28

Я стоял в туалете того самого ресторана, где мы ужинали в первый вечер, и смотрел в зеркало над умывальником. Пытался держать левый глаз открытым и разглядеть, что там такое. И, едва глянув, все понял: больше трети глаза налилось кровью. Кровоизлияние. Что-то — песчинка, осколочек ракушки, крохотный камешек — попало в глаз. На роговицу. Или, как знать, думал я, чувствуя, как дыхание участилось, а сердце забилось медленнее и глуше, как знать, вдруг песчинка или камешек пробуравили роговицу и застряли глубже, в стекловидном теле.

Странная штука с моими глазами. Я могу смотреть на что угодно — на открытые раны и переломы, на циркульную пилу, которой пилят изношенное бедро, на кровь, обрызгавшую потолок операционной, на четырехугольную дырку в черепе и открытый мозг, на сердце, пульсирующее в серебристой кювете, на окровавленные марлевые тампоны в разрезанной от горла до пупка грудной клетке, — только не на вещи, имеющие касательство к глазам. Прежде всего такие, каким в глазах не место: осколки стекла, песок, пыль, контактные линзы, оказавшиеся наполовину за глазным яблоком… Памятуя о врачебной клятве, я иной раз отсылаю пациентов к специалистам, однако пациенты, моргающие глазами в ожидании приема, даже в кабинет ко мне не попадают. Человек с окровавленной салфеткой у глаза? — говорю я помощнице. Позаботься, чтобы он ушел. Сейчас же. Отправь в травмопункт. Или выпиши направление к окулисту. Я еще не завтракал, и мне только этого недоставало.

Не знаю, в чем тут дело, вероятно, все связано с какими-то очень давними событиями. Вытесненными событиями. Большинство фобий коренятся в первых четырех годах жизни: боязнь пауков, воды, женщин, мужчин, открытого пространства или хоть высоких, закрывающих обзор горных кряжей, жаб и кузнечиков, рыбьих голов на тарелке, еще с глазами, водных горок, мебельных магазинов, пешеходных туннелей — в прошлом всегда что-нибудь да найдется. Травмирующее переживание, говорят люди и записываются на первую предварительную беседу к психоаналитику. После многолетних копаний наконец что-то обнаруживается: потерянная в супермаркете мама, капающая свеча, слизняк в теннисной туфле, «веселый» дядя, пускавший колечки дыма из свернутой в трубочку газеты, а вечером желавший поиграть с твоей «штучкой», тетя с бородавками и колючими усами, целовавшая тебя на сон грядущий, учитель под душем в летнем лагере, у него нет заметного перехода от поясницы к ягодицам, за копчиком кожа исчезает в темной складке, он стоит и розовой банной рукавицей моет свой тонкий, бледный член — после летнего лагеря тебе приходится держать мысли в узде, когда он чертит на доске равносторонний треугольник.

Широко открытый слезящийся глаз наводит меня на мысль о яичнице. О еще неготовой яичнице, желток и белок пока жидкие и дрожат на сковородке, как медуза на берегу.

В дверь туалета постучали.

— Иди отсюда, — сказал я по-нидерландски. — Видишь ведь, занято.

Поврежденный глаз открывался лишь на доли секунды. И не только потому, что зрелище было отвратительное, но и из-за резкой боли. Глаз (сиречь яичницу, невольно подумал я) будто прижигали горящей сигаретой.

Снова стук в дверь. И не просто стук, кто-то трижды бухнул по двери кулаком. Послышался голос. Мужской голос, буркнувший что-то на непонятном языке.

— Господи боже мой, — сказал я.

Потом несколько раз моргнул слезящимся глазом. Увы. Без невыносимой боли глаз уже не открывался. Я чертыхнулся. Оторвал от рулона изрядный кусок туалетной бумаги, смял и намочил под краном. Приложив влажную бумагу к глазу, на миг ощутил прохладу и облегчение.

— Теперь наконец можешь зайти, — сказал я человеку, ожидавшему за дверью, в полутемном коридорчике. Это был мужчина в шортах и майке-безрукавке. Щеки, подбородок и верхняя губа небритые, в поту. Я хотел было пройти мимо, но взглянул на него еще раз. Лицо показалось мне смутно знакомым, только я не мог сообразить, откуда его знаю. И тут я заметил кое-что еще. Он тоже смотрел на меня, вроде как узнавая, — в глазах что-то промелькнуло, будто он старался понять, откуда я ему знаком.

— I sorry, — сказал он с сильным акцентом. — I hurry. — И улыбнулся.

Я скользнул взглядом по его голым плечам и рукам. На одном плече виднелась маленькая татуировка: птица, вроде бы орел, сжимающий в когтях кровавое красное сердце. На другом плече — две красные полоски. Будто он расцарапал ранку. Ранку или укус насекомого.

Он проследил за моим взглядом, кончиками пальцев тронул ранку. Потер ее, рука была влажная от пота, и, когда он убрал пальцы, стали видны лишь несколько тонких царапинок. Мы еще раз кивнули друг другу, и он скрылся в туалете.

