8
Слова вернулись и теперь толкались и спорили между собой, чтобы урвать себе местечко на странице. Заметно повеселевший от того, что его обширным знаниям в области вымогательства нашлось практическое применение, Фред вновь обрел былую уверенность в себе. По утрам он разражался потоком фраз и не отказывал себе в удовольствии устроить в конце каждой страницы по небольшому взрыву. Ему предстояло описать, как несколько человек со знанием дела расшатывают образец свободного предпринимательства. За всеми этими учреждениями, с их растущими «кривыми» и стеклянными небоскребами, скрывались могущественные магнаты, которым полезно будет напомнить, что они — тоже люди, из плоти и крови. И что достаточно одной ночи, чтобы их благоденствие рассыпалось в прах. Пустившись в эту авантюру, Фред не был больше выброшенным на свалку бывшим боссом, вынужденным без конца пережевывать давно позабытые истории, — нет, он снова стал главой клана, жестоким и деятельным. Придумывая разговоры, которые могли бы происходить между ним и его людьми, описывая состояние жертв после встречи с ним, разрабатывая план уничтожения этого спрута, он как будто выполнял новое задание, позволяя себе самые дикие метафоры и самые неожиданные отклонения от темы. Нет, этот роман писал не Ласло Прайор, а Джанни Манцони собственной персоной. Вот сам Брете — притаился за шторой в приступе мании преследования, кричит жене: Они здесь, сторожат под окнами, погаси свет! В следующей главе Фред описывал уже кошмары, преследовавшие европейского директора: мерзкие твари на кухне и битое стекло в моцарелле. Далее следовало описание многочисленных сцен, где грузовики поставщиков отклоняются так или иначе от заданного курса, после чего их груз находят сваленным в кучу в каком-нибудь овраге, — впечатляющий образчик высокой литературы. Диалог между управляющим парижского региона и его службой информатики здорово его развеселил: Можете вы мне объяснить, что это такое — «общий сбой системы»? Целая команда фининспекторов, имевших твердое намерение перетряхнуть всю бухгалтерию, забрасывала администрацию извещениями угрожающего характера. Чтобы придать действию живости, Фред вставил между двумя офисными сценами подробное описание взрыва на складе сырья и материалов — техническая поддержка племянника Бена выглядела впечатляюще. Кроме того, он постарался воспроизвести постепенное, на протяжении нескольких глав, нарастание тревоги среди личного состава, где пошли слухи о перепродаже предприятия и даже о рейдерской атаке, не говоря уже о падении показателей и навязчивом страхе, что в штаб-квартиру в Женвилье вот-вот явятся с проверкой «американцы». В ресторанах в это время шел нескончаемый поток новых посетителей, которым все не нравилось и которые выражали свое недовольство посредством скандалов, битья витрин и звонков о заложенной бомбе. Иногда автор и сам поражался изощренности очередной придуманной им меры воздействия и жалел, что уже не может применить ее на практике. Работа продолжалась и днем, и ночью, стопка страниц росла; Фред не жалел сил, чтобы скорее завершить свой труд и раз и навсегда покончить со своими «мафиозными мемуарами».
Когда-то он представлял себе, как состарится с пером в руке в своем прекрасном провансальском имении. Он видел свою смерть в почтенном возрасте и мог даже описать эту сцену: поздно ночью, склонившись над пишущей машинкой в привычной позе, которую не изменят ни артроз, ни сколиоз, он напряженно ищет нужное слово. Он никогда не употреблял его раньше, а потому ищет долго-долго, но он знает, что это слово существует, прячется где-то там, между страницами словаря, ожидая, когда писатель удостоит его своим выбором. В конце концов он найдет его, и это будет как яркий мазок, от которого весь абзац заиграет, заискрится новым светом. А затем, довольный, но утомленный последним усилием, он опустит голову на руки и уснет навеки.
