Он предсказал снегопад в Швейцарии, и, словно в подтверждение его непогрешимости, их действительно встретил снег — ранний, легкий, успевший замерзнуть до твердой корки и теперь сверкавший под кобальтовыми небесами. Почти целую неделю, что они прожили в Шванзее, между ними строго соблюдалось соглашение о сдержанности, которое она заставила его принять, — в противном случае она отказывалась ехать. Не давая выход своим чувствам, в лихорадочном усилии склонить ее на свою сторону, он сделал простоту и спокойствие девизом дня. Неуемные восторги Артуро и Елены по случаю их приезда были быстро погашены, атмосфера установилась степенная, он заказывал простые блюда, которые подавались без лишних формальностей. Желая продемонстрировать неповторимость живописных видов, он каждый день водил ее на прогулки: экскурсии, совершавшиеся в основном в молчании, приводили их к белым подножиям Альп, чьи парящие вершины окрашивались розовым цветом на рассвете и закате. По вечерам, сидя в библиотеке по обе стороны горящего камина, в котором потрескивали поленья, и, чувствуя усталость не столько от длинных прогулок, сколько от постоянного напряжения, он давал ей слушать пластинки — главным образом Генделя, Баха и Моцарта, — время от времени вставая, чтобы поменять их на стереофонической радиоле, чей блестящий корпус красного дерева был ловко скрыт в лакированном коромандельском бюро. Никто не знал о его возвращении, поэтому никаких назойливых визитеров, ничто не отвлекало, они были предоставлены сами себе.

При обычных обстоятельствах такая жизнь была бы настоящей идиллией. Но, увы, под внешним покоем дрожала натянутая тетива, грозя сорваться и разрушить его надежды. Призвав все свое обаяние, действуя тонко и осторожно, он пытался убедить ее отказаться от намерения уехать, но потерпел фиаско. Никакие уговоры и доводы не помогли. А время летело, и его осталось очень мало. Через три дня после приезда Уилли она должна была уехать.

Несговорчивость такой молодой, чистой и неопытной девушки постоянно вызывала в нем не только душевную боль, но и удивление. И дело вовсе не в том, что она его не любила. Каждый день, каждый час предоставлял ему свидетельства, с какой мукой она подавляла в себе естественные порывы. Стоило ему случайно дотронуться до руки Кэти, например передавая блюдо за столом, как он ощущал пробегавшую по ней дрожь. И очень часто, когда она меньше всего этого ожидала, он перехватывал ее взгляд, горящий тоской и печалью любящего сердца.

Однажды утром, вопреки запрету на гостей, он почувствовал, что должен познакомить ее со своими двумя маленькими друзьями, детьми начальника причала. Ханса и Сьюзи пригласили, представили и угостили «ранним полдником» — вишневым кексом и оранжадом. Потом все четверо пошли в сад лепить снеговика из сугроба, образовавшегося у толстого ствола иудина дерева. Снег под твердой коркой был мягким и податливым. Мори подвязал к ветке качели, которые повесил для детей прошлым летом, так что малыши легко смогли подобраться к сугробу. Как же им было весело — сколько восторгов и радостных криков, как порозовели щечки и сияли глазки! Глядя на детишек, он сказал ей чуть ли не резко:

— Тебе не хотелось бы иметь таких же?

Она вспыхнула и тут же побледнела, словно от внезапной обиды.

— Они милые, — произнесла она, уклонившись от ответа. — Такие естественные и неизбалованные.

Почему, почему, почему она отказывалась от его любви, от детей, которых он мог бы ей подарить, и от всех огромных преимуществ богатства и высокого положения? Да и что давала ей альтернатива? В тот же день, когда они совершали прогулку по своему любимому маршруту вдоль горного хребта Ризенталь, он все время задавал себе эти вопросы с каким-то мрачным безысходным отчаянием, вызванным впервые закравшимся сомнением: а вдруг в ее точке зрения было рациональное зерно? И хотя между ними существовало перемирие, но, когда они неспешно поднимались по горной тропинке между припорошенных серебром сосен, он больше не смог сдерживаться.

