов.
А я? Я что, не рационален? Почему я почти физически ощущаю, как на мои плечи ложится груз чужой вины? Словно это я написал статью, последствиями которой так удачно воспользовался.
– У Кабоша нет таких денег, – вслух сказал я.
– Поглядим, – протянул адвокат, словно процитировал Волгина. – То, что вообще возник вопрос о залоге, – уже очень хорошо.
Я возвратился в камеру в смятенных чувствах. С одной стороны, забрезжила надежда, хотя и очень призрачная. Вероятность того, что за меня внесут залог, честно говоря, близка к нулю.
С другой стороны, перспектива провести десяток лет за решеткой на низшей ступени местной социальной лестницы ох как не радует! Правда, есть еще один выход – исполнить обещание.
Я не считаю, что от потери двух таких представителей, как мои соседи по камере, человечество что-либо проиграет, но накручивать себе срок как-то не хочется. Я не принадлежу к субкультуре преступного мира, и даже коронация в воры не является для меня карьерным достижением. Я человек нормального социума, всегда был к нему плюс-минус лоялен, жил и хотел жить в нем, не мысля себе другой жизни. И в него хотел бы поскорее вернуться. А понятие «вор» окрашено для меня отрицательно, даже если он десять раз «в законе». У меня много грехов, но клептомания к ним не относится.
И вообще мне мало какой-либо субкультуры. Даже если вся «Бутырка» будет провожать меня как героя, когда, убив тех, кто пытался меня оскорбить, я пойду делать чистосердечное признание – мне будет мало этого почета и этой славы. Мне нужно все общество. Весь мир. Вся Вселенная!
И тут я понял, что Волгин просто провоцирует меня. Чтобы я сам засадил себя так, что никакой Кабош меня не вытащит.
Ничего! Мы еще поборемся!
– Ну что? – спросил Глеб.
– Возможно, я завтра вас покину.
– Переводят?
– Как ты догадался? Переводят в «Бутырку» или выпускают под залог…
– Выпускают?! Слушай, главное, ничего не забыть. Собери вещи заранее. Примета такая: что-нибудь забудешь – вернешься. А мы уж тебя из камеры вымоем – полы отдраим! Чтобы не вернулся больше никогда, чтобы на свободу вышел!
– Спасибо, Глеб. Ответь мне только на один вопрос, напоследок. Что, надо было убить?
– О чем ты?
– Ты понял.
– Мусорам поверил?
– Глеб, если обещал убить – убей, есть такой воровской закон?
– Есть. Но больше для братвы, для наших. Ты же не наш, самурай. Ты мужик, уж не обижайся. Но ты нормальный мужик, даром, что интеллигент. Правильный, – он усмехнулся. – И спасибо, что не убил.
Утро. Часов десять. А значит, я не сплю уже четыре часа. Здесь подъем в шесть. Будят немилосердно, включая гимн на полную громкость. Зачем? Чтобы бездельничать?
В тюрьме не заснешь и без гимна. Сон превращается в полудрему-полузабытье, не приносящее отдохновения, не восстанавливающее, а отнимающее силы.
– Снилось что-нибудь? – спросил Глеб.
Здесь до смешного серьезно относятся к снам.
Мне снилась Жюстина. Мы шли с ней, взявшись за руки, по широкой трубе с полупрозрачными стенами, словно по подводному туннелю.
– Это девушка, которую ты убил? – вступил в разговор Васька.
– Которая умерла.
– Это хорошо, – заметил Глеб. – Значит, она вроде призрак. В некоторых зонах есть привидения. Если являться начинают – к амнистии. Добрая примета. А в конце туннеля что было?
– Свет, – усмехнулся я.
– На «А» фамилия! – раздалось из коридора. – С вещами на выход!
– Ну, ничего не забывай, – шепнул Глеб. – Удачи!
Кроме всего прочего, я прихватил пайку хлеба.
– Оставьте, это вам больше не понадобится, – сказал толстый лысоватый мент.
Меня выпускают на свободу.
За воротами Петровки лежит снег, белый, как подвенечное покрывало, а высоко над головой сияет небо, высокое и синее, как в первый день творения. Меня никто не встречает. Где уж ментам сообщить моим друзьям об освобождении! Что им до того, что у меня нет ни денег, ни теплой одежды (кожаная куртка так и осталась у заинтересовавшегося ею петровского мента)!
Но я не замечаю ни отсутствия шнурков на ботинках, ни отсутствия куртки, ни ветра, ни мороза – только бездонное небо над головой и свою свободу.
Иду по бульварам в сторону Чистых прудов. Не торопясь, слушая скрип снега под ногами, чуть не хохоча в голос и задыхаясь от счастья.
Добрался до дома, наполовину пешком, наполовину зайцем на трамвае, и не заработал даже легкого насморка. Я весел и просветлен, как суфийский шейх во время молитвы, и сам могу полмира согреть своим теплом. Как только не таял снег под моими ногами?
Эндорфиновая буря, вызванная освобождением, бушевала еще неделю. «Ага! Со мной творилось то же самое, когда я вернулся из армии», – ухмылялся Кабош.
Но неделя прошла, и я вдруг осознал:
а) что свобода еще не окончательная (дело не закрыли, хотя перевели на статью «причинение смерти по неосторожности»), и у меня есть шанс загреметь обратно, несмотря на утверждения адвоката, что человека, который прибыл на суд своим ходом, а не приехал на машине с зарешеченными окнами, психологически засадить труднее, и последнее, в общем-то, редко случается;
б) что на мне висит офигительный долг Кабошу и еще нескольким добрым людям, потратившимся на адвоката и залог;
в) Жюстина мертва, и пустоту, возникшую после ее ухода, я ощущаю все острее и горше.
С первым и последним пунктами я ничего не мог поделать, а потому сосредоточился на втором.
Работу в институте я потерял. Ну и хрен с ней! Она практически не приносила денег. Зато мои ученики в клубе восточных единоборств остались верны, как самураи господину, несмотря на возведенные на него обвинения. Но этого мало. Я брался за любую работу от сочинения рецензий и переводов до погрузки-разгрузки. Уставал страшно, зато это помогало забыться.
В начале марта я смог расплатиться с долгами за услуги адвоката. Пригласил Кабоша с Джин в корчму «Тарас Бульба» и вручил деньги в торжественной обстановке. Выпендриваться не стал и пил горилку вместе с мэтром, тем более что и дама ничего не имела против.
Мы потребовали счет, расплатились и собрались уходить. Я поднял голову. Вместо огромного, в два этажа, ресторанного окна колеблется мерцающая пленка. За ней лежит московская улица, такая, какой ей и следует быть, но под багровым пылающим небом.
– Что с тобой? – спросил Кабош, вставая из-за стола.
– Оглянись, – тихо сказал я.
– Ну и что? Закат. – Он пожал плечами.
– Да нет, ничего.
Я прокусил себе губу и почувствовал во рту железистый привкус крови.
