Неожиданно рано и сразу наступила зима с большим снегопадом. Была только середина октября, но Эберло расположен так высоко в горах, что жестокие морозы ударили здесь чуть ли не раньше, чем успели олететь деревья. Однажды ночью бесшумно повалил снег, кружась мягкими хлопьями, и когда Кристин и Эндрью проснулись поутру, все было одето его сверкающей белизной. Стадо горных пони, пробравшись сквозь пролом в полуразрушенной изгороди, окружавшей дом, сбилось в кучу у дверей кухни. На просторах горных высот, в лугах, покрытых жесткой травой, вокруг Эберло бродило множество этих диких лошадок с темной шерстью, которые в испуге кидались прочь, завидев приближающегося человека. Но в снежные зимы голод гнал их вниз, к окраинам города.

Всю зиму Кристин подкармливала пони. Сначала они шарахались от нее, спотыкаясь от страха, но в конце зимы уже стали есть из ее рук. Особенно подружилась она с одной черной лошадкой, самой маленькой из всех, не больше шотландского пони, со спутанной гривой и плутовскими глазами, которую они окрестили "Чернышом".

Пони ели все что угодно: хлеб, картофельную шелуху, кожуру от яблок, даже апельсинные корки. Раз Эндрью для потехи протянул "Чернышу" пустую спичечную коробку. "Черныш" сжевал ее и облизался, как лакомка после пирожного.

Несмотря на то, что они были бедны, что им приходилось терпеть много невзгод, Кристин и Эндрью были счастливы. У Эндрью в кармане бренчали одни только медяки, но долг "Фонду" был почти погашен, деньги за мебель выплачивались аккуратно. Кристин, при всей своей хрупкости и кажущейся неопытности, обладала качеством йоркширских женщин - она была хорошей хозяйкой. С помощью одной только молоденькой служанки Дженни, дочери шахтера с соседней улицы, приходившей к ним ежедневно за несколько шиллингов в неделю, она поддерживала в доме такую чистоту, что все в нем сверкало. Хотя четыре комнаты остались немеблированными и поэтому были заперты, она сумела превратить "Вейл Вью" в уютный семейный очаг. Когда Эндрью приходил домой усталый, почти разбитый после долгого дня работы, у нее уже стоял на столе горячий обед, который быстро восстанавливал его силы.

Работа его была отчаянно тяжела. Делало ее такой, увы, не большое количество пациентов, а снег, необходимость взбираться в высоко расположенные участки, большие расстояния, которые приходилось делать во время обхода больных. В оттепель дороги превращались в настоящие болота, а потом ночью грязь подмерзала - и ходить было очень трудно и утомительно. Эндрью так часто приходил домой с насквозь промокшими внизу брюками, что Кристин в конце концов купила ему гетры. Когда он вечером, измученный, валился в кресло, она, встав на колени, снимала с него гамаши, потом тяжелые башмаки и приносила ему домашние туфли.

Люди в Эберло продолжали относиться к нему недоверчиво, ладить с ними было трудно. Все родственники Ченкина (а их было много, так как в долинах Уэльса браки между своими - обычное явление) дружно сплотились против него. Сестра Ллойд теперь была его открытым и злобным врагом и, распивая чай в домах, которые посещала, говорила о нем всякие гадости собиравшимся вокруг нее соседкам.

Вдобавок ко всему у Эндрью был еще один повод к раздражению, которое приходилось подавлять. Доктор Луэллин вызывал его для того, чтобы давать наркоз при операциях, гораздо чаще, чем Эндрью считал допустимым. Эндрью терпеть не мог давать наркоз, - эта механическая работа требовала совсем иного склада характера - спокойного темперамента и уравновешенности, которыми он вовсе не обладал. Он, конечно, ничего не имел против того, чтобы делать это для своих собственных больных. Но когда у него отнимали три дня в неделю на обслуживание больных, которых он раньше в глаза не видел, он считал, что ему взваливают на плечи чужое бремя. Однако он не осмеливался протестовать из страха лишиться места.

Однажды, в ноябрьский день, Кристин заметила, что он чем-то необычайно угнетен. В этот вечер он, придя домой, не окликнул ее весело, как всегда, и хотя притворялся спокойным, она слишком его любила, чтобы не заметить по углубившейся морщинке между глаз и целому ряду других мелких признаков, что он пришиблен каким-то новым неожиданным ударом.

За ужином она не спросила ничего, а после ужина, сидя у камина, занялась шитьем. Эндрью с трубкой в зубах подсел к ней и через некоторое время вдруг разразился следующей тирадой:

- Я терпеть не могу брюзжать, Крис! И не люблю тебя тревожить. Видит Бог, я стараюсь хранить свои неприятности про себя!

Так как он каждый вечер изливал перед ней душу, то такое заявление звучало весьма забавно, но Кристин не улыбнулась, и он продолжал;

- Ты видела здешнюю больницу, Крис. Помнишь, мы ее осматривали в первый же вечер нашего приезда? Помнишь, как она мне понравилась, как я бредил ею, радуясь возможности наладить свою работу. Я так много об этом думал, дорогая! У меня были такие замечательные планы, связанные с этой маленькой больницей в Эберло.

