Из дневника Жюстины
С чего все началось…
Вестимо с детства. Года в три мне приснился сон. Речь там шла о гибели корабля (может быть, я где-то слышала про «Титаник»). Помню страх и безысходность. По-моему, не спасся никто. Почему, когда мама ушла, я высыпала из шкафа пластмассовый конструктор с острыми цилиндрическими деталями и пыталась оцарапать себе руку?
Лет в пять-шесть я любила забираться в кресло и сидеть в задумчивости.
«Мечтательная девочка, – улыбались взрослые. – О чем задумалась? О Прекрасном Принце?»
А девочка представляла себя в кресле для пыток и палача рядом. И ловила кайф со своих мечтаний, хотя еще ничего не знала о сексе. Девочка молчала. Уже тогда, где-то на подсознательном уровне, она поняла, что говорить об этом нельзя.
И вот она выросла, но фантазии мало изменились, только к мечтам о пытках прибавились мечты о преклонении. Как сладко опуститься на колени! Желательно, конечно, перед тем, кто достоин.
С достойными был полный облом. А потому оргазм только под садомазохистский глюк.
Тогда в каком-то дамском романе я вычитала, что героиня сексуально возбуждалась, представляя себе обнаженного накачанного красавца на пляже под южным солнцем. Я была в недоумении. Неужели это действительно может возбудить? Мне надо, чтобы по этим прекрасном мышцам стекала кровь и улыбка была полна страдания или, еще лучше, чтобы сам красавец держал в руках нож, меч или скипетр (ну, на худой конец, иглы, щипцы или плеть), а я, покорная, стояла перед ним на коленях или лежала, простершись ниц.
А голый мужик на пляже – какая пошлость! С тех пор я не читаю дамских романов.
Но я вовсе не ощущала себя особенной. Просто об этом нельзя говорить. Вот и не говорит никто, вот и лукавят, придумывая мышцы, пляжи и юга.
На БДСМ меня вынесло совершенно случайно.
В середине девяностых черт (а кто же еще?) дернул меня заняться бизнесом, и я неожиданно для себя оказалась замешанной в одной финансовой афере. Надо было выкручиваться, и я призвала на помощь все силы земные и небесные.
Взятка последним состояла в крещении и посещении церкви по три раза в неделю. В общем, христанулась я здорово! Может быть, потому, что нашла, наконец, во Христе того вожделенного мужика, перед которым можно бухнуться на колени и пасть ниц без всякого лукавства. Так или иначе, но домолилась я до мистического транса…
Потом, когда поняла, что выкрутилась, и даже смогла устроиться на работу в банк, а папу избрали в Думу, и ни мелкие менты, ни средней руки киллеры стали для меня не опасны, я трезво оглянулась назад и спросила себя: «А что это было?»
Начала копать, на досуге читая литературу по психологии мистицизма, и набрела на эндорфины, гормоны счастья.
В тот памятный осенний день я набрала «эндорфины» в «Яндексе» и оказалась на сайте Кабоша.
* * *
Эх! Достали Доминанты – пойду саба поищу!
Как только я зарегистрировалась на сайте БДСМ, меня завалили письмами с предложениями знакомства. Думаю, ажиотаж объяснялся тем, что здесь женщин в три раза меньше, чем мужиков.
А среди мужиков больше всего Доминантов. Я, в принципе, не против положения сабы, если мой Господин действительно, по жизни, произвел на меня впечатление. И не высотой роста, а высотой интеллекта.
«Ну! Ну!» – в душе подзадориваю я своих корреспондентов, докажи, что способен доминировать, что можешь взять на себя ответственность, покажи, что ты умнее меня. Иначе на хрена мне твои сто восемьдесят? Ну отдоминируй меня для начала интеллектуально. Тогда я сама и упаду перед тобой на колени, и руки-ноги поцелую, и все исполню, что прикажешь.
Нет! Не дает ответа! Все попытки завязать интеллектуальный разговор просто игнорируются. И я со вздохом уничтожаю очередное письмо и адрес в адресной книге.
Может, саба поискать? Почему нет? Почитание и преклонение мне весьма приятны, и вообще неплохо иметь раба. Нижние мужики по Рунету табунами ходят. А к сабу я не буду предъявлять таких завышенных требований, как к Дому.
