Комитет по изучению патологии труда в угольных и металлорудных копях, обычно называемый сокращенно К.П.Т., помещался в большом, внушительном на вид здании из серого камня на набережной, недалеко от Вестминстерских садов, откуда было удобное сообщение с министерством торговли и департаментом горной промышленности, которые то забывали о существовании комитета, то начинали яростно спорить, в чьем ведении надлежит состоять комитету.

Четырнадцатого августа, в светлое, солнечное утро, Эндрью, пышущий здоровьем, полный огромного воодушевления, взлетел по лестнице этого дома с выражением человека, который собирается завоевать Лондон.

- Я новый врач комитета, - представился он курьеру в форме.

- Да, да, знаю, - сказал курьер отеческим тоном. - Отсюда Эндрью заключил, что его, очевидно, уже ожидали. - Вам надо будет пройти к нашему мистеру Джиллу. Джонс! Проводи нашего нового доктора наверх в кабинет мистера Джилла.

Лифт медленно поднимался вверх, мимо коридоров, облицованных зеленым кафелем, многочисленных площадок, на которых мелькала все та же форма служащих министерства. Затем Эндрью ввели в просторную, залитую солнцем комнату, и не успел он опомниться, как ему уже жал руку мистер Джилл, который встал из-за письменного стола и отложил в сторону "Таймс", чтобы поздороваться с ним.

- Я немного опоздал, - с живостью сказал Эндрью. - Прошу прощения. Мы только вчера приехали из Франции. Но я хоть сейчас готов приступить к работе.

- Прекрасно! - Джилл представлял собой веселого маленького человечка в золотых очках, воротничке почти пасторского фасона, в темносинем костюме, темном галстуке, схваченном гладким золотым кольцом. Он смотрел на Эндрью с чопорным одобрением. - Присядьте, прошу вас. Не угодно ли чашку чая или стакан горячего молока?

Я обычно пью что-нибудь около одиннадцати. А сейчас... да, да, уже почти время.

- Тогда... - начал Эндрью нерешительно и вдруг, повеселев, докончил: - может быть, вы мне расскажете все относительно моей будущей работы, пока мы...

Через пять минут человек в форме внес чашку чая и стакан горячего молока.

- Я думаю, сегодня оно вам придется по вкусу, мистер Джилл. Оно кипело, мистер Джилл.

- Благодарю вас, Стивенс.

И когда Стивенс вышел, Джилл с улыбкой обратился к Эндрью:

- Вы увидите, какой это полезный человек. Он восхитительно готовит горячие гренки с маслом. Нам здесь, в комитете, редко достаются действительно первоклассные служители. У нас ведь штат весь откомандирован из разных ведомств: из министерства внутренних дел, департамента горной промышленности, министерства торговли. Я лично, - Джилл кашлянул с скромным достоинством, - из адмиралтейства.

Пока Эндрью пил горячее молоко и нетерпеливо ожидал разъяснений насчет будущих своих обязанностей, Джилл вел приятную беседу о погоде, Бретани, о новых пенсиях гражданским чинам и пользе пастеризации. Затем встал и повел Эндрью в предназначенный для него кабинет.

Это была такая же просторная, уютная, солнечная комната, устланная теплым ковром, с чудесным видом на Темзу. Большая шпанская муха тоскливо и сонно жужжала и билась о стекло.

- Я выбрал для вас эту комнату, - сказал Джилл приветливо. - Пришлось ее немножко привести в порядок. А вот открытый камин для угля, видите? Зимой будет приятно сидеть подле него. Надеюсь, вам здесь нравится?

- Ну, разумеется, комната чудесная, но...

- А теперь я вас познакомлю с вашим секретарем, мисс Мейсон. - Джилл постучал и открыл дверь в соседнюю комнату, где за маленьким письменным столом сидела мисс Мейсон, немолодая девица с приятным лицом, выдержанная, просто и изящно одетая. Мисс Мейсон встала и отложила газету.

- Доброе утро, мисс Мейсон.

- Доброе утро, мистер Джилл.

- Мисс Мейсон, это доктор Мэнсон.

- Здравствуйте, доктор Мэнсон.

