Из конторы рудника был прислан полугодовой доход от практики, и это дало миссис Пейдж повод к серьезным размышлениям и новую тему для разговора наедине с Эньюрином Рисом, управляющим банком. Впервые за полтора года цифра дохода сделала скачок вверх. В списке "пациентов доктора Пейджа" числилось теперь на семьдесят человек больше, чем до приезда Мэнсона.

Блодуэн была в восторге оттого, что увеличился доход, но тем не менее ей не давала покоя одна тревожная мысль. За столом Эндрью ловил на себе ее испытующие, подозрительные взгляды. В среду, после вечера у миссис Бремвел, Блодуэн влетела к завтраку с шумной напускной веселостью.

- Знаете, - начала она, - я как раз сейчас думала... Вот уже почти четыре месяца вы здесь, доктор. И вы неплохо работаете, нет, жаловаться не приходится. Конечно, это не то, что доктор Пейдж. О, Господи, конечно, нет. На днях только мистер Уоткинс говорил, что все они ждут не дождутся возвращения доктора Пейджа. "Доктор Пейдж такой прекрасный врач, - сказал мне мистер Уоткинс, - мы и думать не хотим о том, чтобы взять другого на его место".

Она принялась с живописными подробностями описывать необычайную ловкость и опытность ее мужа.

- Вы не поверите, - воскликнула она, широко открывая глаза, - нет такой вещи, которую он не мог бы сделать и которой не проделал бы в своей практике. Какие операции! Вам надо было видеть!.. Знаете, что я вам расскажу, доктор: раз он вынул у человека мозг и потом вложил его обратно. Да! Можете смотреть на меня, сколько хотите, а я вам говорю, что доктор Пейдж почистил ему мозги и вложил их обратно!

Она откинулась в кресле и уставилась на Эндрью, проверяя эффект своих слов. Потом самодовольно усмехнулась:

- Большая радость будет в Блэнелли, когда доктор Пейдж снова примется за работу. И это будет скоро. Я так и сказала Мистеру Уоткинсу: "Летом, - говорю, - да, летом, доктор Пейдж вернется к вам".

В конце недели Эндрью, возвратясь с дневного обхода больных, был поражен, увидев Эдварда, который сидел, съежившись, в кресле перед крыльцом, вполне одетый, с пледом на коленях, в шапке, которая косо торчала на его трясущейся голове. Дул резкий ветер, а лучи апрельского солнца, освещавшие эту трагическую фигуру, были скупы и холодны.

- Вот, - закричала миссис Пейдж с торжеством, сбегая с крыльца навстречу Мэнсону, - видали? Доктор на ногах! Я только что телефонировала мистеру Уоткинсу, чтобы сообщить ему, что доктору лучше. Он скорехонько приступит к работе. Правда, милый?

Эндрью почувствовал, что вся кровь бросилась ему в голову.

- Кто свел его вниз?

- Я, - сказала вызывающе Блодуэн. - А почему бы и нет? Он мой муж. И ему лучше.

- Ему нельзя вставать, и вы это знаете, - бросил ей Эндрью, понизив голос. - Делайте то, что вам говорят. Помогите мне сейчас же уложить его обратно в постель.

- Да, да, - сказал с трудом Эдвард. - Отведите меня обратно в постель. Я озяб. Мне тут нехорошо... Я... я плохо себя чувствую.

И к ужасу Мэнсона, больной заплакал.

Вмиг Блодуэн, проливая потоки слез, очутилась подле него на коленях. Она обхватила Эдварда руками и запричитала в плаксивом раскаянии:

- Ну полно, миленький, полно. Я тебя уложу в кровать, бедняжка ты мой. Блодуэн сделает это для тебя. Блодуэн о тебе позаботится. Блодуэн тебя любит, милый.

И она взасос целовала мокрыми губами неподвижную щеку больного.

Полчаса спустя, когда Эдвард был уже водворен наверх и успокоился, Эндрью, кипя гневом, пришел на кухню.

Они с Энни успели стать настоящими друзьями, часто делились впечатлениями в этой самой кухне, и немало яблок и пирогов с коринкой перетаскала для Эндрью из кладовой эта тихая, сдержанная пожилая женщина, когда с кормежкой дело обстояло особенно плохо. Иногда она прибегала к последнему средству: отправлялась к Томасу за двумя порциями рыбы, и тогда они устраивали роскошный пир при свечке за столом в буфетной. Энни служила у Пейджа вот уже около двадцати лет. У нее в Блэнелли была многочисленная родня, все люди зажиточные, а она оставалась так долго у Пейджей единственно из преданности доктору.

