1

Я — домашний, или семейный, врач. С половины девятого утра до часу дня принимаю пациентов. Без спешки. На каждого отвожу двадцать минут. Эти двадцать минут — моя визитная карточка. Где еще домашний врач станет нынче тратить на тебя двадцать минут? — говорят люди и рассказывают друг другу обо мне. Он принимает не слишком много пациентов, говорят они. Хочет каждому особо уделить время. У меня есть лист ожидания. Если кто-нибудь из пациентов умирает или переезжает, всегда можно позвонить по телефону, и на его место тотчас явятся пять новых.

Пациенты путают время и внимание. Думают, я уделяю им больше внимания, чем другие домашние врачи. А я просто-напросто даю им больше времени. Все, что мне нужно узнать, я вижу уже через минуту. Оставшиеся девятнадцать минут заполняю вниманием. Вернее, иллюзией внимания. Задаю обычные вопросы. Как ваш сын/дочь? Наладился ли сон? Не слишком ли много/мало вы едите? Приставляю фонендоскоп им к груди, потом к спине. Говорю: вдохните поглубже. Спокойно выдохните. Но по-настоящему не слушаю. По крайней мере, стараюсь не слушать по-настоящему. Внутри все человеческие тела звучат одинаково. В первую очередь, конечно, сердцебиение. Сердце знать ни о чем не знает. Сердце качает кровь. Сердце — машинное отделение. Машинное отделение только обеспечивает кораблю движение, но не задает курс. Далее: звуки внутренностей. Внутренних органов. Перегруженная печень звучит не так, как здоровая. Перегруженная печень стонет. Стонет и умоляет. Просит дать ей денек отдохнуть. Денек, чтобы вывести самые скверные шлаки. Сейчас-то она постоянно не успевает. Перегруженная печень похожа на кухню круглосуточного ресторана. Везде громоздится грязная посуда. Посудомоечные машины работают вовсю. Но горы перепачканных тарелок и грязных сковородок знай себе растут. Перегруженная печень уповает на передышку, однако ее чаяния никогда не сбываются. Каждый день в половине пятого, в пять (а то и раньше) надежда на отдых идет прахом. Если повезет, то сперва печень имеет дело только с пивом. В этом случае можно бóльшую часть работы свалить на почки. Но всегда найдутся такие, кому пива недостаточно. Им подавай продолжение: джин, водку, виски. Чтобы тяпнуть залпом сразу после пива. Перегруженная печень сопротивляется до последнего и в конце концов не выдерживает. Сперва становится жесткой, как слишком накачанная шина. А тогда достаточно небольшой неровности дорожного покрытия — и шина лопнет.

Я прослушиваю фонендоскопом. Надавливаю пальцем на затвердение прямо под кожей. Здесь не больно? Если я надавлю посильнее, печень разорвется прямо тут, у меня в кабинете. А мне это ни к чему. Жуткое дело. Кровь фонтаном. Ни один домашний врач не желает, чтобы пациент умер у него в кабинете. Дома — пожалуйста. У себя дома, посреди ночи, в своей постели. При разрыве печени они, как правило, даже до телефона добраться не успевают. «Скорая» в любом случае опоздает.