Или девочку? Но здесь тоже сложности. Если к мужской внешности я вполне равнодушна (было бы под черепной коробкой не пусто), то в случае женщины у меня есть совершенно определенный идеал, который только и вызывает сексуальное влечение: маленькая, хрупкая, очень женственная. Цвет глаз и волос значения не имеет, но маленького роста – это обязательно. Терпеть не могу высоких женщин!
Но ни одна девушка мне пока не написала. Эй! Неужели ни одной лесбиянки?
* * *
Вообще-то я терпеть не могу современную литературу. С тоской вспоминаю, как битый месяц героически читала «Хазарский словарь», чтобы не выглядеть полной тупицей среди моих знакомых, обсуждающих творчество Павича. Но рассказ «Настя» порекомендовали мне как Тематический. И вот я читаю Владимира Сорокина.
Дело происходит в начале прошлого (двадцатого) века в романтической обстановке русской усадьбы. Главную героиню в день ее шестнадцатилетия заживо зажаривают в печи, а потом съедают под разговоры о Ницше и Шопенгауэре.
Написано здорово. Читается в улет, не то что Павич. Но никакого эротического возбуждения я при этом не испытала.
Реакция существенно другая…
В общем-то, абсурдно. Отсутствие мотиваций и нормальной эмоционалки, как и положено в неоконструктивизме. Бред! Дурацкие фантазии автора!
Но почему же тогда так забирает? Почему я три дня ходила сама не своя? На какие клавиши моей души нажал господин Сорокин?
Отсутствие мотиваций… Нет ничего опаснее! Тонкая пленочка между нормой и сумасшествием не нуждается в основании для того, чтобы порваться. Просто: «А слабо?» Слабо «преодолеть пределы»? Прыгнуть в пропасть? Убить? Просто так! Без всяких мотиваций.
Хочется сложить подобные идеи в здоровый мусорный пакет и определить его в дальний ящик подсознания с четкой красной надписью: «Шизофрения». И больше не трогать. И не читать господ, типа вышеупомянутого автора, нагло копающихся в этой самой помойке.
Но ведь есть. Есть же такие мысли, бродят под черепной коробкой, устраивают там тараканьи бега. Где же опора? Где перила моста над распадающимся миром, за которые можно держаться? Где мой Бог, Господь, Господин? Тот, кто прикует к этим перилам цепью покрепче и не даст упасть. Пусть даже ценою боли…
Его и ищу.
* * *
«Добрый ласковый садист с небольшим уклоном в доминирование ищет партнершу с интересом к термо и историческому фетишизму (история пыток и казней)».
Автор объявления фигурировал под ником «Маркиз», довольно банальным для БДСМ. Но меня прикололо сочетание «доброго и ласкового» с садистом, да еще и на фоне «пыток и казней», и я ему написала.
Он ответил, поинтересовался моими фантазиями. И я рассказала об особенностях японской формы вассалитета, где самурай принадлежал господину вместе со всеми потрохами, а также движимым и недвижимым имуществом, а на сэппуку надо было испрашивать разрешение. Очень меня это радовало с мазохистской точки зрения.
Не проигнорировал! Ответил! И я поняла, что он тоже неравнодушен к Японии, к тому же знает больше меня.
А потом он отлавливал у меня скрытые цитаты из Ницше и Платона, грузил историей дзэн и самурайской этикой, и душа моя полнилась удивлением и ликованием. Письму к десятому я поняла, что влюблена.
Вот это да! Мы дотрепались до десятого письма! Вообще-то здесь народ быстрый: во втором письме просят фотографию, а в третьем назначают свидание. Мне иногда кажется, что по сравнению с остальными бэдээсэмерами у меня под черепной коробкой холодильник стоит.
Фотографию он все-таки попросил. Я задумалась о том, что бы меня могло обломать в его внешности. Рост ниже ста шестидесяти, вес больше ста или, скажем, запах давно нестиранных носков?..
Фото я тщательно отретушировала в фотошопе и с некоторым внутренним содроганием приаттачила к очередному письму, попросив и его фотографию. Не то чтобы моя физиономия совсем никуда не годится… Мне даже приходилось слышать, что я красива, но не так часто, чтобы в это поверить.