Этого никогда не будет. Фред не может больше ничего себе представить — ни продолжения своей жизни, ни ее конца. Как только его третий опус отправится к издателю, он забросит свою машинку на чердак, и Ласло Прайор уйдет со сцены. Ибо если Фред когда-либо и возьмется снова за перо, то это будет уже другой человек, по-настоящему свободный, не знающий ни угрызений совести, ни тоски, окончательно распрощавшийся со своим прошлым. Если ему придется снова описывать пейзажи и создавать персонажей, он будет делать это как пионер, отправляющийся открывать новые земли. И тогда, если ему удастся избежать мести ЛКН и санкций ФБР, он постарается понять, что же такое случилось с мечтой его прадедов, переселившихся когда-то в Новый Свет, с мечтой, которая обратилась кошмаром для остальной планеты. Если Фреду и суждено снова оказаться один на один с чистым листом, то исключительно ради того, чтобы написать свой великий американский роман. И если у его романа должно быть какое-то место приписки, это будет обязательно Нантакет — порт, из которого когда-то уходили в море китобои, где капитан Ахав топал ногой из китовой кости по капитанскому мостику «Пекода», ожидая, когда поднимутся на борт все его читатели.
Но пока ему надо покончить с этой книжкой, в частности с описанием на двести сорок первой странице современной скульптуры из ржавых труб, украшающей фасад европейской штаб-квартиры «Файнфуд Инкорпорейтед» в Женвилье. Он опишет ее своим скудным языком, как описывал все до этого, только что-то его вдохновляло больше, а что-то меньше.
* * *
Уоррен провел уик-энд у Деларю — не столько чтобы увидеться снова с Леной, сколько чтобы переговорить с ее братом. Похудевший, осунувшийся Потом протянул Уоррену для приветствия левую руку — правая, сломанная, висела на повязке.
— Из-за этого перелома он теперь бросается на всех как собака, — сказала Лена.
Гийом в сотый раз принялся объяснять обстоятельства приключившегося с ним несчастного случая. Уоррен прекрасно знал, что он врет, и дождался подходящего момента, чтобы поговорить с ним наедине.
— Твой перелом — никакое не случайное падение, а удар молотком по запястью.
— …?
В конце концов, чуть не плача, Гийом рассказал ему, как влип, пустившись в авантюру с пиратскими декодерами для спутниковых каналов. Его предприятие быстро лопнуло, и он остался с долгом в шесть тысяч евро инвестору, которого ему удалось когда-то уговорить и который теперь попался вместе с ним. Вместо того чтобы признаться во всем родителям, он пошел другим путем и обворовал их. По его словам, это был единственный способ выбраться из этого дерьма.
После дележа добычи — того самого столика и еще какой-то чепухи — Гийому досталось всего две с половиной тысячи. Он решил было, что полученной суммы хватит, чтобы покрыть долг, но через какое-то время ему дали понять ударом молотка по руке, что дарить ему три с половиной тысячи евро никто не собирается. Назанимав тут и там и продав свой скутер, он собрал еще две тысячи. Чтобы расплатиться окончательно, ему нужен месяц: он будет работать — официантом в ресторане, давать уроки математики, — он заплатит, обязательно, это всего лишь вопрос времени.
Уоррен не стал читать ему мораль, и Гийом почувствовал себя не таким одиноким. Теперь это была их проблема. Он охотно доверился этому пареньку, своему сверстнику, простому и скромному, по уши влюбленному в его сестру, хотя на вид про него и не скажешь, что он такой уж борец за справедливость.
Уоррен вытащит его из передряги. Гийом вляпался по глупости. Как подросток, который не умеет соразмерять свои потребности, западает на любую новую игрушку и считает себя умнее всех. Конечно, это просто «ошибка молодости», а никакое не преступление, хотя она и выглядит этаким актом протеста. Ошибка, из-за которой он в два дня постарел на двадцать лет, которая оказалась такой тяжелой, что вот он уже и говорит: Моя жизнь кончена. С годами чувство вины притупится, и, став взрослым, подросток будет вспоминать о произошедшем с ноткой снисходительности к самому себе. А еще позже, когда он будет солидным господином, эта ошибка станет ему особенно дорога. Как доказательство того, что когда-то и он был молодым.
К его удивлению, Уоррен предложил ему встретиться с кредитором немедленно.
— Сейчас?..
Договориться о продлении срока погашения долга без увеличения суммы не составило никакого труда. Кредитор не произвел на Уоррена особого впечатления. Он заверил его, что долг будет выплачен до копейки, но позже. Все это было сказано тоном человека, который мог бы применить и силу, хотя предпочитает по возможности обходиться без этого. Кредитор быстро представил себе, в какой тупик может привести его нагнетание напряженности с этим странным пареньком, который разговаривает с вами с таким видом, будто где-то тут, совсем рядом, сидит в засаде его банда.
