47

Утром в следующий понедельник в приемной неожиданно появился комик с телевидения. Тот самый, который год назад послал меня в задницу и сказал, что никогда больше не придет. Список, где моя ассистентка указывала фамилии сегодняшних пациентов, я просмотрел невнимательно, вернее, уже который месяц заранее в этот список не заглядывал; как говорится, предпочитал «сюрприз».

— Некоторое время я ходил к другому домашнему врачу, — сказал комик, усевшись в кабинете напротив меня. — Но он оказался… как бы получше выразиться… слишком уж фамильярным. Более фамильярным, чем ты, во всяком случае.

Я смотрел на его круглое, вполне симпатичное лицо — выглядел он здоровым — очевидно, заражение СПИДом не состоялось.

— Ну что же, я рад…

— И кое-что еще, — перебил он. — Кое-что в его поведении, из-за чего во мне срабатывает вся тревожная сигнализация. Не знаю, знакомо ли тебе, хотя наверное да, но некоторые люди из кожи вон лезут, показывая, как терпимо они относятся к гомосексуалистам. Мол, считают их совершенно нормальными. Только это неправда. В смысле будь я нормален, мне бы не пришлось пять лет набираться храбрости, чтобы сообщить об этом родителям, верно? Вот что раздражало меня в новом домашнем враче. Однажды он ни к селу ни к городу завел речь о гей-параде, о том, как замечательно, что в нашем городе все всем разрешено. А между тем мне как гомосексуалисту если что и отвратительно, так это накачанные мужские тела, которые, едва прикрыв задницу, пляшут на катере. Но иным людям, терпимым людям, даже в голову не приходит, что тебе, гомосексуалисту, все это может совершенно не нравиться.

Я ничего не сказал, только слегка кивнул и изобразил на лице улыбку. Часы напротив моего стола сообщали, что прошло уже пять минут, хотя это не имело значения — времени у меня полно.

— Видишь ли, — продолжал комик, — конечно же замечательно, что мы получили равные права. На бумаге. Но это отнюдь не повод считать, что все вправду хорошо. Люди часто впадают в такое заблуждение. Боятся дискриминировать. И потому чересчур громко смеются, когда инвалид в коляске отпускает шутку. Шутка не смешная, вдобавок слова толком не разберешь. Инвалид страдает неизлечимой прогрессирующей болезнью. Когда он смеется над собственной шуткой, с подбородка капают слюни. Но мы тоже смеемся. Как обстоит с тобой, Марк? У тебя сын и дочь?

— Две дочери.

— Тебе бы понравилось, если б одна из дочерей или обе оказались лесбиянками?

— Я бы только надеялся, что они будут счастливы.

— Марк, я тебя умоляю! Со мной такие штампы не проходят. Как раз по этой причине я к тебе и вернулся. Ты никогда не врал. Насчет своего отвращения. Ну, может, «отвращение» слишком сильно сказано. Но ты понимаешь, чтó я имею в виду. Я прав или нет?

Я опять улыбнулся, на сей раз искренне.

— Вот видишь! — сказал комик. — Я знал. Но как получается, что с тобой я чувствую себя куда лучше и уютнее, чем с людьми, которые изо всех сил стараются находить гомосексуалов симпатичными?

— Может, ты сам не находишь себя симпатичным?

Комик громко расхохотался, потом опять посерьезнел:

— «Симпатичный» в самом деле ключевое слово. Моим родителям стоило большого труда примириться со мной. И с моим другом. Или, как ты выразился, надеяться, что я буду счастлив. Однако симпатичным они это не считают. Никто из родителей не считает это симпатичным. Ты когда-нибудь слышал, чтобы отец или мать говорили, что, когда узнали, сочли это ужасно симпатичным? Что испытали огромную радость и облегчение оттого, что сын или дочь, слава богу, не гетеросексуал? То есть я, комик по профессии, всегда пытался в своих программах затронуть и этот аспект. Иначе бы не принимал себя всерьез. Ну да, всерьез… Ты понимаешь, о чем я.

— Да. Вполне понимаю. Что я могу для тебя сделать?

Он глубоко вздохнул.

— Простата. В последнее время моча отходит по каплям, а не струей. Я подумал… Ну, ты знаешь, о чем я подумал.