- Принесите мне сюда чай, Энни, - попросил Эндрью. - Я сейчас не могу выносить общество Блодуэн.

Он вошел в кухню, не заметив сначала, что у Энни гости: сестра ее Олуэн и муж Олуэн - Имрис Хьюз. Он уже несколько раз встречался с ними. Имрис работал запальщиком шпуров в Верхних копях Блэнелли. Это был степенный и добродушный человек с бледным одутловатым лицом.

Когда Мэнсон, увидев их, остановился в нерешительности, Олуэн, живая темноглазая молодая женщина, сказала торопливо, захлебываясь словами:

- Не обращайте на нас внимания, доктор, если хотите тут пить чай. Мы как раз о вас говорили, когда вы вошли.

- Вот как?

- Да. - Олуэн бросила взгляд на сестру. - Нечего смотреть на меня так, Энни, я все равно скажу то, что у меня на душе. У нас на руднике все говорят, что уж много лет здесь не было такого дельного молодого доктора, как вы. И что вы очень старательно осматриваете больных, и все такое. Если не верите мне, - спросите Имриса. И люди здорово злятся на миссис Пейдж за то, что она их надувает. Говорят, что по справедливости практику следовало передать вам. А она узнала про эти толки, понимаете? Вот оттого-то она и подняла сегодня с постели бедного старого доктора. Выдумала, будто он поправляется! Как бы не так! Бедняга!

Выпив чай, Эндрью тотчас ретировался. От простодушных слов Олуэн ему стало как-то не по себе. Но все же лестно было услышать, что жители Блэнелли о нем хорошего мнения.

И когда, несколько дней спустя, к нему пришел с женой Джон Морган, старший бурильщик в гематитовом руднике, он счел это за особую честь.

Морганы были женаты уже около двадцати лет, не богаты, но пользовались большим уважением во всей округе. Эндрью слыхал, что они собирались в скором времени переселиться в Южную Африку, где Джону обещали работу в иоганнесбургских копях. В этом не было ничего необычного: хороших бурильщиков часто соблазняли золотые прииски Южноафриканского плоскогорья, где работа была такая же, а платили гораздо больше.

Но трудно себе представить удивление Эндрью, когда Морган, усевшись с женой в тесном кабинетике амбулатории, самодовольно объяснил цель их визита.

- Ну, сэр, кажется, мы, наконец, добились своего. Моя хозяйка, которую вы видите здесь, ждет ребенка. После девятнадцати лет, заметьте, сэр! Мы оба просто в восторге, и решено у нас отъезд отложить, пока это не произойдет. Потому что, видите ли, сэр, стали мы раскидывать умом насчет докторов и решили, что лучше всего будет, если вы возьметесь за это дело. Для нас это очень важно, доктор. И задача будет нелегкая, я полагаю: моей миссис уже сорок три года. Да. Но насчет вас мы спокойны, что вы хорошо справитесь.

Эндрью принял это предложение растроганно, с чувством человека, которому оказана большая честь. Это было странное чувство, чистое от материальных расчетов и в нынешнем его состоянии вдвойне отрадное. В последнее время он чувствовал себя ужасно одиноким, ходил как потерянный. В нем происходило что-то новое, непонятное, что-то тревожащее и мучительное. По временам он ощущал странную тупую боль в сердце, которую, в качестве солидного и зрелого бакалавра медицины, до сих пор считал выдумкой сентиментальных людей.

Он никогда еще до этих пор не задумывался серьезно о любви. В годы учения он был слишком беден, слишком плохо одет и слишком поглощен своими экзаменами, чтобы часто встречаться с женщинами. В университете Ст.-Эндрью нужно было быть человеком "хорошей крови", как, например, его друг и одноклассник Фредди Хемсон, чтобы иметь право вращаться в том кругу, где танцевали и устраивали вечера и блистали общественными талантами. А для него все это было недоступно. Он, независимо от своей дружбы с Хемсоном, принадлежал к той толпе простых смертных которые не стеснялись поднимать воротник пальто, усердно занимались, курили и свои случайные досуги проводили не в "Унионе", а в каком-нибудь захудалом баре с бильярдом.