Пациенты записаны ко мне на прием с двадцатиминутным интервалом. Моя практика расположена в нижнем этаже. Они приходят с тростями, приезжают в инвалидных креслах. Некоторые страдают избыточным весом, некоторые — одышкой. Во всяком случае, по лестницам ходить уже не могут. Лестница для них — верная смерть. Кое-кто, конечно, попросту воображает, будто, стоит ему подняться на первую ступеньку, пробьет его последний час. И таких пациентов преобладающее большинство. Большинство людей ничем не страдает. Они охают и стонут, словно каждую минуту дня и ночи смотрят в глаза смерти, с тяжелым вздохом плюхаются в кресло напротив моего стола, — но у них ничего не болит. Я выслушиваю их жалобы. Вот здесь больно, и здесь, а иной раз боль отдает вот сюда, вниз… Я делаю заинтересованное лицо. А заодно что-нибудь корябаю на бумажке. Прошу их встать, пройти со мной в процедурную. Иногда прошу раздеться за ширмой, но редко. Человеческие тела и в одежде, на мой взгляд, зрелище не ахти. Ни к чему мне смотреть на части тела, которые всегда скрыты от солнца. Ни к чему мне кожные складки, где в тепле привольно размножаются бактерии, ни к чему грибок и воспаления между пальцами ног, под ногтями, ни к чему пальцы, что почесывают тут и там, скребут, пока не расцарапают до крови… Вот здесь, доктор, чешется особенно сильно… Нет, не хочу я смотреть. Притворяюсь, что смотрю, но думаю о чем-нибудь другом. Об американских горках в увеселительном парке, о зеленой драконьей голове, украшающей передний вагончик, народ вскидывает руки в воздух и вопит что есть мочи. Краешком глаза я вижу влажные пучки волос на лобке, красные воспаленные проплешины, где волосы никогда больше не вырастут, а думаю о самолете, который взрывается в воздухе, пассажиры, по-прежнему пристегнутые к креслам, начинают многокилометровое падение в бесконечность: холод, воздух разреженный, далеко внизу ждет океан. При мочеиспускании жжет, доктор. Будто вместо мочи иголки… Поезд взрывается у самого вокзала, космический челнок «Колумбия» распадается на миллионы обломков, второй самолет врезается в Южную башню. Вот здесь жжет, доктор. Здесь…

Что ж, одевайтесь, пожалуйста, говорю я. Я видел достаточно. Выпишу вам рецептик. Некоторые пациенты почти не способны скрыть разочарование: рецептик? Секунду-другую стоят в недоумении, со спущенными до колен кальсонами или трусами. Они на все утро отпросились с работы, хотят получить товар за свои деньги, пусть даже эти деньги отстегивает общество здоровых людей. Хотят, чтобы доктор по крайней мере их прощупал, надел резиновые перчатки и умелыми руками ощупал что-нибудь — какую-нибудь часть тела. Засунул куда-нибудь палец. Они хотят осмотра, им недостаточно многолетнего опыта врача, его наметанного взгляда, который мигом замечает, в чем непорядок. Ведь он видел такое уже сто тысяч раз. Ведь опыт говорит ему, что в сто тысяч первый раз резиновые перчатки надевать совершенно незачем.

Иногда этого не избежать. Иногда без пальпации не обойтись. Большей частью одним или двумя пальцами, изредка всей рукой. Я надеваю резиновые перчатки. Будьте добры, лягте на бок… Для пациента это поворотный пункт. Его наконец-то принимают всерьез, сейчас произведут внутреннюю пальпацию, но мне в лицо он больше не смотрит. Теперь его взгляд прикован к моим рукам. К рукам, натягивающим резиновые перчатки. Он спрашивает себя, как же позволил зайти так далеко. И вправду ли хочет этого. Прежде чем надеть перчатки, я вымыл руки. А поскольку умывальник расположен напротив кушетки, руки я мою, стоя к пациенту спиной. Мою без спешки, предварительно закатав рукава. Я чувствую, взгляд пациента устремлен на меня. Вода из крана течет мне на запястья. Я тщательно мою руки, а затем предплечья, до локтя. Журчанье воды заглушает другие звуки, но я знаю: когда я добираюсь до локтей, дыхание у пациента учащается. Учащается, а не то и вообще замирает на несколько секунд. Сейчас состоится внутренняя пальпация, пусть даже сам пациент настаивал на этой пальпации неосознанно. На сей раз он не пожелал, чтобы от него отделались рецептиком. Однако теперь у него возникают сомнения. Почему доктор моет и дезинфицирует руки до самого локтя? Что-то внутри у пациента сжимается. Как раз когда ему нужно максимально расслабиться. Расслабленность — ключ к мягкому ходу внутренней пальпации.