У Эндрью слегка зашумело в голове от этого града приветствий, но он овладел собой и принял участие в разговоре.

Через пять минут Джилл ускользнул и на прощанье ободряюще сказал Эндрью:

- Я пришлю вам несколько папок с делами.

Папки были принесены Стивенсом, несшим их с любовной бережностью. Стивенс был не только мастер готовить гренки и кипятить молоко, он был еще лучшим во всем учреждении специалистом по раскладке бумаг. Каждый час он входил в кабинет Эндрью с папкой бумаг, которые заботливо укладывал в стоявшую на письменном столе лакированную коробку с надписью "входящие", и в то же время жадно заглядывал в коробку с надписью "исходящие", ища, нет ли там бумаг. Стивенса глубоко огорчало, если "исходящая" оказывалась пустой. В этих прискорбных случаях он уходил расстроенный.

Растерянный, ошеломленный, раздраженный, Эндрью перелистал папки: протоколы заседаний комитета, скучные, бессодержательные, написанные неудобоваримым языком. Затем он энергично атаковал мисс Мейсон. Но мисс Мейсон, перешедшая сюда, по ее словам, из отдела мороженого мяса министерства внутренних дел, располагала очень ограниченным запасом сведений. Она сообщила ему, что часы занятий здесь от десяти до четырех. Рассказала о хоккейной команде служащих их учреждения, в которой она была помощником капитана. Предложила ему свой экземпляр "Таймса". Глаза ее молили Эндрью угомониться.

Но Эндрью не мог угомониться. Отдохнув и набравшись свежих сил за время поездки во Францию, он стосковался по работе. Он принялся чертить узор па ковре, с раздражением посмотрел в окно на Темзу, по которой суетливо сновали буксирные пароходы и плыли против течения длинные ряды угольных баржей, с шумом бороздя воду. Потом пошел к Джиллу.

- Когда я смогу приступить к делу?

Джилл даже подскочил, так отрывисто был задан вопрос.

- Вы меня просто поражаете, мой милый доктор. Я дал вам столько папок, что вам хватит на месяц. - Он посмотрел на часы. - Пойдемте. Пора завтракать.

За своей порцией вареной камбалы Джилл тактично пояснил Эндрью, трудившемуся над отбивной котлетой, что ближайшее собрание не состоится и не может состояться раньше 18 сентября, что профессор Челлис в Норвегии, доктор Морис Гэдсби - в Шотландии, сэр Вильям Дьюэр, председатель комитета, - в Германии, а его, Джилла, прямой начальник, мистер Блейдс, отдыхает с семьей в Фринтоне.

В полном смятении мыслей вернулся в этот вечер Эндрью домой к Кристин. Мебель свою они сдали на хранение и, чтобы иметь время осмотреться и найти подходящее жилье, сняли на месяц маленькую меблированную квартирку на Эрлс-корт.

- Можешь себе представить, Крис, - они еще ничего для меня не подготовили! Мне предстоит целый месяц пить молоко, читать "Таймс" и старые протоколы, - да, и еще вести длинные интимные беседы о хоккее со старухой Мейсон.

- Ты бы лучше ограничился беседами с твоей собственной старухой. Как мне здесь все нравится, милый, каким прекрасным кажется после Эберло! Я сегодня уже проделала маленькую экскурсию - в Чельси. Видела дом Карлейля и Тейтовскую галерею. У меня составлен целый план того, что нам с тобой надо проделать. Можно поехать пароходиком вверх до Кью. Подумай, мы увидим там знаменитый парк! А в будущем месяце в Олберт-холле концерт Крейслера! Да, и мы должны посмотреть на памятник, чтобы узнать, почему все над ним смеются. И потом здесь сейчас гастролирует нью-йоркская труппа... И было бы очень мило, если бы мы с тобой как-нибудь позавтракали вместе в ресторане. - Она протянула ему свою маленькую руку. Эндрью редко видывал ее в таком веселом возбуждении. - Милый! Пойдем куда-нибудь обедать. На этой улице есть русский ресторан. Судя по виду - хороший. Потом, если ты не особенно устал, мы можем...