- Да, да, я знаю.

Он сказал с каменным лицом:

- Напрасно я себя обманывал. Это вовсе не городская больница, это больница Луэллина.

Крис молчала с тревогой во взгляде, ожидая от него объяснений.

- Сегодня утром у меня был один пациент, Крис, - заговорил Эндрью быстро, все больше распаляясь. - Заметь, я говорю "был"! Типичная верхушечная пневмония, и, главное, больной - бурильщик в антрацитовых копях, а я часто тебе говорил, что меня ужасно интересует состояние легких у людей этой профессии. Я нахожу, что тут большое поле для исследовательской работы. Я и подумал: "Вот первый случай использовать больницу, именно такой случай, когда нужно наблюдение и исследование научными методами". Я позвонил Луэллину, попросил его осмотреть со мной вместе больного, чтобы я мог поместить его в больницу.

Эндрью остановился, чтобы перевести дух, затем стремительно продолжал:

- Ну вот. Явился Луэллин в лимузине, все честь-честью. Любезен, как всегда, и чертовски тщательно осмотрел больного. Он первоклассный врач и свое дело знает великолепно. Подтвердил мой диагноз, указав две-три подробности, которые я упустил, и сразу согласился принять моего пациента в больницу. Я стал его благодарить, выражая свое удовольствие по поводу того, что смогу лечить своего больного в больнице, где имеются прекрасные приспособления для исследования именно такого рода случаев.

Эндрью опять помолчал, стиснув зубы.

- Луэллин посмотрел на меня, Крис, очень ласково и дружелюбно. "Вам незачем утруждать себя хождением в больницу, Мэнсон, - сказал он, - За больным теперь буду следить я. Мы не можем допустить, чтобы младшие врачи ходили по палатам... (он бросил взгляд на мои гамаши) в своих подбитых гвоздями сапожищах" - и, перебивая сам себя, Эндрью отрывисто воскликнул: - Ну да к чему повторять то, что он сказал. Смысл всего этого таков, что я в своих грязных сапогах и плаще, с которого течет вода, могу ходить по кухням шахтеров, осматривать больных при керосиновой лампочке, лечить их в скверных условиях, но когда дело доходит до больницы - о, там я нужен только для того, чтобы давать наркоз!

Его прервал телефонный звонок. Кристин, сочувственно смотревшая на мужа, через минуту встала, чтобы подойти к телефону. Эндрью слышал, как она говорила в передней, затем она вернулась в комнату очень смущенная.

- Это доктор Луэллин... Мне... мне очень неприятно тебе говорить, милый... Он просит тебя прийти завтра в одиннадцать часов... давать наркоз.

Эндрью ничего не ответил. Он сидел с убитым видом, подпирая голову сжатыми кулаками.

- Что же сказать ему, милый? - шепнула Кристин робко.

- Скажи, чтобы он убирался к черту! - закричал он. - Нет, нет, скажи, что я буду в больнице завтра, - он горько усмехнулся, - ровно в одиннадцать.

Воротясь в гостиную, она принесла ему чашку горячего кофе - одно из верных средств, обычно разгонявших его мрачное настроение.

Выпив кофе, он криво усмехнулся Кристин.

- Я так безмерно счастлив здесь с тобой, Крис. Если бы только работа моя шла на лад! Пожалуй, в том, что Луэллин не пускает меня в больницу, нет ничего необычайного и никакой личной неприязни ко мне. То же самое делается и в Лондоне и повсюду во всех больших клиниках. Такова система. Но с какой стати она такова, Крис? Почему врача лишают возможности лечить его больного, когда тот попадает в больницу? Он теряет возможность исследовать этот случай так же, как если бы потерял пациента. Это результат нашей проклятой системы "практикующих врачей", и это неправильно, неправильно от начала до конца! Боже мой, что это я вздумал читать тебе целую лекцию? Как будто у нас мало своих забот! Подумать только, в каком восторге я был, начиная работу здесь! Чего только я не собирался делать! А вместо этого одна неприятность за другой, все пошло не так!

Но в конце недели к Эндрью явился неожиданный гость. Совсем поздно, когда они с Кристин собирались идти наверх спать, звякнул звонок у дверей. Это пришел Оуэн, секретарь Общества.

Эндрью побледнел. Приход секретаря показался ему самым зловещим из всех событии за эти несчастливые месяцы борьбы. Не предложит ли ему комитет оставить службу? Неужели он будет уволен, выброшен с Кристин на улицу, как жалкий неудачник?

С упавшим сердцем посмотрел он на худое застенчивое лицо секретаря, но тотчас же почувствовал радостное облегчение, когда Оуэн достал из кармана желтую карточку.

- Извините, что я пришел так поздно, доктор Мэнсон, но меня задержали в конторе, и я не успел зайти к вам в амбулаторию. Я хотел спросить, согласитесь ли вы взять к себе мою лечебную карточку? Ведь это странно, что я, секретарь Общества, до сих пор не потрудился прикрепиться к какой-нибудь амбулатории. В последний раз я обращался к врачу, когда ездил в Кардифф. Но теперь я буду вам очень благодарен, если вы согласитесь включить меня в списки ваших постоянных пациентов.