Между тем я оборачиваюсь, вытираю руки, предплечья, локти. На пациента по-прежнему не смотрю, выдвигаю ящик, достаю пластиковый пакетик с перчатками. Разрезаю его, нажимаю ногой на педаль мусорного ведра, бросаю туда пакетик. И только теперь, натягивая перчатки, наконец смотрю на пациента. Взгляд у него, как бы это выразиться, не такой, как раньше, прежде чем я отвернулся, чтобы вымыть руки. Ну, ложитесь-ка побыстрее, говорю я, пока он не успел сформулировать свои сомнения касательно предстоящей процедуры. Лицом к стене, будьте добры. Полностью обнаженное тело менее унизительно, чем тело в спущенных до щиколоток брюках и трусах. Менее беспомощно. Две ноги в носках и в ботинках, но на щиколотках скованные брюками и трусами.

Как узник в кандалах. Человек в спущенных штанах уйти не может. Его можно подвергнуть внутренней пальпации, но можно и угостить кулаком по лицу. Или расстрелять в потолок полную пистолетную обойму. Черт побери, хватит, я слишком долго слушал это вранье! Считаю до трех… Раз… два… Постарайтесь расслабиться, повторяю я. Не нервничайте, повернитесь на бок. Я подтягиваю перчатки повыше на запястья. Звук, с каким растягивается резина, всегда напоминает мне о праздничных шариках. Которые ты надувал ночью накануне дня рождения, чтобы сделать сюрприз имениннику. Ощущение, пожалуй, будет не из приятных, говорю я. Главное — дышите спокойно. Пациент более чем отчетливо сознает мое присутствие позади своего полуобнаженного тела, однако видеть меня уже не может. Вот тогда-то я улучаю минутку и присматриваюсь к этому телу, по крайней мере к обнаженной его части.

До сих пор я имел в виду мужчину. В нашем примере на кушетке лежит мужчина в спущенных брюках и трусах. Женщины — совсем другая песня. Немного погодя расскажу и о них. Означенный мужчина пробует повернуть голову ко мне, но, как я уже говорил, толком меня не видит. Будьте добры, опустите голову, говорю я. А главное, расслабьтесь. Незримый для пациента, я устремляю взгляд на его голую поясницу. Я уже сказал, что ощущение будет, пожалуй, не из приятных. Между этим заявлением и самим неприятным ощущением нет ничего. Пустой миг. Самый пустой во всей процедуре. Секунды уходят неслышно, будто у метронома отключили звук. Метроном на фортепиано, в немом фильме. Физический контакт пока не состоялся. На голой пояснице следы от трусов. Красные полоски, оставленные резинкой. Иногда вдобавок прыщи или родимые пятна. Кожа в этой области зачастую чересчур бледная, ведь на солнце ее выставляют редко. Почти всегда там растут волосы. Дальше книзу волосатость только увеличивается. Я левша. Правую руку кладу пациенту на плечо. Сквозь резину перчатки чувствую, как он цепенеет. Все тело напрягается и сжимается. Надо бы, наоборот, расслабиться, но инстинкт сильнее, упорствует, сопротивляется близкому наскоку извне.

А затем моя левая рука уже оказывается в нужном месте. Рот пациента открывается, губы размыкаются, сквозь зубы вырывается вздох, когда мой средний палец проникает внутрь. Не то вздох, не то стон. Спокойно, говорю я. Сейчас пройдет. Я пытаюсь ни о чем не думать, но это всегда трудно. Вот и думаю о том, как однажды ночью на футбольном поле уронил в грязь ключ от велосипедного замка. Раскисший участок занимал меньше квадратного метра, и я точно знал, что ключ там. Больно? — спрашиваю я. Теперь к среднему пальцу присоединяется указательный, сообща мы скорее отыщем ключ. Чуточку… Где? Здесь?.. Или здесь? Футбольное поле поливал дождь, несколько фонарей еще горели, но света слишком мало, видно плохо. Большей частью пациенту докучает предстательная железа. Рак или просто увеличение. При первичном обследовании не определишь. Вообще-то я мог бы пешком добраться до дома, а на следующее утро вернуться и продолжить поиски при дневном свете. Но пальцы уже там, грязь глубоко под ногтями, так что с тем же успехом можно искать дальше. Ой! Вот здесь, доктор! Ч-черт! Извините… Ох, черт! И тут вдруг настала та самая мимолетная секунда — мои пальцы нащупали в грязной жиже что-то твердое. Осторожно, это может быть и осколок стекла… Я подношу находку к свету, к тусклому свету фонаря возле футбольного поля, хотя вообще-то уже уверен. Ключ. Он сверкает, блестит, пешком идти домой не придется. Не глядя на свои руки, я снимаю перчатки, бросаю их в педальное ведро. Можете сесть. Одевайтесь. Делать выводы пока рано, говорю я.