* * *
Бэль так боялась этого момента, что в конце концов стала его ждать. С присущей ему неловкостью Франсуа Ларжильер сам заговорил о «нейтральной территории». Он назначил ей свидание в «Пти Паризьен», на улице Валь-де-Грас, в десять утра — час, когда он отрывался иногда от своей клавиатуры, чтобы вступить в контакт с окружающим миром, побывать на улице, увидеть живых людей, подышать свежим воздухом и, не найдя в этом никакого удовольствия, вернуться обратно. Они степенно поцеловали друг друга в щеку, всего один раз, — ужасный поцелуй любовников, которые не знают, что с ними происходит, и, уже избегая целоваться в губы, еще не скатились до звонкого приятельского чмока. Оттягивая серьезный разговор, они обсудили сначала отвратительный чай, который подают в парижских кафе, потом убийственную фразу министра, попавшую на первую полосу всех газет. Наконец Франсуа решился:
— Мне надо с вами поговорить…
Гениально придумано — прощальное свидание.
Эта жанровая сцена его прославит. Ни тебе прощального бокала, прощального вечера или прощальной ночи, нет, только так — утреннее кафе в свете начинающегося теплого июньского дня.
— Вы, должно быть, почувствовали, что последнее время…
Как не почувствовать! Одни эти речи о неспособности любить — его собственной и всего человечества в придачу — чего стоят! Он — это отдельный случай, ладно, но остальные, люди вообще, они ведь тоже не способнее его, если у пары есть будущее, это и так видно, хотя вообще-то любовь давно уже умерла, и т. д., и т. п.
— Так вот, по зрелом размышлении…
Нет, то, что привело к этому свиданию, называется не «размышление» — это называется бегство, боязнь выползти наконец из своего кокона, взять на себя ответственность, узнать себя в маленьком, появившемся на свет существе, боязнь расстаться со всеми остальными страхами. Да как он смеет говорить о зрелом размышлении? Как будто он, Ларжильер, когда-то руководствовался здравым смыслом? Если бы можно было словами вылечить его от слов, от этого жуткого многословия, которым он пытается обосновать свою неспособность к счастью, — Бэль ответила бы ему. Но, пускаясь в философствование, она лишь больше увязнет в этом словоблудии. У нее нет уже сил выносить все эти теории, доказательства и вдохновенные речи, они потеряли для нее былое очарование, и этот идиот тоже.
— Мне трудно говорить, но…
Он собрался добить ее длинной тирадой, без которой вполне мог бы обойтись, настолько его мысль была ясна: Я люблю тебя, но боюсь стать настоящим мужчиной.
Церемонно прикрыв ладонью руку Бэль, он произнес хитрую фразу, позволявшую ему, взяв всю вину на себя, не выглядеть при этом последним мерзавцем. Да, ей достался уникальный экземпляр: из всех мужчин в мире, которые, бросая женщину, оправдываются тем, что не могут ей соответствовать, она подцепила того, кто действительно так думал.
Он закончил свое выступление, не глядя ей в глаза, и подождал ее реакции.
Но молчание, гораздо более тягостное для него, чем для нее, затягивалось.
— …Вы ничего не скажете?
— …
— Вы сердитесь на меня?
— Нет, наоборот. Мне стало легче. Мне не хотелось, чтобы вы страдали после нашего разрыва.
— …?
— Я не имею права дольше подвергать вас риску.
— Какому риску?..
Она никогда не говорила ему этого, но встречаться с ней опасно. Ее уже давно преследуют, следят за ней, ее судьба связана с человеком, с кото рым никому не стоит связываться.
— Как это — следят?
— Он нашел меня. Мне придется вернуться в «Ла-Реитьер».
— Куда?
— Это его вилла, в Лувесьене.
— …В Лувесьене? Это к западу от Парижа?
Она и так уже слишком много сказала. Чем меньше он будет знать, тем лучше для него.
— Но о ком вы говорите?.. Кто вас нашел?
— Я его трофей.
— …?
Она принадлежала кому-то. Влиятельному человеку, которому она была предназначена с детства, она всю жизнь убегала от него, но он всегда ее настигал. Он считал себя ее покровителем, но стал ее тюремщиком. Там, в его огромном имении, в глубине Лувесьенского леса, она была в его власти. Иногда, вечером, он вывозил ее в свет, чтобы показать друзьям. Он хотел видеть ее своей законной женой, матерью своих детей. Бэль не знала, как избежать этой участи, казавшейся теперь неотвратимой. Как она продержалась столько времени вне его власти?