«Вы симпатичная девушка, – гласил ответ. – Давайте встретимся».
К письму приаттачена фотография, с которой смотрит вполне приятный молодой человек.
«Вероятность того, что вы нарветесь на маньяка, довольно мала, но все равно надо соблюдать осторожность. В Теме могут найтись люди, опасные для обоих полов». – Я четко усвоила эту рекомендацию с основного бэдээсэмного портала и навела о Маркизе справки у Кабоша. Мэтр его знал и рекомендовал как человека уравновешенного, разумного и порядочного. Я вздохнула с облегчением и на свидание пошла.
* * *
Пригласил он меня, понятно, в сушницу, не так чтобы дорогую, но вполне приличную. Я приехала на полчаса раньше и пошла гулять по окрестностям, дабы изобразить опоздание. Ну хотя бы на пять минут!
У входа торчат желтые стволы бамбука, похожие на противотанковый еж, и прохаживается сын степей в красно-белом одеянии, долженствующий изображать японца.
Вхожу в зал и ищу глазами Маркиза, до смерти боясь, что все-таки пришла раньше.
Он сидит один за столиком и рассеянно смотрит меню.
Поднял голову, улыбнулся… и сердце у меня упало, потому что мои шансы тоже стремительно падают до нуля. «Действительно симпатичный, – обреченно подумала я. – Гораздо лучше, чем на фотографии».
– Я не опоздала?
Ага! Старательно дотянула до семи минут!
– Нет, это я пришел раньше. – И эта фраза кажется не уступкой и не данью вежливости, а милостью короля.
Мы проговорили до закрытия заведения. Он с улыбкой оплатил счет, и я даже не догадывалась тогда, что практически его разорила.
В принципе, Доминант не должен подавать сабе пальто, но мы пока еще просто мужчина и женщина, и он подал, и это было, как шуба с царского плеча.
Мне хотелось проветриться после выпитого сакэ, и мы пошли по ночной Москве.
– Пойдем ко мне! – сказала я. – Здесь недалеко.
Мне бы было обломно, если бы все кончилось просто ванильным сексом, но он твердо держался принципа «ничего бэдээсэмного на первой встрече».
У меня дома мы еще пили чай. Я посмотрела на часы: три. И решила проявить инициативу.
– Я сейчас. Жди!
Вернулась из прихожей с шелковым шарфом и опустилась перед ним на колени.
– Свяжи мне руки!
Улыбнулся, словно только этого и ждал. Связал мне запястья. Совсем не больно. Поднялся с места, положил руку на плечо.
– Встань! – Это звучало как приказ. – Пошли!
Он ведет меня в спальню, а я уже на грани головокружения. Кладет на кровать (на мой взгляд, слишком бережно), привязывает шарфом к спинке. Я на минуту вспомнила о том, что на мне белье от «Крилони» за двести баксов. Вообще-то жалко, если будет рвать или резать. Но тут же решила: ну и хрен с ним! Удовольствие того стоит. Интересно, у него ножи есть? Впрочем, откуда? Не таскает же он их за собой по барам, тем более что ничего такого не планировал.
То, что он меня банально раздел, меня слегка расстроило, но, в конце концов, приличный человек должен получить разрешение на то, чтобы портить чужую вещь. Язык есть. Если ты чего-то хочешь – просто скажи партнеру. Я была уверена, что на разрезание белья он согласится так же легко, как на шарфик.
Ладно! И без того мне было так хорошо, как никогда не было.
* * *
На следующий день, вечером, мы попробовали воск.
В фантазиях пытки кажутся приятными, но трудно поверить, что это возможно на самом деле. В тот вечер я поняла, какой лаской может быть умеренная боль.
Он завязал мне глаза.
Холод металла на внутренней стороне бедер. Есть у него ножи! Словно угадывает желания!
А я погружаюсь в тепло и сладость, пока он тупым лезвием счищает воск.
Острие ножа поднимается выше, касается клитора, медленно поворачивает, раздвигая половые губы. Наверное, увидел влагу на клинке – нож зазвенел по полу, а он вошел в меня. Я закричала, срываясь вниз с вершины оргазма, и укусила его за плечо. А потом почувствовала биение его плоти.
– Господин мой, тебе не больно? Прости меня!