— Милейшая Кэти, я не имею ни малейшего желания бередить твои раны, но мне помогло бы… успокоить мои собственные, если бы только я до конца понял твои мотивы. Ты покидаешь меня главным образом потому, что дала слово?

— Отчасти по этой причине, — ответила она, шагая с низко опущенной головой. — Но есть еще и другая.

— Какая же?

— Как я уже говорила, от всех нас требуется одно, и я в это верю. Мы живем в ужасное время, Дэвид, медленно приближаясь к саморазрушению, моральному и физическому. Если заглянуть поглубже, мы все охвачены страхом. Тем не менее мир продолжает удаляться от Бога. Нам ни за что не выжить, если только каждый, абсолютно каждый не сделает усилия, пусть даже самого маленького. Я, конечно, не мудрец, но это так очевидно, и дядя Уилли все время говорит: мы должны доказать, что любовь сильнее ненависти… что смелость, самоотречение и, главное, милосердие могут победить жестокость, эгоизм и страх.

Он выругался про себя, подумав, что уж он-то в любом случае выжил бы. Но, несмотря на это, ее слова произвели на него впечатление — да и как могло быть иначе, когда они были произнесены с таким искренним пылом?

— Выходит, из-за твоих идей… долга и служения ты обрекаешь себя на жизнь, полную невзгод и несчастья.

— Несчастья? — Она протестующе вскинула голову. — Ты даже не представляешь, сколь велико воздаяние в такой жизни.

— И самопожертвование.

— Только так и нужно жить. Особенно в наше время.

— Я не верю, что ты говоришь серьезно.

— Я никогда не была серьезнее. Погоди, ют приедет дядя Уилли. На его долю выпало немало того, что ты считаешь невзгодами, он много болел, но счастливее человека на свете я не знаю.

Мори молчал. До сих пор это было выше его понимания, вне рамок восприятия жизни. Неужели действительно можно познать счастье там, «творя добро», среди проклятых дикарей? Он задавал себе этот вопрос, все больше и больше испытывая смятение.

— Помимо счастья есть и другие вещи, — продолжала она с трудом, но все же пытаясь подобрать нужные слова. — Такие, как удовлетворение, и душевный покой, и чувство выполненного долга. Их не получить, хорошо проводя время, гоняясь за удовольствиями, закрывая глаза на чужие страдания. И ни за какие деньги их, конечно, не купишь. Но если делать свое дело на благо других людей… людей в нужде… Не умею я хорошо объяснить, но ты наверняка понял, что я имею в виду… — Она умолкла. — Если бы ты практиковал как врач, ты бы знал… и мне кажется — прошу простить меня за это, Дэвид, — я уверена, ты был бы гораздо счастливее.

И снова он молчал, покусывая губу и разбивая стальным острием трости обледенелые комки снега, вывороченные фермерскими фургонами. Она сформулировала в своей наивной манере гуманистическое клише. И все же не было ли в ее словах чуть больше, чем маленького зерна правды? В своей погоне за мирскими удовольствиями разве он обрел что-нибудь, кроме душевной боли и апатии, разочарования и сожаления, а еще целого вороха невротических комплексов, не раз приводивших его на грань нервного срыва?

— Дорогая Кэти! — воскликнул он, внезапно охваченный жалостью к самому себе. — Я всегда хотел быть добрым и творить добро, но обстоятельства были выше меня.

— Ты добрый, — без тени улыбки сказала она. — Сразу видно… по твоему лицу. Тебе лишь нужна возможность доказать свою доброту самому себе.

— Ты действительно в это веришь?

— Всем сердцем.