Правда, и его посещали неизбежные романтические грезы. И оттого, что он был беден, они являлись ему всегда на фоне расточительной роскоши. А теперь, в Блэнелли, глядя в окно полуразвалившейся амбулатории, упершись затуманенными глазами в кучу грязного шлака, он томился душой по какой-то ничтожной младшей учительнице городской школы. Это было до того нелепо, что ему хотелось смеяться.

Он всегда гордился своей трезвой практичностью, большой природной осторожностью. И теперь, с яростной настойчивостью, из сознательного эгоизма пытался доводами рассудка искоренить в себе это новое чувство. Он хладнокровно, логично припоминал все недостатки Кристин. Она некрасива, слишком мала и худа. На щеке у нее родимое пятно, на верхней губе - складочка, заметная, когда она улыбается. К тому же он ей, наверное, противен.

Он сердито твердил себе, что так поддаваться чувствам с его стороны непростительная слабость и неосторожность. Ведь он посвятил себя работе. Он все еще только "помощник". Что это за врач, который уже в самом начале своей карьеры связывает себя чувством, грозящим испортить ему будущность и даже вот уже сейчас самым серьезным образом мешающим ему работать?

Делая усилия взять себя в руки, он старался отвлечься, прибегая для этого к различным уловкам. Обманывая себя мыслью, что ему недостает старых товарищей по университету, он написал длинное письмо Фредди Хемсону, недавно уехавшему в Лондон, где он получил место в больнице. Он ухватился за дружбу с Денни. Но Филипп, хотя и бывал порой приветлив, чаще оставался холоден, недоверчив, полон горечи, как человек, ушибленный жизнью.

Несмотря на все свои старания, Эндрью не мог изгнать из головы мысли о Кристин, а из сердца - мучительную тоску по ней. Он не видел ее с того времени, когда не смог удержаться от порыва откровенности у ворот "Уголка" доктора Бремвела. Что она о нем подумала? Да и думает ли она когда-нибудь о нем? Несмотря на то, проходя по Бэнк-стрит, он всегда жадно высматривал Кристин, он так давно не встречал ее, что уже потерял надежду когда-нибудь увидеть.

И вдруг, когда он уже совсем было впал в отчаяние, он однажды в субботу, 25 мая, получил записку следующего содержания:

Он испустил крик, на который из посудной прибежала Энни.

- Ох, доктор, что это вы? - И затем укоризненно: - Иногда вы ведете себя просто глупо.

- Это верно, Энни, - согласился он, все еще не оправившись от волнения. - Но я... теперь, кажется, с глупостями кончено. Послушайте, Энни, голубушка, вы не выгладите мне брюки на завтра, а? Я их вечером, ложась спать, вывешу за дверь.

На следующий день, по случаю воскресенья, в амбулатории вечернего приема не было, и Эндрью в трепетном волнении явился вечером в дом миссис Герберт, у которой жила Кристин. Было еще слишком рано, и он знал это, но больше не мог ждать ни одной минуты.

Дверь открыла сама Кристин, приветливая, улыбающаяся.

Да, она улыбалась, улыбалась ему. А он думал, что противен ей! Он был так взволнован, что едва мог говорить.

- Сегодня был чудный день, не правда ли? - пробормотал он, следуя за ней в гостиную.

- Да, чудный, - согласилась Кристин. - И я сегодня совершила основательную прогулку. Зашла дальше Пэнди. Поверите ли, я даже нашла несколько цветков чистотела.

Они уселись. У нервничавшего Эндрью уже готов был сорваться с языка вопрос, хорошо ли она прогулялась, но он вовремя проглотил эту пустую и банальную фразу.

- Миссис Уоткинс только что прислала сказать, что они с мужем немного опоздают, - заметила Кристин. Его зачем-то вызвали в контору. Вы не возражаете против того, чтобы подождать их несколько минут?

Возражать! Несколько минут! Эндрью готов был громко рассмеяться от счастья. Если бы она только знала, как он томился ожиданием все эти дни и как чудесно быть с ней наедине! Он украдкой оглядел комнату. Гостиная, обставленная собственной мебелью Кристин, не была похожа ни на одну из комнат, в которых ему приходилось бывать в Блэнелли. В ней не было ни плюшевых, ни волосяных кресел, ни эксминстерского ковра, ни единой пестрой атласной подушки, какие украшали гостиную миссис Бремвел. Пол был крашеный, навощенный, и только перед открытым камином лежал простой коричневый коврик. Мебель - такая ненавязчивая, что Эндрью не обратил на нее никакого внимания. Посреди стола, накрытого к ужину, стояла обыкновенная белая тарелка, в которой плавали похожие на крошечные кувшинки цветы чистотела, собранные сегодня Кристин. Это было просто и красиво. На подоконнике стоял деревянный ящик из-под пирожных, наполненный землей, из которой пробивались хрупкие зеленые ростки. Над камином висела какая-то весьма оригинальная картина, на которой был изображен всего только деревянный детский стульчик красного цвета, по мнению Эндрью, очень плохо нарисованный.