У двери ресторана я, прежде чем выйти наружу, сперва хорошенько огляделся. В первую очередь посмотрел на бар, где минут пятнадцать назад несколько мужиков свалили меня в песок. Но там никого не было. Ралф, Стэнли и три девчонки куда-то подевались. Прижимая к слезящемуся глазу влажный комок туалетной бумаги, я пробирался между столиками. Может, мне мерещилось, но глаз вроде бы начал пульсировать — не сам глаз, скорее пространство позади него. Там располагались мышцы и жилки, державшие глаз в глазнице, как мне помнилось по лекциям. По лекциям, где я лишь делал вид, что слушаю. С каждым следующим слайдом, который профессор проецировал на экран, я все больше съеживался на аудиторной скамье. На одном слайде был глаз, целиком выпавший из глазницы и висевший на нескольких кровавых жилках. У меня невольно вырвался стон, да такой громкий, что профессор прервал лекцию и спросил, уж не стало ли кому плохо.

Сейчас я чувствовал пульсацию позади глаза, которая безжалостно совпадала с басовым ритмом из расставленных на воздухе динамиков — настолько безжалостно, что нечего было и пытаться разъединить эти два ритма.

Возможно, я смотрел недостаточно внимательно или же по причине закрытого глаза потерял ощущение перспективы, но, с другой стороны, девица вскочила со стула резко и неожиданно, а сидела она за одним из последних уличных столиков. Левое ее плечо угодило мне прямо под нос, я неловко попятился, кое-как сохраняя равновесие, однако в итоге все-таки не устоял на ногах и плюхнулся на колени к какому-то полуголому мужику.

— Sorry, — сказал я ему. Ощупал нос, посмотрел на пальцы: крови нет. — Sorry, — сказал я и девице. Она с беспокойством смотрела на мою руку, прижимавшую к глазу бумажный тампон, и я, опережая ее ошибочные умозаключения, поспешил добавить: — О’кей, все о’кей. Ничего страшного.

Девица была невысокая, но весьма корпулентная. Теперь я рассмотрел ее как следует и второй раз за пять минут увидел смутно знакомое лицо. Правда, тут я быстро сообразил, кто это — девица из квартирной конторы… Та, что посулила поскорее прислать слесаря и ликвидировать проблему с водой.

А секундой позже я сообразил и кто тот мужик, ломившийся в дверь туалета. Слесарь! Тот, что лазил на крышу прочищать засорившийся резервуар. Так ведь они вроде бы пара? Я заглянул девушке в глаза и только сейчас увидел, что они заплаканные. Заплаканные и покрасневшие. Она несколько раз моргнула, еще раз пробормотала извинение.

Я поднял руку. Хотел сказать: ничего страшного. Может, слесарь только что порвал с ней? Щеки у нее в красных пятнах. Она заплакала, когда он объявил об этом. Заплакала и пальцами терла глаза и щеки. Разве справедливо, что девушек с такой внешностью еще и бросают? — мелькнуло у меня в голове. Или они всегда принимают это в расчет? Может, не ждут ничего другого и рады уже тому, что потный слесарь-сантехник несколько недель (или несколько часов?) прижимался губами к их шее и шептал на ухо ласковые слова?

— Мне… мне надо пройти, — сказал я. — Можно?

Она кивнула. Из-за красных пятен на лице особо не разглядишь, но она вроде бы опять покраснела. А в следующий миг протиснулась мимо меня и направилась к ресторану.

Никто не обратил на меня пристального внимания, когда я проходил мимо бара. Мужики, припечатавшие меня и Ралфа к песку, видимо, ушли искать местечко повеселее. Сотней-другой метров дальше Лиза и Томас с компанией ровесников по-прежнему гоняли футбольный мяч. Инцидента возле бара они, к счастью, не заметили. Как раз перед тем как заперся в туалете, чтобы осмотреть глаз, я столкнулся с Лизой.

«Ты еще побудешь здесь? — спросил я. — Если что, я в туалете». Я показал на ресторан, но мне показалось, Лиза толком не слушала. «Ладно», — сказала она, не глядя на меня, и побежала прочь по песку, за Томасом и еще тремя мальчишками, которые пинали перед собой мяч.

Ралф в конце концов сумел самостоятельно освободиться от мужиков, которые прижимали его к земле. Чертыхаясь и крича, он подхватил пластиковую сумку с фейерверком и большими шагами двинул в сторону моря. Меня мужики к тому времени уже отпустили.

«Идем со мной, Марк! — крикнул мне Ралф. — Пускай эти мерзавцы защищают шлюшек, если им это доставляет удовольствие!» Но он не оглянулся, не посмотрел, иду я за ним или нет.

Куда подевался Стэнли, я так и не понял. Встал, отряхнул песок с рубашки и шорт и (одним глазом) посмотрел по сторонам.

В этот миг латышская девчонка, которая пила водку, хлопнулась в обморок. Вот только что стояла среди нас, с пустым стаканом в руке, а секунду спустя упала. Бесшумно. Как падает листок с дерева. Мужчины склонились над нею. Похлопали ладонями по щекам. Кто-то поднес к ее носу перечницу. Еще кто-то схватил с барной стойки мокрую салфетку, смочил ей лоб. Приподняли веко — глаза закатились, виден только белок. Я быстро отвел взгляд и невольно ощупал собственный глаз.

«Врач, — сказал кто-то, — нужно найти врача!»

Возможность у меня была. Возможность уйти. Никто не обращал на меня внимания. Я глубоко вздохнул, глядя на море. Петарды сейчас никто больше не запускал, море, совершенно черное, раскинулось под черным, усыпанным звездами небом. В тишине между ударами басов слышался плеск прибоя.

«Я врач», — сказал я.