— Я об одном прошу вас, Франсуа, ради нас двоих, ради того, что мы пережили вместе. Если я перестану отвечать на ваши звонки, если вы совсем потеряете меня из виду, никогда не обращайтесь в полицию!
— … В полицию?
— Обещайте!
— …
— Обещайте же, или моя жизнь будет в опасности!
— Но, может, вы мне все же скажете, о ком речь? Как его зовут?
— Нет, не скажу. Это в ваших же интересах.
Этот человек связан с мафией, пользуется покровительством политиков, он неприкасаем.
— Однажды он выследил меня в глухом нью-йоркском пригороде и привез к себе. Когда я встретила вас, я подумала, что кошмар закончился, но я ошиблась.
Остолбеневший Франсуа не мог заметить ни серого лендровера, припарковавшегося напротив бистро, ни вышедших из него двух мужчин.
— Мне пора. Забудьте все, что я вам сказала, а главное — забудьте меня.
Тут только он увидел тех двоих. Они стояли, скрестив на груди руки и прислонившись к машине. Агентам Колу и Олдену не пришлось прилагать особых усилий, чтобы выглядеть угрожающе. Кроме неподвижного взгляда, свойственного всем агентам ФБР, они обладали еще и недюжинными актерскими данными. Учитывая все задания, в ходе которых им приходилось внедряться в криминальные круги и выдавать себя за самых крутых из их завсегдатаев, все наружные слежки, когда они прикидывались то зеваками, то туристами, то покупателями кофейного магазина, все ночные бдения в роли ночных сторожей, бомжей или охранников, все допросы, где они на ходу разыгрывали перед свидетелем или подозреваемым спектакль с участием доброго и злого следователя, можно было сказать, что Олден и Кол выступали в качестве актеров чаще, чем любая голливудская звезда.
Правда, на этот раз их роль была не понятна им самим, но приказы капитана Квинта не обсуждаются.
— Сейчас вы меня поцелуете в последний раз, и я встану, улыбнусь вам и покину этот столик.
Франсуа Ларжильер был совсем не уверен, что ему хочется именно такого развития событий.
— Если я безропотно последую за ними, они ничего вам не сделают. Для них вы не существуете. Ничего не бойтесь.
— …
— Я никогда не забуду вас, Франсуа Ларжильер.
После ее ухода он просидел на месте не меньше четверти часа, пока не обрел вновь способность передвигаться. Для обретения дара речи ему потребовалось гораздо больше времени.
* * *
Заглянув в два словаря синонимов и перепробовав несколько разных оборотов, чтобы найти эквивалент слову пицца, Фред был вынужден признать, что эквивалентов нет: пицца — это пицца, и всё тут. Если бы речь шла о любом другом блюде из теста, у него был бы выбор, он мог бы даже вывернуться с описанием, но пицца не терпела никакой приблизительности. Напечатав уже сто раз одно и то же слово, к полудню Фред задумался, сколько времени сам он не ел настоящей пиццы — не такой, какую он описывал в своей книжке, а приготовленной по всем правилам искусства. Бросив главу на полуслове, он спустился в деревню и с радостью обнаружил грузовичок своего приятеля «пиццайоло», вновь объявившегося после нескольких недель отсутствия. Вот он — знак того, что кое-что в этом мире остается все же неизменным.
Заметив Фреда, Пьер Фулон утратил свою веселость, словно опасался этой встречи.
— Кальцоне?
— Нет, неаполитанскую. И не жалейте каперсов и анчоусов. Соль мне не повредит.
Фулон пригубил пастис, который Фред поставил ему на прилавок, и молча занялся приготовлением теста.
— Что-то вас давно не было видно, — сказал Фред.
— Надо было кое-что уладить.
— И как? Уладили?
— Да, в общем-то, уладилось все само. Как по волшебству. У меня были сложности, я рассказывал вам, помните?
— Смутно.
— Ну как же… Жилец не платил за квартиру, неприятности с банком, я еле сводил концы с концами, даже собирался продать грузовик, неужто забыли?
— Ну, все устроилось?
— Чудом. Жилец заплатил все, что задолжал, даже больше, я посчитал — сто семьдесят шесть процентов. И съехал без слов. Забрал жалобу, да еще и извинился передо мной. Разве это не чудо? А?
— Должно, наверно, быть какое-то рациональное объяснение?
— Конечно, но я не хочу его знать. Если Господь послал ангела-хранителя, чтобы вытащить меня из этого тупика, я думаю, он захочет сохранить инкогнито. То же самое, если это был дьявол.