Кристин должно быть, подметила изумление в глазах гостя. Она улыбнулась с заразительной веселостью.

- Надеюсь, вы не приняли это за подлинник.

Эндрью в замешательстве не знал, что сказать. Его смущала эта комната, где во всем чувствовалась индивидуальность хозяйки, смущало сознание, что она знает многое, ему недоступное. Но Кристин возбуждала в нем такой интерес, что, забыв о своей неловкости, избежав глупых банальностей вроде замечаний о погоде, он начал расспрашивать ее о ее жизни.

Кристин отвечала ему просто. Она была родом из Йоркшира. В пятнадцать лет лишилась матери. В то время отец ее был помощником смотрителя на одном из больших Бремвелских угольных рудников. Ее единственный брат Джон в тех же копях прошел практику горного инженера. Через пять лет, когда Кристин минуло девятнадцать и она окончила педагогический институт, отца назначили управляющим Портским рудником, в двадцати милях от Блэнелли. Кристин и ее брат переехали с отцом в Южный Уэльс, она - чтобы вести хозяйство, Джон - чтобы работать вместе с отцом. Через полгода после их переезда на Портском руднике произошел взрыв. Джон, находившийся в шахте, был убит на месте. Отец, услыхав о катастрофе, тотчас же спустился вниз и попал в поток рудничного газа. Неделю спустя из шахты извлекли оба трупа - его и Джона.

Когда Кристин кончила, наступило молчание.

- Простите меня... - начал Эндрью сочувственно.

- Люди очень тепло отнеслись ко мне, - промолвила Кристин все так же просто и серьезно. - А в особенности мистер и миссис Уоткинс. Мне предоставили здесь место в школе.

Она помолчала, и лицо ее снова прояснилось.

- Я, как и вы, здесь все еще чужая. В долинах Уэльса долго надо жить, чтобы к ним привыкнуть.

Эндрью глядел на нее, ища слов, которые хоть сколько-нибудь выразили бы его чувства к ней, какого-нибудь замечания, которое тактично отвлекло бы ее мысли от прошлого и внушило надежду на будущее.

- Да, здесь, внизу, чувствуешь себя как-то от всего отрезанным. Одиноким. Мне это знакомо. Я часто испытываю это. Часто так хочется поговорить с кем-нибудь.

Кристин улыбнулась.

- А о чем же вам хочется говорить?

Он покраснел, чувствуя себя захваченным врасплох.

- Ну, хотя бы о моей работе. - Он замолчал, но счел нужным пояснить: - Видите ли, я как-то запутался. Меня одолевают всякие вопросы.

- То есть вы хотите сказать, что у вас бывают в практике трудные случаи?

- Нет, не то. - Он продолжал с некоторым колебанием: - Я приехал сюда, начиненный формулами, истинами, в которые все веруют или делают вид, что веруют. Например, что опухшие суставы - признак ревматизма. Что ревматизм надо лечить салицилкой. Знаете, всякие такие ортодоксальные истины! Ну, а теперь открываю, что некоторые из них неверны. Возьмите хотя бы лекарства. Мне кажется, что некоторые из них приносят скорее вред, чем пользу. Виновата система. Больной приходит на прием. Он ожидает от врача своей "бутылки". И получает ее, хотя бы это был просто жженый сахар, сода "и добрая старая aqua. Вот для чего рецепт пишется по-латыни, - ведь тогда больной ничего не поймет. Это нечестно и недостойно науки. И еще одно: мне кажется, что слишком много есть докторов, которые лечат эмпирическим путем, то есть обращают внимание лишь на отдельные симптомы. Они не дают себе труда собрать все симптомы воедино и тогда только поставить диагноз. Они решают очень быстро, потому что всегда спешат: "А, головная боль - так примите этот порошок". Или: "Вы малокровны, надо попринимать железо". Вместо того чтобы вникнуть, чем вызвана головная боль или малокровие... - Он вдруг, перебил сам себя: - Ох, простите, вам это, должно быть, скучно...

- Нет, нет - возразила она быстро. - Это страшно интересно.