- Послушай! - запротестовал Эндрью, в то время как она тащила его к дверям. - Ведь ты, кажется, считалась единственным благоразумным человеком в нашем семействе! Впрочем, Крис, после тяжких трудов моего первого дня па службе я не прочь весело провести вечер.

На следующее утро он прочитал все бумаги на своем столе, подписал их и в одиннадцать часов уже слонялся без дела по кабинету. Но скоро ему стало слишком тесно в этой клетке, и он устремился за дверь, решив обследовать все здание. Оно показалось ему столь же мало любопытным, как морг без трупов, пока, дойдя до самого верхнего этажа, он не очутился вдруг в длинном помещении, частично превращенном в лабораторию, где на ящике из-под серы сидел молодой человек в длинном грязном белом халате, с безутешно мрачным видом полировал себе ногти и курил папиросу, от которой табачное пятно на его верхней губе становилось все желтее.

- Алло! - сказал Эндрью.

Минутная пауза, затем незнакомый молодой человек ответил безучастно:

- Если вы заблудились, так лифт - направо, третья дверь.

Эндрью прислонился к опытному столу и вынул папиросу. Он спросил:

- А вы здесь чаем угощаете?

Тут молодой человек в первый раз поднял голову, угольно-черную, тщательно причесанную и странно не гармонировавшую с поднятым воротником засаленного пиджака.

- Только белых мышей, - ответил он, оживляясь. - Листья чая для них весьма полезны.

Эндрью засмеялся, быть может потому, что шутник был на пять лет моложе его. Он сказал в виде пояснения:

- Моя фамилия Мэнсон.

- Этого я и опасался. Так вы теперь включились в компанию забытых людей. - Он выдержал паузу. - А я доктор Гоуп. По крайней мере раньше полагал, что я Гоуп. Теперь же я определенно бывший Гоуп.

- А чем вы здесь занимаетесь?

- Одному Богу известно и Билли Пуговичнику, то есть Дьюэру. Часть рабочего дня я сижу и размышляю. Но больше всего просто сижу. Иногда мне присылают куски разложившихся шахтеров и запрашивают о причинах взрыва.

- А вы отвечаете? - вежливо осведомился Эндрью.

- Нет, - резко возразил Гоуп. - Я... на них!

Это крайне неприличное выражение облегчило душу обоим, и они вместе отправились завтракать. Доктор Гоуп пояснил, что завтрак здесь - единственное занятие в течение рабочего дня, которое помогает ему сохранить рассудок. Гоуп изложил Мэнсону и многое другое. Он был сотрудником исследовательского отдела Кембриджского университета и попал сюда via Бирмингам, чем, вероятно, и объясняются (добавил, ухмыляясь, Гоуп) его частые выходки дурного тона. Его "ссудили" комитету благодаря настояниям профессора Дьюэра, чума его возьми! Он здесь выполняет чисто техническую работу, самые шаблонные обязанности, которые с тем же успехом мог бы выполнять любой служитель при лаборатории. Гоуп говорил, что его просто сводят с ума бездеятельность и косность комитета, который он сжато и выразительно называл "Утеха маньяков". То, что делается в этом комитете, типично для всех исследовательских учреждений в Англии: ведает ими кворум влиятельных болванов, слишком поглощенных своими собственными теориями и слишком занятых взаимными распрями, чтобы двигать работу в каком-либо определенном направлении. Гоупа дергали то в одну, то в другую сторону, командовали, что делать, вместо того чтобы дать ему делать то, что он считал нужным, и ему не удалось никогда хотя бы в течение полугода заниматься одной работой.

В разговоре с Эндрью он бегло охарактеризовал всех членов совета "Утеха маньяков". Председателя, сэра Вильяма Дьюэра, трясущегося от дряхлости, но неукротимого девяностолетнего старца, Гоуп называл "Билли Пуговичник", намекая на склонность сэра Вильяма оставлять незастегнутыми некоторые весьма ответственные части туалета. Старый Билли, по словам Гоупа, состоял председателем почти всех научных обществ в Англии. К тому же он вел по радио популярные беседы "Наука для детей", завоевавшие ему громадную известность.