— А может, все дело в истинном раскаянии? У парня проснулась совесть, он решил исправить свои ошибки.
— Может, и так. Но мне больше нравится версия с ангелом-хранителем.
В другой жизни Фред захотел бы за оказанную услугу платы натурой до скончания времен. Он считал бы себя вправе в любое время дня и ночи потребовать любую пиццу по своему желанию, с анчоусами или моцареллой из молока буйволицы. Он мог бы разбудить его в три часа ночи и сказать: Мы тут с приятелями развлекаемся и что-то проголодались. Будет очень мило с вашей стороны, если вы привезете, так, через полчасика, двадцать пицц «Маргарита». Но времена изменились, и сегодняшнему Фреду больше не хочется, чтобы этот человек стал его должником по гроб жизни. Если бы у него спросили истинную причину его поступка, он промолчал бы или ответил, что это единственный способ найти правильную пиццу в таком захолустье.
Забирая обжигающую пальцы коробку, Фред с удовлетворением отметил, что гавайской пиццы в меню больше нет.
* * *
Если рай зеленый и прохладный, если он пахнет свежей землей и древесной корой, если он расположен на такой высоте, куда могут забраться только самые храбрецы, значит, Уоррен и Лена этим утром оказались в раю.
Они расстелили на траве одеяло — как раз в том месте, где представляли себе свою будущую кровать, — и вокруг него нарисовался остальной дом. Слева, нет, лучше справа — ванная с маленьким оконцем, выходящим на бесконечные снега, которыми так здорово любоваться, когда принимаешь ванну, там — камин и диваны для гостей. Но если будут гости, значит, должны быть и спальни для них, но где?
В бардачке красного «жука» лежат составленные нотариусом бумаги; они готовы к подписанию и ждут только, когда их в последний раз просмотрит господин Деларю, выступающий главным гарантом. К концу месяца привезут лесоматериалы для строительства дома, и Уоррен сможет приниматься за работу под руководством мастера Донзело. В конечном счете самое трудное — выбрать дом, который понравился бы Лене. Уоррен показал ей уже множество вариантов, все в разных стилях, но ни один не был одобрен.
— И это дом? Ты что, хочешь, чтобы мы жили в сауне?
— А вот еще один?
— Какие-то часы с кукушкой. Внутри, наверно, все колесики, колесики…
— А этот, черный?
— Кормушка для птиц? Да уж, архитектор тут не слишком усердствовал…
— Ну, а этот, рядом с лесопилкой, разве не прелесть?
— Просто кукольный какой-то. Так и представляю себе, как Кен и Барби отходят здесь от депрессии.
Увидев участок, Лена пришла в восторг. Она будет жить здесь и нигде больше. На краю утеса, возвышающегося над хвойным лесом, под вечно синим небом, на отлогом склоне зеленели невысокой травкой несколько арпанов земли.
Они в очередной раз оказались в воображаемой спальне, и Уоррен воспользовался случаем, чтобы предложить ей заняться любовью, тут же, прямо на земле. Это единственный способ, сказал он, точно определить правильное расположение дома и уловить подземные электромагнитные токи. Кроме того, еще и лучший способ стать хозяевами самого места, пометить территорию, закрепиться на ней. И вообще, этот акт любви станет основополагающим — первым из бесконечного множества тех, что последуют за ним. Лена согласилась и опустилась вместе с ним на одеяло, но тут зазвонил ее телефон.
— Не отвечай! Только не сейчас! Пожалуйста!
— Не могу — это мама.
Когда, после бесконечного разговора, она вернулась и Уоррен с вожделением накинулся на нее, она отстранилась.
— Ты ничего не хочешь сказать мне по поводу Гийома?
— …?
— Его вызывали на допрос в ходе следствия по делу о каких-то пиратских спутниках, или что-то такое.
— …
— Он сказал, что это ты добился, чтобы ему отсрочили долг.
Гийом признал свое участие в попытке мошенничества; ему пообещали, что к уголовной ответственности он привлечен не будет — отделается отметкой в учетной карточке. Про ограбление собственного дома он, однако, умолчал — и этого никому не надо знать, даже Лене.
— А теперь мне хотелось бы услышать, почему ты мне ничего не сказал. И если ты ответишь: Я хотел как лучше, я сейчас же уеду домой.