- Я только начинаю, только нащупываю дорогу, - продолжал он с увлечением, обрадованный ее вниманием. - Но я по совести нахожу, уже судя по своему небольшому опыту, что в той премудрости, которую нам внушали, слишком много отжившего, устарелого. Лекарства, которые бесполезны, симптомы, в которые верили еще в средние века. Вы, пожалуй, скажете, что это не имеет значения для рядового врача-практика? Но почему такой практикующий врач должен только класть припарки да раздавать микстуры? Пора уже выдвинуть на первый план науку. Множество людей думает, что наука - на дне пробирки. А я думаю иначе. Я считаю, что работающие в глуши врачи имеют полную возможность узнать многое и чаще наблюдать первые симптомы какой-нибудь новой болезни, чем в любой клинике. К тому времени, как больной попадает в клинику, первые стадии болезни уже миновали.

Кристин только что хотела ответить, как раздался звонок у дверей. Она поднялась, проглотив свое замечание, и вместо него сказала с легкой улыбкой:

- Надеюсь, вы не забудете своего обещания поговорить со мной об этом в другой раз.

Вошли Уоткинс и его жена, извиняясь, что опоздали. И почти сразу все сели ужинать.

Ужин был совсем не похож на ту легкую холодную закуску, которую им подавали на вечере у Бремвелов. Здесь была вареная телятина и картофельное пюре с маслом. Потом ревенная ватрушка со сливками, сыр и кофе. Все было просто, но вкусно приготовлено. После той скудной еды, которую ему подавали у Блодуэн, Эндрью наслаждался вовсю этим горячим и аппетитным ужином. Он сказал со вздохом:

- Вам повезло, мисс Бэрлоу: хозяйка ваша замечательно стряпает.

Уоткинс, насмешливо наблюдавший, как объедался Эндрю, вдруг залился громким смехом:

- Вот это здорово! - он повернулся к жене. - Слышала, мать? Он говорит, что старуха Герберт замечательно стряпает.

Кристин слегка покраснела.

- Не обращайте на него внимания, - сказала она Эндрью. - Вы сделали мне величайший комплимент в моей жизни - именно потому, что сделали его нечаянно.

Ужин готовила я. Я пользуюсь кухней миссис Герберт, но люблю все стряпать сама. Я к этому привыкла.

Ее замечание привело управляющего рудником в еще более веселое настроение. Сегодня это был совсем не тот молчаливый субъект, который с таким стоическим терпением наблюдал, как развлекались гости миссис Бремвел. Сегодня он с грубоватой бесцеремонностью наслаждался едой, причмокивал губами от восторга, уписывая пирог, клал локти на стол, рассказывал анекдоты, смешившие всех.

Вечер пролетел быстро. Посмотрев на часы, Эндрью, к своему удивлению, убедился, что уже около одиннадцати. А он обещал сегодня в половине одиннадцатого навестить больного на Блайна-плес. Когда он поднялся, Кристин проводила его в переднюю. В узком коридоре его рука коснулась ее бедра. Сладкая боль пронизала его. Кристин была так не похожа на всех женщин, которых он когда-либо встречал, - такая спокойная, хрупкая, с такими умными черными глазами. Как он смел раньше в мыслях называть ее "жалкой"!

Тяжело задышав, он пробормотал:

- Не знаю, как вас и благодарить за сегодняшний вечер. Вы мне позволите прийти еще? Я не всегда разговариваю только о своей работе. Вы не откажетесь... не откажетесь, Кристин, как-нибудь пойти со мной в кино, в Тониглен?

Глаза ее улыбались ему, на этот раз чуточку задорно.

- А вы попробуйте меня пригласить!

Долгая минута молчания на пороге, под высоким звездным небом. Росистый воздух веял прохладой на горячие щеки Эндрью. Лицо Кристин было так близко, что он ощущал ее дыхание. Ему страстно хотелось поцеловать ее. Он ощупью нашел и сжал ее руку, отвернулся, сошел на тротуар и направился домой, полный радостно пляшущих в голове мыслей. Он вступил на ту головокружительную дорогу, которою проходят миллионы людей, и каждый считает себя единственным, на избитую дорогу восторгов, всем предопределенную, вечно благословенную. О, Кристин, необыкновенная девушка! Как хорошо она поняла его, когда он говорил о трудностях своего дела. Она умна, гораздо умнее его. И как чудесно стряпает!.. И он сегодня назвал ее "Кристин"!