— Боже мой, Кэти… если бы ты знала, какая у меня была жизнь, что я терпел, пока… да, пока буквально не встретил тебя. — Поддавшись чувствам, он продолжал: — Еще совсем молодым человеком я попал в Индию и был загнан — да, в прямом смысле загнан — в ловушку катастрофического брака, а затем в течение многих лет бежал по ленте американского конвейера, стараясь куда-то добежать, а на самом деле топчась на месте… Какое-то спасение я находил в искусстве, но это была временная передышка, иллюзорная, я никогда не знал подлинного удовлетворения, хотя обманывал себя, что оно у меня было. Все это порождено моим несчастливым нищим детством, когда я был никому не нужным ребенком. Вот тогда и сформировалось все древо моей жизни — корни, ствол и ветви. Так, во всяком случае, мне сказали. — Он не стал упоминать фамилии Виленского. — Да я и сам это знаю, мое настоящее зародилось в те ранние годы жизни, когда я был предоставлен сам себе.

— Все, что ты сказал, только больше убедило меня, что ты все еще способен на великие дела.

Он был так тронут, что ничего не ответил, и они продолжали идти в напряженном молчании. Но ее слова стучали у него в голове, он чувствовал, что она права: он по-прежнему готов к великим свершениям. Как там говорилось? «Совершайте благородные поступки, не мечтайте о них целый день». Он вдруг вспомнил последний совет, который дал ему Виленский перед его отъездом из Нью-Йорка: «Когда доберетесь туда, ради бога, займитесь стоящим делом, пусть оно будет связано с другими людьми, это отвлечет вас от самого себя». Почему он проигнорировал врачебный совет, почему забыл о нем? И вот теперь Кэти напомнила ему. Ее кротость и доброта, ее неискушенность — его не покоробила эта фраза — невольно повлияли на него, хотя он сам того не подозревал. И разве могло быть иначе?

Он собрался было заговорить, но, подняв глаза, увидел, что они достигли горной сторожки, куда заглядывали в прошлый раз выпить кофе. Напиток был скверный, приготовлен из какого-то некачественного порошка, но зато горячий, Кэти пила его вроде бы с удовольствием, и крестьянка, подоткнув юбку поверх полосатой нижней, сейчас радостно их приветствовала. Они уселись на деревянной террасе, в пятнышке холодного солнца, сознавая, что между ними в эту минуту происходит нечто важное и неизбежное. Он принялся нервно барабанить по столу, быстро пригубил кофе, слегка пролив по неосторожности, так как руки тряслись, и потом вдруг сказал:

— Я признаю, Кэти, что у каждого должна быть достойная цель в жизни. Я надеялся найти свою, посвятив себя тебе. Но теперь… похоже, от меня требуется гораздо большее.

— Что, Дэвид? — Губы ее дрогнули.

— А ты не догадываешься? Ведь именно ты заставила меня почувствовать это, и не только тем, что сказала сейчас, а просто своим присутствием. Кэти, — пробормотал он тихим, проникновенным голосом, — отбросив все прочие обстоятельства, ты действительно чувствуешь, что я тебе нужен?

Девушка посмотрела на него с невыносимым напряжением.

— Как ты можешь спрашивать? — Она неожиданно сникла и жалобно договорила, избегая смотреть ему в глаза: — Ты мне так нужен… Я хочу, чтобы ты поехал со мной.

Наконец под нажимом все было высказано, тайна, до сих пор хранившаяся в ее душе, перестала быть таковой. Потрясенный этим откровением, он молча смотрел на нее, понимая, что все последние напряженные дни ждал именно такой просьбы.

— Ты имеешь в виду, — медленно произнес он, требуя если не большего, то хотя бы повторения, — короткую совместную поездку?

— Нет-нет… я прошу тебя остаться там навсегда. — Она заговорила, чуть ли не в бреду: — Там огромная нехватка врачей. Дядя Уилли планирует постройку небольшой больницы при сиротском приюте. Ты обретешь там то самое дело, для которого предназначен, хотя до сих пор его не нашел. Мы будем вместе и будем счастливы тем, что работаем.

— Ради того, чтобы быть с тобой, Кэти, — с чувством произнес он, — я готов отдать правую руку. Но подумай, какие изменения это повлечет, в частности, в моем… образе жизни. К тому же диплом врача я получил довольно давно.

— Ты быстро все наверстаешь — ты ведь такой умный. А к той жизни со временем привыкнешь.