И я припала губами к его руке.
– Больно, – усмехнулся он. – Но очень приятно.
* * *
Мы жили вместе около месяца, и я стала подумывать о том, не оформить ли нам отношения. Нет! Не то, что вы подумали. Стоять с ним перед теткой в загсе? Просто смешно! Но и ошейник рабыни меня не вдохновляет. Я все ношусь с идеей вассалитета.
Почему вассалитет мне нравится больше, чем рабство? Вассалитет – система открытая. Раб не может иметь рабов, для вассала же вполне естественно иметь других вассалов. Не то, чтобы я собираюсь завести нижнего, но сама возможность мне нравится.
Вассал имеет честь и достоинство, в отличие от раба. Вассала можно пытать и казнить, но не следует бить ногами. Возможно, в неприятие рабства вылилось мое неприятие психологического мазохизма.
Вечер. Июнь, цветет чубышник. Я распахнула окно, прямо в закат, и опустилась на колени перед моим возлюбленным и палачом.
– Маркиз… Андрей… я хочу принести тебе присягу, вассальную клятву, как королю.
Он улыбнулся. Европейское Средневековье было второй нашей общей любовью, как Япония – первой.
Сложил руки за голову и откинулся в кресле.
– Существовало несколько форм оммажа. Полный оммаж, когда коленопреклоненный вассал с непокрытый головой и без оружия вкладывал руки в руки сюзерена и приносил клятву верности. Частичный оммаж, например, только на время сражения. Тогда вассал мог быть при оружии и не преклонять колен. Оммаж крестьянина, при котором он передавал себя помещику, как вещь. Гм… Хотя последнее спорно. Даже в присяге серва главное – обещание службы, а не передача себя в качестве собственности. Тебе именно это нравится? Вассала нельзя продать, подарить или передать другому господину.
– Да, это мне нравится. Я хочу быть твоей, и только твоей. Но не одно лишь это. Я читала описание церемонии ошейника у какого-то переводного автора. Слишком много слов о любви там, где надо говорить о верности, слишком много слов о боге там, где они неуместны, слишком длинно и занудно. Сразу видно, что американец писал, от его обряда за версту несет протестантской проповедью!
– Народ скажет, что у нас не Д/с, – усмехнулся Маркиз. – Хотя на самом деле отличие вассальной зависимости от рабства тоньше, чем кажется. Вассал означает «человек кого-либо», то есть слуга. Первоначально так и называли комнатных слуг, которые, например, прислуживали господину за столом, чистили платье и подавали оружие. Только в греко-италийской традиции это занятие считалось позорным и достойным лишь рабов, а в германской – почетным, что так удивляло Тацита. Всего лишь две традиции зависимости: античная и средневековая. Тебе нравится почет?
– Конечно, я тщеславна.
Он кивнул.
– Правда, в Древнем Риме была еще клиентела: покровительство патрона в обмен на верность клиента. Но эта зависимость слабее, чем вассалитет. О клиентах говорили: мои друзья. Мне бы больше понравилось говорить «мои люди», – он наклонился, не вставая с кресла, положил руку мне на плечо. – Хорошо. Мы с Кабошем все подготовим.
– Только я хочу без обмана, чтобы ты действительно владел моей жизнью и смертью. Я напишу посмертную записку. Ты сможешь вставить дату, любую, когда захочешь.
– Пиши, – просто сказал он.
Я написала и отдала ему. Взял, шагнул к столу, записка упала в ящик. Обнял меня, поцеловал в губы. Руки нашли пояс моего халата, развязали узел.
– Снимай!
Посадил на колени, лицом к себе. Расстегнул штаны, но остался в одежде.
– Так он сможет глубоко проникнуть в нее, и оба достигнут блаженства… Выгнись!
Откидываюсь назад – волосы расстелились по полу. Он сжал мою талию так, что потом остались синяки, и начал раскачивать. Темнеет в глазах, и кружится голова, но боль сменяет наслаждение, заполняя меня, как сосуд, пассивный предмет, не способный к сопротивлению.
* * *
Я искала свою записку. В ящике стола ее не оказалось. Когда Он пришел, я спросила: «Где?»
– Ты хочешь ее забрать?
– Нет.
– Тогда зачем?
– Хочу убедиться в том, что она существует.
