18

В кемпинг мы возвращались около полуночи. В машине Каролина вообще не проронила ни слова, но, когда Юлия и Лиза улеглись спать, сказала, что намерена выкурить на воздухе сигаретку.

Я устал. Выпил многовато белого вина. И предпочел бы устроиться в своем спальнике, рядом с дочерьми. Однако курить Каролина бросила еще два года назад. А чуть раньше вечером, когда я спросил, как она все-таки относится к идее разбить палатку у них в саду, не ответила. Вытащила из пачки Эмманюель сигарету, молча закурила. И позднее, после ската и каракатиц, выкурила еще несколько. Я не считал. Во всяком случае, наверняка больше пяти. На прощание Эмманюель отдала ей почти пустую пачку.

Короче говоря, я решил, что разумнее составить жене компанию, посидеть на воздухе.

— Как по-твоему, чтó я могу сказать? — спросила Каролина, едва я расположился в складном кресле. Она старалась говорить шепотом, но голос звучал резко. Она прямо-таки выплевывала слова. Я вроде бы даже ощутил на щеке капельки слюны. — Ты радостно объявляешь, что идея разбить палатку в саду у этих людей тебе весьма по душе. И только потом спрашиваешь, как я к этому отношусь! Вдобавок при детях! Что я должна сказать? Отказаться и тем отравить Юлии и Лизе все удовольствие? Снова выступить в роли занудливой мамаши, которой все всегда не по нутру? А ты у нас — веселый, компанейский отец, которому все нравится. Черт побери, Марк, я не знала, куда девать глаза!

Я молчал. Видел в темноте, как разгорается кончик ее сигареты. Яростно разгорается. Когда познакомились, мы оба еще курили. В постели прикуривали друг другу сигареты. Я бросил на год-другой раньше, чем она. Правда, после рождения детей мы и без того курили только в саду.

— Я ведь сказала тебе, что не хочу проводить отпуск в обществе посторонних людей. Тем более первую неделю. Ты согласился: о’кей, ладно, если хочешь, завтра же уедем. А потом мы сидим там целый вечер, едим рыбу, слушаем занятную болтовню про дорогие телесериалы, и ты вмиг все меняешь.

— Так вышло из-за Юлии, — сказал я. — Знаю, я безвольный. Не умею говорить «нет». Но я же видел, сколько удовольствия они получили от бассейна и от пинг-понга. Опять же мальчишки хорошие, веселые. И об этом нельзя забывать, по-моему. Я тоже считаю, гораздо спокойнее отдыхать вчетвером, в кругу семьи — ты, я и дочери. Но что плохого, если мы один разок поступим иначе? Девочкам-то какая радость сидеть с родителями?

— Марк, речь не об этом! Не надо делать вид, будто один ты думаешь о хороших каникулах для дочерей. Я тоже вижу, как им весело с этими мальчиками. Но это еще не означает, что мы немедля должны полностью отказаться от личной жизни. Речь о том, как ты действовал. Ты ведь спросил так, что я просто не могла сказать «нет».

Я заприметил выход. Пресловутый свет в конце длинного туннеля. Штору чуть отодвинули: за окном брезжил рассвет. В обычной ссоре я бы упрямо твердил, что ей нечего так оплакивать личную жизнь, раз мы в отпуске с двумя девочками, одиннадцати и тринадцати лет. Что как матери ей незачем все время выставлять себя жертвой. Однако нынешняя ссора обычной не была.

— Сожалею, — сказал я. — Об этом я как-то не подумал. Мог бы спросить и иначе. Или в другое время. Прости.

Повисла тишина. На секунду-другую мне показалось, Каролина плачет. Но нет, она просто причмокнула губами, затягиваясь сигаретой.

Я наклонился вперед, нащупал впотьмах ее запястье. Тихонько обхватил его пальцами, потом спросил:

— Сколько сигарет у тебя осталось?

— Марк, я тебя умоляю. Не валяй дурака.

— Нет, правда. Чем навредит одна сигаретка? Сегодня мне хочется покурить. Здесь, на воздухе. С тобой.

— Знаешь, о чем я говорю? Иногда я в самом деле тревожусь. Из-за тебя. Из-за того, как ты смотришь на своих пациентов.

Я пытался локализовать в темноте пачку сигарет и в конце концов отыскал ее среди хвои под креслом жены.

— По тону, каким ты всегда о них говорил, я замечала, что ты выше их. Выше всех этих артистов и иже с ними. Попросту ощущал себя лучшим. И справедливо. Все эти премьеры, и вернисажи, и книжные презентации вызывали у тебя такое же глубокое отвращение, как и у меня. Пустопорожняя болтовня людей, которые воображают, будто стоят над остальным человечеством, оттого что занимаются искусством. Так называемые художники, не продавшие ни одной картины, режиссеры, снимающие фильмы, на которые придет разве что сотня зрителей. И тем не менее они смотрят сверху вниз на людей, которые живут своим трудом. Даже на тех, что лечат других. Как ты.

— Каролина…

— Погоди, я еще не закончила. Именно это для меня больнее всего. Как они смотрят на тебя. Временами я спрашиваю себя, замечаешь ли ты сам их взгляды. Я замечаю. Они смотрят на тебя свысока, Марк. В глубине души считают просто глупым докторишкой. Он же ничтожество, не способен писать скверные картины, которые никто не покупает. Не клянчит деньги на очередной никому не нужный омерзительный спектакль или убогий фильм. Я замечаю это буквально во всем. Также и в том, как они смотрят на меня. Я для них, разумеется, еще ничтожнее, чем ты. Жена доктора. Полный ноль. «Можно ли опуститься еще ниже?» — так они думают и быстро озираются по сторонам, нет ли поблизости кого поинтереснее. Чем быстрее отделаешься от этой занудливой докторской жены, тем лучше.