Я смотрел на волосатый зад комика на кушетке. И ничего не мог поделать. Невольно вспомнил слова преподавателя медицинской биологии. «Скажу один раз и больше повторять не стану, — сказал Аарон Херцл. — Если б Бог ставил мужчине задачу вводить член в анус, он бы, наверно, сделал это отверстие побольше. Я нарочно говорю „Бог“, но мог бы сказать и „биология“. За всем кроется замысел. План. То, что нам нельзя есть, воняет или противно на вкус. Вдобавок боль. Благодаря боли мы знаем, что совершенно незачем тыкать авторучкой в глаз. Тело устает и подает нам знак отдохнуть. Сердцу невмоготу. Сердце способно закачать во все уголки организма лишь ограниченное количество кислорода. — Тут профессор Херцл надел очки, с минуту скользил взглядом по аудитории. — Я не собираюсь выносить здесь моральный вердикт, — продолжал он. — Каждый волен делать что хочет, но раздутый эрегированный член, проникающий в анус, причиняет боль. Не надо, говорит боль. Вытащи его, пока не поздно. Тело склонно прислушиваться к боли. Такова биология. Мы не прыгаем вниз с седьмого этажа, разве только не хотим переломать это тело».

Это случилось совершенно неожиданно. Очевидно, я вытеснил или просто забыл, но сейчас вдруг вспомнил, чтó Аарон Херцл сказал дальше. Сперва я почувствовал, как на глаза навернулись слезы, а затем — я ничего не мог поделать — у меня задрожали губы.

«У маленького ребенка все маленькое. Все. Это тоже биология. Маленькие девочки не могут забеременеть. В таком плане они противоположно идентичны женщинам за сорок. Держись подальше, говорит биология. Биологически сексуальные сношения с неполовозрелой девочкой бессмысленны. Отверстие и тут слишком мало. Вдобавок девственная плева. Одна из прекраснейших находок, дарованных нам биологией. Впору поверить в существование Бога. — По аудитории пробежал смешок, большинство посмеивалось, незначительное меньшинство нет. — Прошу вас еще раз представить себе большой раздутый член. Мужской половой орган в состоянии эрекции. Когда такой член пытается проникнуть в слишком маленькое отверстие еще не взрослой девочки, он в первую очередь причиняет боль. Не надо, говорит боль. Не надо, вероятно, говорит и сама девочка. В нашем обществе законы таковы, что мужчин, пытающихся вступать в половые сношения с девочками или мальчиками, заключают в тюрьму. В этой сфере наш моральный кодекс настолько силен, что педофилы даже в тюрьме рискуют жизнью. Воры и убийцы чувствуют себя лучшими, нежели насильники детей. И справедливо. Они реагируют стихийно. Собственно говоря, так, как следовало бы реагировать всем нам. И мы именно так и реагировали когда-то, в давние времена, когда биология еще была сильнее Уголовного кодекса. Ликвидировать! Покончить со свинством! Казнить извращенцев!»

В аудитории повисла мертвая тишина. В буквальном смысле было слышно, как муха пролетит. Все затаили дыхание, и продолжалось это дольше, чем полезно для здоровья.

«Я не стану предлагать способы решения этой нравственной дилеммы, — сказал Херцл. — Просто хочу, чтобы вы сами хорошенько подумали, прежде чем безоговорочно примете моральные принципы своего времени как единственно правильные. Поэтому в заключение я приведу простой пример, а вы за неделю его обдумаете».

Между тем я стоял возле кушетки уже слишком долго. Прошло больше времени, чем то, какое комик по логике вещей мог счесть нормальным. Я вымыл руки. Надел резиновые перчатки. Пора браться за дело. Обследовать. Через анус пальпировать простату. Но я не мог сейчас оборвать ход своих мыслей, надо додумать их. До конца. Я глубоко вздохнул. Чтобы выиграть время, положил руку на волосатую ягодицу и снова вздохнул.

«Мы считаем ненормальным взрослого, который пытается вступить в сексуальные сношения с ребенком, — сказал профессор Херцл. — Считаем, что он с отклонением. Пациент, нуждающийся в лечении. Тут-то и возникает дилемма, вопрос на обдумывание. Ведь какое же лечение здесь требуется? Прежде чем остановиться на деталях, я хочу, чтобы вы сначала задали себе следующий вопрос: по статистике, из присутствующих здесь девяносто один процент чувствует влечение к противоположному полу, а девять процентов — к своему собственному. Меньше одного процента испытывают сексуальное влечение к детям, стало быть, к счастью, я могу исходить из того, что сегодня тут таких нет».

На скамейках засмеялись несколько принужденным смехом, стремившимся звучать с облегчением.