– Она существует, – с улыбкой ответил Он.
Вечером я пошла к нему на тренировку. Мне хотелось подержать в руках меч, пусть даже деревянный. У него настоящая, правда не заточенная, японская катана в ножнах из змеиной кожи. Висит над кроватью как символ его власти.
Маркиз послал нас бегать по периметру подвала, а сам встал в центре возле колонны и приказал одному из своих учеников бить себя ногой в живот.
– Ну, давай еще! Я держу удар.
У меня сердце заходилось от пробежки, а он все «держал удары». И было как-то неудобно просить его позволить нам остановиться.
Я вспомнила о спартанском обычае, когда ежегодно, в «день бичевания», перед алтарем Дианы секли мальчиков из лучших семейств, и каждый крик считался позорным. А смерть под плетью – одной из самых почетных смертей, и голову умершего украшали венком из цветов.
– И что неприятного в боли! – сказал Маркиз. – Боль полезна. Ладно, остановитесь.
Иногда я задумывалась о том, есть ли у него другие боттомы. Просто не могло не быть! Его ученики смотрели на него не с меньшим восхищением, чем я. К тому же Кабош никого не рекомендовал просто так. Значит, был у него опыт. Хотя вряд ли до меня он шел дальше шелкового шарфика и бархатной плеточки. Глубже в Тему его тянула исключительно я.
В общем-то, я не ревнива. Я же понимаю, что нельзя требовать от короля наличия единственного вассала. И если, пока я на работе, он порет кого-нибудь в гостиничном номере – мне, как бы, по фигу. Я бы не вынесла только одного: если бы он приводил своих нижних ко мне домой и клал на мою кровать. Однако я дала ему ключ. И пару недель украдкой ревизовала постель на предмет помятости и воздух на запах чужих духов. Но ничего не обнаружила. Значит, не дома. Или я и правда всех разогнала?
* * *
Я не спала всю ночь. А утро ушло на подготовку к отъезду. На даче Кабоша мы были около двух.
Но меня не пригласили к столу. Мэтр взял меня за руку и отвел на цокольный этаж, в маленькую темную комнату.
– Это не часовня, но молиться можно везде, – сказал он. – Здесь ты проведешь остаток дня. В полночь!
Он запирает дверь, и я остаюсь во тьме. Сверху слышен стук топоров. Что они готовят? Мне страшно.
Я задумалась о том важном, что сегодня должно произойти. Молиться? Ну что же. И я молю бога о том, чтобы он сделал мою верность вечной, а покорность совершенной.
Владимир Соловьев выделял три чувства, три типа отношений человека к окружающему миру: по отношению к низшему – стыд, под которым он понимал привычку человека стыдиться своего обнаженного тела, по отношению к равному – жалость или сочувствие и по отношению к высшему – благоговение. Со стыдом накладка вышла. Ни племена центральной Африки, ни современные нудисты не стыдятся своей животной природы и легко обходятся без одежды.
А вот благоговение по-прежнему требует пищи. Столетие (или более) небо пусто, и мало кто верит всерьез (больше на всякий случай), а душа все жаждет служения чему-то высшему. И мы обожествляем государство, строй, правителя или ближнего своего. А центр наслаждения у человека один на все про все. И радость служения избранному кумиру мы принимаем за желание заняться с ним сексом. А может быть, и не надо никакого секса, а одно служение, само по себе?
Для чего нам дана эта жажда служить? Неужели только для того, чтобы извлекать из нее наслаждение?
Наконец дверь распахнулась. Я зажмурилась от яркого света.
Электричество по-прежнему выключено, но на пороге стоит Кабош и держит в руке факел.
– Выходи! – говорит он. – Надень.
Подает рубаху из небеленого полотна, которую я сшила сама. Вручную, как когда-то невесты шили свадебные платья.
Я переоделась, сняла заколку и распустила волосы. Заколка упала к босым ногам, зазвенев по каменному полу.
– Веди меня! – бросила Кабошу.
Холодный камень ожег ступни.
Мы сами придумали обряд, не повторяющий ни классический оммаж, ни церемонию ошейника, оставив только то, что нравилось нам, и добавив некоторые детали.
Мэтр вывел меня наверх под ночное небо, и ветер, пахнущий жасмином, пахнул в лицо.