— Да, дорогая Кэти, но есть и другие трудности. — Неуемное желание, чтобы она продолжала его уговаривать, подталкивало его признаться: — Финансовые дела, требующие постоянного присмотра, различные обязанности. Что касается миссии, то ты знаешь, я человек не набожный. Я вполне согласен со всем, что ты только что сказала, но не знаю, сумею ли разделить твои духовные убеждения.

— Работа, которую делаешь, и есть лучшая религия. Со временем, Дэвид, ты научишься понимать значение молитвы. Не умею я говорить о таких вещах, никогда не умела, слова становятся какими-то деревянными, негнущимися, зато я чувствую их сердцем. И ты тоже почувствовал бы… если бы только поехал.

Их руки скользнули друг к другу. Ручка Кэти оказалась холодной, как мрамор, так она была напряжена; и он крепко сжал ее, пока кровь вновь не начала пульсировать по жилам. Никогда прежде он не был к ней так близок. Словно ее душа проникла в его душу.

Появление крестьянки оборвало чудесный миг. Мори взглянул на нее невидящими глазами, а она, указав на северное небо, практично заметила:

— Es wird Schnee kommen. Schau’n sie, diese Wolken. Es ist besser Sie gehen zurück nach Schwansee.

— Она советует нам идти домой. — Вернувшись на землю, ответил он на вопросительный взгляд Кэти. — Предвещают снегопад, небо уже сейчас затягивается тучами.

Он оплатил счет, оставив щедрые trinkgeld, и они отправились в обратный путь вдоль горного хребта, теперь уже в полной тишине, ибо Мори погрузился в глубокую задумчивость. Ветер стих, похолодало, все вокруг окрасилось в серые тона, солнце быстро катилось за гору, как огромный красный апельсин. Через час они спустились в долину. Мори не терпелось быстрее вернуться на виллу — он беспокоился за Кэти, как бы она не простудилась в этой промозглости. Но когда они собирались перейти главную дорогу, пересекавшую тропинку к Шванзее, мимо пролетел красный спортивный «эм-джи», потом притормозил со скрипом, остановился и с ревом развернулся.

— Привет, привет, привет! — послышались громкие, чересчур радостные крики. — Я так и знал, что это ты, старина.

Выведенный из задумчивости, Мори узнал, предчувствуя дурное, блейзер с медными пуговицами — Арчи Стенч. Небрежно высунувшись из окна со стороны водителя и улыбаясь во все тридцать два зуба, Стенч протянул руку в перчатке, и Мори пожал ее с деланой любезностью крайне раздосадованного человека. Торжественность дня была разбита вдребезги.

— Это мисс Эрхарт, дочь старинной подруги, — быстро сказал он, желая быстрее загасить многозначительный блеск, промелькнувший в хитрых глазенках Стенча. — Ее дядя, миссионер из Центральной Африки, присоединится к ней через два дня.

— Очень интере-е-есно, — протянул Арчи. — Приедет сюда?

— Ненадолго, — холодно кивнул Мори.

— Я хотел бы встретиться с ним. Африка сейчас самая горячая новость. Ветер перемен. Ха-ха! Вот так, старина. В Конго сейчас штормит. Вам нравится здесь, мисс Эрхарт? Остановились у Мори, полагаю?

— Да, — ответила Кэти на оба вопроса. — Но скоро я уеду.

— Не в дикую Африку? — игриво поинтересовался Стенч.

— Туда.

— Боже мой! — Стенч пришел в восторг. — Вы серьезно? Какой отличный материал получится. То есть вы тоже занимаетесь миссионерским рэкетом… Простите, я хотел сказать, делом?

Кэти слегка улыбнулась, к досаде Мори, словно ее не покоробила бесцеремонность Стенча.

— Я медсестра, — пояснила она. — Еду помочь своему дяде… Он открывает больницу в Квибу, на границе Анголы.

— Молодцы! — просиял Стенч. — Когда все бегут из того края на семи ветрах, вы стремитесь туда. Страна должна об этом услышать. Мы, британцы, никогда не сдаемся. Я загляну после приезда вашего дяди. Угостишь глоточком, дружище, в память о старом добром времени? Что ж, мне пора. Устал зверски. Ездил в деревню Песталоцци, показывал фокусы ребятне. Шестьдесят километров в один конец. Скука чертовская. Но маленькие паршивцы очень хороши. До встречи, мисс Эрхарт, пока-пока, старина. Чудесно, что ты вернулся!