Эндрью с трудом заговорил. Ему так много уже пришлось отдать этих карточек, - отдать, скрепя сердце, - что получить карточку, и от самого секретаря, было чем-то ошеломительным.

- Благодарю вас, мистер Оуэн, я... я буду очень рад иметь вас в своем списке.

Кристин, стоявшая тут же в передней, торопливо вмешалась:

- Не зайдете ли, мистер Оуэн? Пожалуйста!

Секретарь хотя и протестовал, уверяя, что не хочет их беспокоить, но, казалось, был не прочь, чтобы его пригласили в гостиную. Сев в кресло у камина, он задумчиво устремил глаза в огонь. Лицо его дышало удивительным спокойствием. Костюмом и говором он ничуть не отличался от обыкновенного рабочего, но этим созерцательным спокойствием и почти прозрачной бледностью кожи напоминал аскета. Несколько минут он, видимо, собирался с мыслями. Потом заговорил:

- Я рад, что имею случай потолковать с вами, доктор. Не падайте духом, если вначале вам трудновато будет ладить с нашими рабочими. Они малость жестковаты, несговорчивы, но, в сущности, народ хороший. Присмотрятся - и начнут ходить к вам, начнут, вот увидите! - И, не давая Эндрью вставить ни слова, Оуэн продолжал: - Слышали насчет Тома Ивенса? Нет? С его рукой совсем дело плохо. Да, это лекарство, против которого вы их предостерегали, сделало как раз то, чего вы боялись. Локоть ему скрючило, не разгибается, так что рука не действует, и из-за этого Том лишился работы в шахте. И так как он обварил руку не на работе, а дома, то ему не дали ни пенни компенсации.

Эндрью невнятной фразой выразил сожаление. Он не испытывал никакого злорадства, только грусть при мысли о напрасном несчастьи, которое так легко было предотвратить.

Оуэн опять помолчал, потом тихим голосом начал рассказывать им о своих мытарствах в юности, о том, как он с четырнадцати лет стал работать в шахте, посещал вечернюю школу и постепенно "выходил в люди", научился писать на машинке и стенографировать и в конце концов был назначен секретарем комитета.

Эндрью стало ясно, что этот рабочий посвятил всю жизнь делу улучшения участи своего класса. Оуэн был доволен работой в комитете, потому что она отвечала этим его стремлениям. Но он хотел дать рабочим не одну только медицинскую помощь. Он мечтал о лучших жилищах для них, лучших санитарных условиях, о лучшей и более безопасной жизни не только для шахтеров, но и для их семей. В разговоре с Эндрью он привел цифры смертности от родов среди жен шахтеров, детской смертности. Он помнил наизусть все цифры, был прекрасно осведомлен обо всех фактах.

Но он не только говорил, он умел слушать. Он улыбался, когда Эндрью рассказывал историю с канализационной трубой во время эпидемии тифа в Блэнелли. Он проявил живейший интерес к утверждению Эндрью, что рабочие антрацитовых копей более подвержены легочным заболеваниям, чем все другие, работающие под землей.

Воодушевленный вниманием Оуэна, Эндрью с большим пылом пустился в обсуждение этого вопроса. После долгих и усердных наблюдений он был поражен высоким процентом легочных заболеваний в самых коварных формах среди рабочих угольных копей.

В Блэнелли у множества бурильщиков, приходивших к нему с жалобами на кашель или на то, что у них "застряло немного мокроты в груди", на самом деле оказывался начальный и даже открытый туберкулезный процесс в легких. И то же самое он наблюдал здесь, в Эберло. Он задавал себе вопрос, нет ли прямой связи между этими заболеваниями и характером работы.

- Понимаете, что я хочу сказать? - говорил он с увлечением. - Эти люди работают целый день в пыли, вредной минеральной пыли, в забоях, и эта пыль набивается в их легкие. Я подозреваю, что она разъедает легочную ткань. Бурильщики, например, которые больше всего глотают пыль, заболевают чахоткой чаще, чем, скажем, откатчики. Конечно, может быть, я на неверном пути. Но мне думается, что я прав. И меня очень привлекает то, что эта область еще мало исследована. В официальной инструкции министерства внутренних дел совершенно не упоминается о таком профессиональном заболевании. Когда рабочие угольных копей сваливаются в чахотке, им не выплачивают ни единого пенни компенсации!

Оуэн встрепенулся, наклонился вперед, его бледное лицо загорелось волнением.

- Боже мой, доктор, какие интересные вещи вы говорите! Давно не слышал ничего более интересного и важного!

Они начали оживленно обсуждать вопрос. Было уже поздно, когда секретарь собрался уходить. Извинившись, что так долго просидел у них, он горячо попросил Эндрью продолжать свои исследования, обещал ему помогать, чем только сумеет.

Дверь закрылась за Оуэном, но он оставил после себя впечатление большой теплоты и искренности. И как тогда, когда решался вопрос о его назначении в Эберло, Эндрью сказал себе: "Этот человек мне друг".