Вдоль деревянного настила на высоких шестах пылают два ряда факелов. Иду между ними к моему возлюбленному и повелителю, что сидит на возвышении в конце факельной дороги. На нем черная атласная рубаха под кожаный пояс, кожаные штаны, заправленные в высокие сапоги, и алый плащ, застегнутый на плече серебряной фибулой. Рядом вонзен в землю меч.
Я подумала, что к его волосам очень бы пошла корона, но и без оной его спокойствию и достоинству мог бы позавидовать король.
За мною идет Кабош, как моя охрана и наш единственный свидетель. Сперва мы хотели сделать церемонию публичной, но передумали, испугавшись непонимания. Для Тематического народа наш обряд слишком непохож на церемонию ошейника, а ученикам Маркиза мы бы не смогли объяснить истинный смысл ритуала.
Опускаюсь на колени перед моим господином, руки ложатся в его ладони – жест пленника, отдающегося на милость победителю.
– Отныне я твоя телом и душой. Моя жизнь и моя смерть в твоих руках. Твое право судить и миловать, наказывать и прощать. Принимаешь ли ты меня?
– Я принимаю тебя и даю покровительство и защиту.
Он поднимает меня с колен, обнимает и целует в губы.
* * *
Прошел месяц после ужасных событий, которые чуть не разлучили нас. Но теперь, когда мой государь снова рядом, я успокоилось настолько, чтобы записать все по порядку.
Мы приехали из путешествия по Франции, прекрасного, как готика Реймса и розовые храмы Тулузы. Я так счастлива с моим господином, что не замечаю ничего вокруг.
Сентябрь. Мы возвращаемся из «Ленкома» с «Королевских игр». Пьеса вполне тематическая: история двух верхних (Генриха Восьмого и Анны Болейн), отчаянно пытающихся подчинить друг друга. Кто бы заподозрил вполне ванильного Григория Горина в садомазохистских наклонностях? Однако.
Генрих: Но я еще люблю тебя!
Анна: Вот это докажи моею казнью! Иначе, кто тебе поверит?
А финал и вовсе бэдээсэмный:
Анна: Пойдем, любимый! Что должно свершиться, то свершится… Историю назад не повернуть… Противиться бессмысленно! И надо лишь любовью помогать тому, что неизбежно… Говорят, сэр Томас Мор, всходя на плаху, заметил палачу: «Мне помоги, дружок, сюда подняться, а дальше вверх я уже сам уйду!..»
Протягивает руку Генриху. Вдвоем они начинают медленно двигаться к эшафоту…
В общем, пьеса совершенно гениальная. Я плакала, Господин обнимал меня за плечи.
В метро сразу не спустились, пошли шляться по городу. Вечер теплый и влажный. Желтые листья в свете фонарей и под ногами в осенних лужах…
Догуляли до половины первого.
Как мало надо иногда для того, чтобы все круто изменилось, и мир, яркий и счастливый, вдруг потемнел, как в час затмения, и отразился в душе черной пропастью боли. Что бы было, если бы мы прошли еще немного и спустились в метро на полчаса позже? Или раньше? Или не стали нырять в «Охотный», а дошли по улице до «Театральной»?
Но мы оказались у «Охотного» именно в эту минуту и, ничего не подозревая, спустились вниз.
В переходе на «Театральную» пустынно, как всегда в это время, и мы обнялись в маленьком закутке у начала лестницы.
– Слышь, мужик, бабки есть?
Я открыла глаза и обернулась: рядом стоят трое молодых людей лет по шестнадцать-семнадцать явно не в себе.
Маркиз пихнул меня за спину.
– Отвалите, ребята! Мои деньги не так-то просто взять.
– А бабу? – Один из подростков сплюнул на пол, и я увидела нож у него в руке.
– Гораздо труднее, – спокойно сказал Господин.
И тогда обладатель ножа сделал выпад и в тот же миг оказался на полу, но тут же встал и снова двинулся на Маркиза. И с ним двое остальных.
Я вжалась в стену и попыталась ускользнуть в сторону, подальше от бешеного клубка дерущихся людей. На белый мрамор падают капли крови и медленно стекают вниз. Слышен стон: это Его голос!