Уезжая, Арчи крикнул из окна, подтверждая будущий визит:

— Так не забудь, я еще позвоню!

— По-моему, милый человек, — заметила Кэти, когда они перешли дорогу. — Как это хорошо с его стороны — развлечь ребятишек.

— Да, он всегда затевает что-то в этом роде. Но… к сожалению, немного развязен, — сказал Мори тоном человека, с неохотой осуждающего другого, и добавил, словно это объясняло все: — Корреспондент «Дейли эко».

Злосчастная встреча именно в тот момент, когда он решал глобальные вопросы, касающиеся души, порядком его расстроила. Стенч представлял угрозу. Будь оно все проклято, подумал Мори, возвращаясь к земному, через полчаса новость о его приезде с Кэти разнесется по всей округе.

И действительно, не успели они вернуться и выпить чаю, как зазвонил телефон.

— Переведите на кабинет, — велел он Артуро. — Прошу прощения, дорогая Кэти, я отлучусь на несколько минут. Наш друг Стенч, как видно, поработал.

Наверху он снял трубку и раздраженно нажал красную кнопку, предчувствуя недоброе; его опасения сразу подтвердились: в трубке прозвучало контральто мадам фон Альтисхофер.

— Добро пожаловать домой, дорогой друг! Я буквально минуту назад узнала о вашем возвращении. Почему вы мне ничего не сообщили? Сколько времени прошло! Вас здесь очень не хватало. Все только и говорят о вашем таинственном исчезновении. Итак, как скоро я могу прийти повидаться с вами и вашей юной гостьей, намеренной посвятить себя Черному континенту?

Поразительно, каким неприятным показалось ему подобное вторжение — не только сами слова, но и любезная манера, и вывернутый наизнанку английский, и даже звучный голос. Он прокашлялся и пустился в поверхностные объяснения, суть которых сводилась к тому, что дела старинных друзей семьи задержали его дольше, чем он предполагал.

— Родственники? — вежливо осведомилась дама.

— В какой-то мере да, — уклончиво ответил он. — Когда приедет мой второй гость, надеюсь, вы навестите нас и познакомитесь с ними обоими.

— Но до тех пор вы должны приехать ко мне выпить.

— Очень хотел бы, но никак. Много дел накопилось за время отсутствия. — Глянув в окно, он увидел, как в воздухе медленно кружат первые хрупкие снежинки, и ухватился за эту тему. — Боже милостивый! Настоящий снегопад. Боюсь, нас ждет ранняя зима.

— Несомненно, — сказала она, хохотнув. — Но неужели мы теперь будем говорить о погоде?

— Конечно нет. Скоро увидимся.

Нахмурившись, он повесил трубку и оборвал тем самым разговор, раздосадованный ее вмешательством, — хотя нет, так считать было несправедливо; несмотря на ее немецкую напористость, она была милая женщина, а он, возможно, излишне ее поощрял. Нервы были взвинчены до предела. Вновь накатило странное ощущение, будто время сжимается вокруг него. Внизу его ждало разочарование — Кэти ушла к себе в комнату. Она не появлялась до самого ужина, а когда все-таки вышла, то он увидел, что она, желая доставить ему удовольствие, надела зеленое платье. Тронутый до глубины души, он понял, что в этом мире для него существует только одна-единственная женщина. И в нем вспыхнуло такое острое желание, что он был вынужден отвернуться без обычного комплимента, не сказав ни слова. Весь вечер, несмотря на усилия развлечь гостью, он был сам не свой, поглощенный мыслью, скорее одержимый ею, что нужно принять решение, ведь времени в его распоряжении оставалось все меньше. После того как они прослушали несколько пластинок, она, должно быть, почувствовала, что он хочет побыть один, и, сославшись на усталость, ушла спать пораньше, оставив его в библиотеке.