— Каролина, нельзя же себя так…

— Помолчи. Я не закончила. Придется послушать еще немного. А потом я вообще не стану об этом говорить. Вообще не стану. Обещаю.

Я отобрал у Каролины сигарету, прикурил от нее свою.

— Слушаю.

— Просто мне больше невмоготу терпеть. Вернее, я могла терпеть, пока ты в глубине души был уверен, что выше их. Но так ли это сейчас? Ты по-прежнему чувствуешь, что стоишь выше их, Марк?

Я задумался. О том, чтó чувствую в глубине души. И я знал ответ. Частенько воображал себе это в минуты, когда мне становилось невмоготу. Что именно утратится, если сделать им всем укол, фантазировал я в подобные минуты. Какие фильмы, которые, по выражению одного из моих пациентов, «непременно нужно снять», останутся в таком случае не сняты? Какие полотна не созданы? Какие книги не написаны? Словом, вправду ли что-нибудь утратится? Заметим ли мы утрату?

Порой, когда один пациент вышел, а другой еще не вошел, я на полминуты оставался в кабинете наедине с собой. И представлял себе, как это произойдет. Я стану вызывать их одного за другим. Левая рука? Правая? Закатайте рукав! Маленький укольчик, совсем не больно. За неделю покончу с этой работенкой. Замыслы фильмов отправятся в холодильник. Спектакли отменят. Книги не будут написаны. Что-то и вправду окажется утраченным? Или быстро одержит верх облегчение?

— Ты что смеешься? — спросила Каролина.

— Да так, подумал, что, если бы они все исчезли, — сказал я. — Мои пациенты. Мне бы пришлось заводить новую практику, вот что я имею в виду. Повесить на дверь объявление: отныне мы принимаем только нормальных людей. Людей, которые с девяти до пяти работают.

Я затянулся сигаретой, вдохнул дым. Приятное ощущение. Как в первый раз. В первый раз на школьном дворе. И как в первый раз, я закашлялся.

— Осторожно, Марк, — сказала Каролина. — Ты ведь отвык.

— Что ты имеешь в виду, говоря, что я-де уже не стою выше их? Почему ты так думаешь?

— Не знаю, по-моему, все началось после твоего знакомства с Ралфом Мейером. Ты… ты чуть ли не восхищаешься им. Раньше ты никогда пациентами не восхищался. Считал все это кошмаром. Премьеры, на которые приходится ходить. Твердил, что это бесполезная трата времени.

Я опять затянулся сигаретой. На сей раз осторожнее, чтобы не раскашляться.

— Ну, «восхищение», пожалуй, слово слишком громкое, но ты никак не можешь утверждать, что Ралф ничего не умеет. Он все же не чета многим другим так называемым артистам, которые мнят себя ужасно интересными. Он действительно хороший актер. Ведь и тебе понравился. В «Ричарде Втором».

— Да, конечно, понравился. Несмотря на его мерзкий характер. Что ни говори, талант и поведение в частной жизни — вещи разные, как мне кажется. Но я имею в виду другое. Не столько то, что ты восхищаешься его талантом, сколько то, что тебе, похоже, интересна их жизнь. Кое-что я заметила еще на садовой вечеринке. А теперь вот снова. Сколько усилий ты приложил, чтобы выискать кемпинг неподалеку от них! И с какой охотой ухватился за идею разбить палатку у них в саду! Сознательно ли, нет ли, но ты слишком уж рвешься в их компанию. Мне это странно. Ты же не такой, Марк. Не был таким. Это не тот Марк, которого я знаю. И не тот Марк, которым я восхищаюсь… восхищалась. Тот Марк никогда в жизни не стал бы проводить отпуск на даче своего пациента. Пусть даже знаменитого актера. Тем более не стал бы, если актер знаменитый.

Я услышал звук палаточной молнии. Ее открывали, короткими рывками. Лиза, в пижаме. Трет заспанные глаза.

— Вы ссоритесь? — спросила она.

Я протянул руку, привлек дочку к себе.

— Нет, милая. Мы не ссоримся. С чего ты взяла?

— Вы так громко разговариваете. Не даете спать.

Я обнял ее за талию, прижал к себе. А Лиза положила руку мне на голову, провела ладошкой по волосам.

— Папа!

— Что, милая?

— Ты куришь!

Истинктивно я хотел было затоптать сигарету, но это бы лишь усилило впечатление, что меня поймали с поличным.

— Ты же бросил? — спросила Лиза.

— Да.

— Тогда зачем куришь?

В темноте я видел, как горящий кончик Каролининой сигареты метнулся вниз и тотчас погас.

— Да так, один разок. В порядке исключения…

— Курить нельзя! Это очень плохо. От курения можно умереть. Я не хочу, чтобы ты курил, папа. Не хочу, чтобы ты умер.

— Я не умру, милая. Смотри, я тушу сигарету.

Я с силой припечатал сигарету к земле.

— Вы же не курите. И мама тоже не курит. Зачем же ты?

Я перевел дух. Почувствовал, как щиплет глаза, но не от дыма.

— Папа тоже не курит, — сказала Каролина. — Просто хотел проверить, как это противно.

Повисло молчание. Я крепче прижал дочку к себе, погладил по спинке.

— Завтра мы опять пойдем к тому бассейну? — спросила Лиза.

Я не ответил. Считал в темноте секунды. Одна, две, три… Каролина глубоко вздохнула:

— Да, солнышко. Завтра мы опять пойдем к тому бассейну.