Выхватываю мобильник, клавиатура вспыхивает под дрожащими пальцами: набираю «02».
Вероятно, говорю очень нервно, точнее кричу в трубку отчаянным и испуганным голосом. Так что менты прибывают, и даже довольно быстро. Но, как всегда, поздно.
Сижу на полу, положив к себе на колени голову Господина, и обнимаю его. Между пальцами течет кровь. А рядом лежат трое грабителей. Я не интересуюсь, живы или мертвы. Не шевелятся – и это успокаивает.
Звоню в «Скорую», не особенно надеясь на скорый приезд, и сквозь пелену слез вдруг вижу, что у ближайшего бандита почему-то нет глаз. Поднимаю взгляд, еще не осознавая, что произошло. Ко мне приближаются пятеро ментов с автоматами наперевес.
Я убедила их дождаться «Скорой». Они что-то говорят об убийстве и аресте, но, видно, решили не связываться с обезумевшей женщиной, которая готова кусаться, царапаться и биться в истерике, но не отдать раненого любовника никому, кроме врачей.
Когда последние, наконец, явились, я помогла погрузить Государя на носилки и хотела ехать с ним в больницу, но мне не позволили – чуть не силой оторвали от него и потащили на Петровку.
Там, в кабинете, дали выпить воды. На боку граненого стакана остались кровавые отпечатки моих пальцев. Я тупо посмотрела на руки и взмолилась:
– Отпустите меня к нему!
– Сначала вы нам расскажете, что случилось.
Я рассказала.
Молодой мент в штатском, наверное оперативник, смотрит с недоверием.
– Девушка, вы хотите сказать, что ваш парень голыми руками убил троих нападавших, по крайней мере, один из которых был вооружен?
– Как убил?
– Так. Приехавшие врачи констатировали смерть. Вы что, не слышали?
– Нет. Я думала о… об Андрее.
– У вас серьезные проблемы. Если вы не хотите, чтобы вас признали соучастницей – говорите правду! У него был нож?
– У кого?
– У вашего друга!
– Какой нож? Я же говорила, мы возвращались из театра. Нож был у того, высокого. Я же рассказывала!
– И как у Амелина оказался?
– Я ничего не видела. Я очень испугалась. Я звонила по телефону. Вам звонила!
Оперативник усмехнулся и передразнил:
– Она ничего не видела!
И допрос пошел по второму кругу.
К утру все-таки отпустили, но я пребывала в полной уверенности, что гулять мне недолго – все равно арестуют как соучастницу убийства.
Не заезжая домой, ринулась в больницу. Узнала, что Андрей в реанимации. Там, возле стеклянных дверей, тусовались двое ментов, на которых косо поглядывали врачи.
– Я к Андрею Амелину! – заявила я.
– К нему нельзя!
– Пропустите!
Один из ментов, видимо еще не совсем потерявший человеческий облик на своей сволочной работе, попытался успокоить меня.
– Девушка, в реанимацию вообще нельзя, ни к кому, и мы тут ни при чем. Вот пойдемте к дежурной по этажу.
Дежурная медсестра объяснила, что Андрею сделали операцию и что вроде бы все нормально.
– Приходите завтра, после обеда. Возможно, вас пустят. По крайней мере все выясните.
– А что ему можно?
– Бульончик, овощи, котлетки на пару. Да вы идите домой, всю ночь, видно, не спали.
Завтра снова не пустили, хотя передачу приняли. Я встала на колени у дверей реанимации и заплакала. Дежурная начала меня утешать: завтра Андрея наверняка переведут в обычную палату и тогда уж точно пустят. И завтра повторилось то же самое.
В обычную палату Государя перевели только на третий день. Но у дверей меня остановил все тот же молодой мент.
– Мы не можем вас пустить. Запрещено!
Я тупо смотрела на него.
– Вы же обещали!
Пожал плечами.
– Запрещено.
Взгляд упирается в дверь. Всего лишь дверь палаты отделяет от моего Господина. Рванулась к ней. Мент было попытался удержать меня, но я покачала головой:
– Нет-нет! Пустите! Я не зайду к нему.
Поцеловала белое крашеное дерево, коснулась его лбом и опустилась на колени. Прошептала:
– Прости! Прости! Прости!