Ралф Мейер неожиданно появился у меня в приемной полтора года назад. Я конечно же сразу его узнал. Нельзя ли ему на минуточку… вопрос-то пустяковый, сказал он. Едва войдя в кабинет, он перешел прямо к делу. Правда ли, что у меня, как ему говорили такие-то и такие-то, можно без особых проволóчек получить… тут он слегка боязливо огляделся по сторонам, словно опасаясь чужих ушей. «Такие-то и такие-то» были моими многолетними пациентами. В конце концов они все друг другу рассказывали, и в результате Ралф Мейер тоже пришел ко мне. Смотря по обстоятельствам, сказал я. Я должен задать вам несколько вопросов насчет общего состояния здоровья, чтобы позднее не возникло сюрпризов. А после этого? — не отставал он. Если все в порядке, вы в самом деле согласитесь?.. Я кивнул: да. Это можно уладить.

С того дня минуло полтора года, и Ралф Мейер умер. А я должен завтра утром предстать перед Медицинской дисциплинарной коллегией. Не из-за того, в чем помог ему тогда, а из-за кой-чего другого, случившегося позднее, через полгода с лишним: из-за того, что можно назвать «врачебной ошибкой». По поводу Дисциплинарной коллегии особо тревожиться незачем, мы, медики, все знаем друг друга, ведь нередко вместе учились. У нас не так, как в Соединенных Штатах, где адвокат способен уничтожить врача, поставившего неверный диагноз. В нашей стране для этого надо здóрово зарваться. Да и тогда. Предупреждение, отстранение от работы на месяц-другой — вот и всё.

Мне необходимо одно: приложить все усилия, чтобы члены Коллегии действительно сразу увидели в этом врачебную ошибку. Я должен постоянно об этом помнить. Должен сам на все сто процентов поверить — во врачебную ошибку.

Несколько дней назад состоялись похороны. На красивом сельском кладбище в излучине реки. Высокие старые деревья, ветер играл в их кронах, шелестел листвой. Щебетали птицы. Я остановился поодаль от провожающих, мне казалось, так будет благоразумнее, однако то, что произошло затем, явилось для меня полной неожиданностью.

— Как ты посмел прийти сюда?

На миг повисла немая тишина, даже ветер словно бы улегся. И птицы разом смолкли.

— Мерзавец! Как ты посмел? Как посмел?!

Голос у Юдит Мейер как у профессиональной певицы — голос, который должен достигать слушателей в последних рядах концертного зала. Все головы повернулись в мою сторону. Она стояла у открытой задней дверцы катафалка, откуда могильщики только что вытащили гроб с телом ее мужа и подняли себе на плечи.

Юдит ринулась ко мне, прокладывала себе путь сквозь густую толпу провожающих, которые расступались, пропуская ее. На протяжении полуминуты оцепенелое безмолвие нарушал только хруст гравия под ее высокими каблуками.

Прямо передо мной она остановилась. Вообще-то я думал, она влепит мне пощечину. Или забарабанит кулаками по лацканам моего пиджака. Словом, разыграет сцену, по части которых всегда была мастерица.

Но ничего такого она не сделала.

Она посмотрела на меня. Налитыми кровью глазами.

Повторила «мерзавец!», на сей раз куда тише.

И плюнула мне в лицо.