Затем в совете состоял профессор Винни, которому его студенты дали удачную кличку "Лошадь", Челлис, малый неплохой в тех случаях, когда он не изображает из себя какого-то "Рабле-Пастера-Челлиса", и, наконец, доктор Морис Гэдсби.

- Вы Гэдсби знаете? - спросил Гоуп.

- Да, пришлось раз с ним встретиться, - Эндрью рассказал об экзамене.

- Узнаю нашего Мориса, - сказал Гоуп с горечью. - И такой проклятый втируша! Повсюду пролезет. Умная бестия, между прочим. Но исследовательская работа его не интересует. Он занят только своей собственной персоной. - Гоуп неожиданно рассмеялся. - Роберт Эбби рассказывает о нем забавную историю. Гэдсби хотелось попасть в члены клуба "Бифштекс", - знаете, это один из тех лондонских клубов, куда главным образом ходят обедать, и очень приличные там обеды, между прочим. Ну, Эбби, старичок услужливый, обещал Гэдсби (Бог его знает, зачем) похлопотать за него. Неделю спустя они встречаются. "Ну что, я принят?" - спрашивает Гэдсби. "Нет, - отвечает Эбби, - не приняты". - "Боже милостивый, - кричит Гэдсби, - неужели вы хотите сказать, что я забаллотирован?" - "Забаллотированы, - подтверждает Эбби. - Послушайте, Гэдсби: а вы когда-нибудь в своей жизни видели тарелку с икрой?" - Гоуп откинулся на спинку стула и завыл от смеха. Через минуту он добавил: - Эбби тоже состоит у нас в комитете. Он человек почтенный. Но слишком умен, чтобы ходить сюда часто.

Этот завтрак послужил началом, и впоследствии Эндрью и Гоуп много раз завтракали вместе. Гоуп, при всем своем грубоватом студенческом юморе и легкомысленном, озорном характере, был человек с мозгами. В его непочтительной критике было нечто здоровое. Эндрью понимал, что этот человек способен сделать что-нибудь в жизни. В минуты серьезного настроения Гоуп часто высказывал страстное желание вернуться к настоящей работе и интересовавшим его исследованиям процесса выделения желудочных ферментов.

Иногда ходил с ними завтракать и Джилл. Гоуп определял Джилла словами "славный человечек". Засушенный тридцатилетней службой (он проделал путь от конторского мальчика до принципала), Джилл все же сохранил человеческий облик. В конторе он работал, как хорошо смазанная, маленькая, легкая на ходу машина. Каждое утро неизменно одним и тем же поездом приезжал из Санбери и каждый вечер, если его не "задерживали" на службе, уезжал одним и тем же поездом.

В Санбери у него была жена и три дочери, был садик, где он выращивал розы. По внешним признакам это был типичный образец обывателя из предместья. Но под этой внешней типичностью скрывался другой, настоящий Джилл, который любил Ярмут зимой и. всегда проводил там в декабре свои свободные дни, которому заменяла библию почти выученная им наизусть книга под названием "Хаджи Баба", который был влюблен в пингвинов зоологического сада.

Как-то раз Кристин случилось быть четвертой за их общим завтраком. Джилл превзошел самого себя в любезности, поддерживая честь гражданского ведомства. Даже Гоуп вел себя с достойной восхищения светскостью. Он признался Эндрью, что с тех пор как познакомился с миссис Мэнсон, он как будто меньше чувствует себя кандидатом на смирительную рубашку.

Дни мелькали один за другим. Пока Эндрью ожидал собрания комитета, они с Кристин знакомились с Лондоном. Ездили на пароходике в Ричмонд. Набрели на театр под названием "Старый шут". Видели, как колышется под ветром вереск в Хемпстедской степи, узнали прелесть маленьких кофеен, куда забегаешь ночью выпить кофе. Они гуляли по Рочестер-роу и катались на лодке по Серпентайн. Они открыли обманчивые обольщения Сохо. Когда же им уже больше не нужно было изучать маршруты подземки, раньше чем вверить себя ей, они начали чувствовать себя лондонцами.