Обернулась к менту. Встретила его ошарашенный взгляд. Но в тот миг меня меньше всего волновали его чувства.
– Пожалуйста, вы не могли бы ему передать, чтобы он меня простил?
Наверное, вид коленопреклоненной хорошо одетой женщины затронул какие-то тайные струны его души. Может быть, ему тоже хотелось, чтобы его возлюбленная вот так стояла перед ним на коленях. Попытался возразить, но сам не закончил фразы, плюнул и вошел в палату.
Вышел еще более озадаченный.
– Что он ответил? – прошептала я.
– Что он вас прощает.
Потом приехал Кабош, увез меня домой и напоил валерьянкой. А я поплакала на его широкой груди.
На следующий день я была спокойнее и, следовательно, умнее. Дождалась, когда в коридоре никого не было, кроме нас с ментом, и сунула пятьсот рублей ему в карман. Выразительно посмотрела на него.
– Ну ладно, – сжалился мент. – Только при мне. Я тоже зайду. И быстро! Как бы следаки не приехали.
Государь лежит в кровати под капельницей. Заулыбался, увидев меня.
– Жюстина! Заходи!
Подхожу к нему, опускаюсь на колени, целую руку. Он гладит меня по волосам, касается губами лба.
– Ты все правильно сделала, – тихо говорит он. – Все равно надо было вызывать «Скорую». Без ментов бы не обошлось. Ты не виновна.
– Они хотят обвинить тебя в убийстве, – шепчу я.
– Я понял.
– Может быть, бежать? – Очень тихо, одними губами. Но он слышит.
– Ты с ума сошла! По лесам скрываться? Мне, знаешь, дорога жизнь в социуме и вписанность в систему.
– А что же делать?
– Ничего, поборемся. – Он улыбнулся. – Но легальными методами.
Тут дверь распахнулась. В палату вошли двое мужиков в штатском. Одного я узнала: тот самый оперативник, который меня допрашивал.
– Что здесь происходит? – спросил он.
Я покачала головой.
– Ничего.
Он перевел взгляд на незадачливого мента, пустившего меня в палату, потом опять на меня.
– Девушка, покиньте помещение!
– Да, конечно.
Поднялась с колен и понуро отправилась к выходу. В дверях обернулась.
– Все будет хорошо! – сказал Маркиз.
Я наняла ему лучшего адвоката, которого смогла найти, и дело быстренько перевели со статьи «убийство, совершенное с особой жестокостью» на «убийство, совершенное при превышении необходимой обороны». И Господина выпустили под залог.
* * *
Вчера был суд, и Андрея приговорили к двум годам условно.
Вечером, вместе с Кабошем, мы обмывали это событие.
– Ну что ж! В этот период я постараюсь никого не убить, – сказал Маркиз. – Давайте выпьем за то, чтобы никто не подвернулся под горячую руку!
* * *
Больше года я не открывала этот файл, возможно, потому, что была слишком счастлива, чтобы записывать события своей жизни. А ведь произошло так много! Новогодний бал, встреча с Небесным Доктором, клеймение. Когда-нибудь, возможно, я подробно опишу все, что случилось и в этой, и в иных реальностях. Наши «полеты» того заслуживают.
Но, увы, после клеймения Маркиз по настоянию Кабоша запихнул меня в больницу лечить гипертонию. И вот я лежу в палате, треплюсь за жизнь с двумя соседками и пишу дневник.
У меня в головах на тумбочке стоит букет темно-красных роз. Маркиз пришел сегодня и притащил этот букет. Я было задумалась, по чину ли мне это, но тут же решила, что он – Господин – волен дарить, как волен миловать.
Он присел на край кровати, и я поцеловала ему руку, полузакрыла глаза, коснулась ее лбом.
Тихо спросила:
– Мне еще долго здесь оставаться?
– Как врачи решат.
Я кивнула, а потом просто смотрела на него, благоговейно, как на воплощенного бога.
– Как же ты его любишь! – воскликнула одна из моих товарок, когда он ушел.
– Люблю, – улыбнулась я.
– И он тебя тоже любит, – вздохнула она. – По глазам видно.
И я поняла, что она мне завидует. Даже не мне! Она завидует такой любви. Оглянулась на двух других. Они все мне завидовали!