«Давайте теперь все перевернем. Чтобы как следует понять пример, давайте попробуем представить себе, что наше собственное, здоровое предпочтение находится под запретом. Что нас арестуют, если застукают за сексуальными сношениями со взрослым человеком противоположного пола. И на несколько лет упекут в тюрьму или в лечебницу. А во время заключения мы будем вести беседы с психологом или психиатром. И должны постараться убедить психолога или психиатра, что очень хотим содействовать своему выздоровлению. В конечном счете мы должны уверить его, что выздоровели. Чтобы психолог написал отчет, где черным по белому будет стоять, что мы более не опасны для общества. Что как мужчины отучились чувствовать влечение к женщинам, а как женщины — к мужчинам. Но сами-то мы знаем. Знаем, что это совершенно невозможно. И что мы не „выздоровели“. Мы лишь хотим поскорее выйти на свободу и снова иметь возможность вступать в связь с мужчинами или с женщинами».

Я на сантиметр-другой передвинул руку на ягодице комика. Будто собираясь что-то сделать. Дальше я целый кусок лекции в точности не помнил, но речь, без сомнения, шла о «выздоровлении» педофилов. Вспомнилась мне только кастрюлька с мидиями в самом конце.

«Возьмем кастрюльку с мидиями, — сказал Херцл. — На столе перед вами кастрюлька с аппетитными мидиями. Здоровыми мидиями. Вкусными мидиями. К счастью, мы усвоили, что те мидии, которые не открываются, есть нельзя. Ими можно отравиться. Вот и держите в голове такие мидии, обдумывая задание на следующую неделю. Сами эти мидии — больные. Некоторые даже уже мертвые. Станем ли мы силой открывать такую ракушку, чтобы все-таки съесть ее? Дадим ей два года кряду вести беседы с тюремным психологом, а затем сунем в рот, поскольку тюремный психолог заверил нас, что мидия опять стала съедобной? Или выбросим ее? Все, встретимся через неделю».

Комик на кушетке шевельнулся. Приподнял голову, повернул ее. Посмотрел на меня. Я заметил испуг в его глазах.

— Марк, — сказал он, — что случилось?

Я попытался улыбнуться, но почему-то ощутил боль. Глубоко в челюстях что-то сухо щелкнуло.

— А что могло случиться? — спросил я.

Но я не мог больше себя обманывать. Смотрел на его волосатый зад. Знал, что волосатый зад ничего для меня не значит. Что такой зад вызывает у меня здоровое отвращение: тарелка плохой или испорченной еды, которую отодвигаешь от себя, борясь с тошнотой. Не прикасаться! Я «нормальный». Я думал о женщинах. Не только о Каролине или Юдит, обо всех женщинах. Это биология, учил нас профессор Херцл. Мужчина, который не смотрит с вожделением на всех женщин, похож на автомобиль, где нажаты сразу две педали — газ и тормоз. Такой автомобиль сперва начинает вонять горелой резиной, потом останавливается или загорается. Биология диктует, что мы должны оплодотворить как можно больше женщин. Мысленно я проделал тот же скачок, что и тридцать лет назад на лекции Аарона Херцла. Смогу ли я когда-нибудь излечить себя? Сумею ли, если общество объявит мои здоровые наклонности больными, убедить тюремного психолога, что «выздоровел»? Пожалуй, да. Но как только выйду на волю, в первые же двадцать четыре часа вернусь к своим давним привычкам.

Я не собираюсь поднимать себя на более высокий моральный уровень, чем мужчин, испытывающих влечение к маленьким девочкам. Это тоже биология. Мы смотрим на этих девочек с учетом продолжения рода: способны ли они в обозримом будущем обеспечить сохранение человеческого вида?

Но осуществить силу влечения — это другой шаг. Биология имеет свои системы предупреждения: у маленьких девочек все сигналы горят красным. Не надо! Держитесь подальше! Пока не сломали.

— Думаю, тебе лучше сесть, — сказал я комику.

Он сел, свесив ноги с кушетки, достал из брючного кармана белый платок, протянул мне.

— Держи, — сказал он и, подмигнув, добавил: — Он чистый.

— Sorry, — сказал я. Попробовал высморкать нос, но там было пусто. — Может, зайдешь в другой раз… или я дам тебе направление в службу скорой помощи.

— Можешь не рассказывать, но если хочешь, времени у меня сколько угодно.

Он развел руками. Я посмотрел на его круглое открытое лицо. И рассказал. Все рассказал. Опустил лишь некоторые детали. С учетом будущего. Прежде всего моих планов на будущее.

— И ты до сих пор не знаешь, кто это мог быть? — спросил он, когда я закончил.

— Нет.

— Черт побери, я бы этого подонка просто…

Он не договорил, да в этом и не было нужды. Я подумал о кастрюльке с мидиями: о мидиях, которые не открылись.