Что на это ответить? Что ее братец Деларю возомнил себя вроде Манцони, но не потянул? Уоррен признал свои ошибки, хотя в глубине души считал совсем наоборот. Эта ложь во благо, связавшая его с Гийомом, была меньшим из зол, как и насильственные меры, примененные им к кучке жуликов ради того, чтобы вся история принесла как можно меньше ущерба остальным. Благодаря ему мама и папа Деларю никогда не узнают, что их сын сам, своими руками впустил в их дом беду. Теперь, когда все снова в порядке, надо забыть случившееся, и чем скорее, тем лучше.
— Я знаю, мне надо было тебе рассказать. Прости меня.
Простить? Дома у Уоррена Лена всю ночь просидела в кресле, размышляя, как ей простить жениху это недоверие к себе. Родители учили ее, что хитрить с правдой — это обманывать самого себя, и еще, что жестокости и насилию нет и не может быть оправдания.
— Завтра ты начнешь строить дом, в котором нам скоро предстоит жить вместе, — произнесла она. — Тебе потребуется много сил и терпения. Когда ты его построишь, он станет воплощением твоего мастерства, твоего искусства. Обидно будет, если после стольких трудов первой в этот дом войдет ложь.
— …
— А теперь, если у тебя есть что мне сказать — что-то такое, что ты собирался скрыть от меня, пусть даже ради моего же спокойствия, — именно сейчас, пока ты не взялся за работу, самое время освободиться от этой лжи.
Не проси меня об этом, мой ангел. Мой настоящий отец не тот капитан ФБР, с которым я тебя познакомил. На самом деле я сын гангстера и сам чуть не стал бандитом Но, чтобы рассказать про себя, сначала я должен открыть тебе все про него, и про его отца, и про его деда.
— Я жду ответа, Уоррен.
— Ничего, я ничего не скрываю от тебя, мой ангел.
И, чтобы поскорее покончить с этим, добавил:
— Любовью мы заняться не успели, зато в первый раз поссорились. Это тоже основополагающий факт в жизни семьи. Мы сделали это и теперь свободны!
На рассвете Лена позволила ему обнять себя, радуясь, что они снова вместе. После трогательных примирений они встали поздно и обедали у Донзело. Затем еще раз съездили на свой участок, чтобы «закрепиться» на первом эскизе будущего дома. Ближе к вечеру Уоррен выехал на дорогу, ведущую к вокзалу Баланса.
— Мне бы не забыть бумаги, — предупредила она.
— Возьми в бардачке, мой ангел.
Он поставил машину на стоянку и пошел к багажнику, чтобы достать ее сумку, а потом проводить ее до вагона. Она сидела неподвижно, не сводя глаз с содержимого бардачка.
— …Лена?
Уоррену предстояло теперь объяснить, что делала там фотография столика эпохи Наполеона Третьего, украденного несколько месяцев назад из ее дома.
Среди прочих картин, промелькнувших у него в голове, он увидел голову одного человека, зажатую им в железном ящике, и другого — проломленную им же ударом свинцовой трубы.
— Слушай, ты не поверишь…
В глазах Лены он прочел, что на этот раз у него ничего не выйдет…
* * *
Франсуа Ларжильер на мгновение вышел из отупения, чтобы налить себе виски, затем снова улегся на диван в гостиной и стал искать глазами трещину на потолке, которую рассматривал уже в течение нескольких часов. Он был раздавлен чувством, которому не мог подобрать определения, чувством, которое не значилось в наборе человеческих переживаний, которое не было еще воспето поэтами и изучено психологами. Это чувство Франсуа только что придумал сам: что-то вроде тоски, усугублявшейся внезапным осознанием любви. Когда Бэль вышла из кафе, он вдруг ощутил убийственную пустоту и одиночество и горько пожалел о своей дурацкой прощальной речи. Он ненавидел себя за то, что сначала столько всего наболтал, а потом, при появлении этих типов, вдруг, наоборот, онемел. Как можно быть таким идиотом! Как он не подумал, что в нее может влюбиться еще кто-нибудь, причем настолько, что захочет наложить на нее лапу? Это же простая статистика: среди нескольких тысяч особей мужского пола, которые оборачиваются на улице на Бэль и смотрят ей вслед, многие не отказались бы владеть ею, как драгоценностью, и среди этих многих нашелся один — отчаяннее, сильнее, хитрее остальных, — которому это удалось. Как она сказала? Трофей? Ну да, есть же психи, которые скупают шедевры искусства. Разве можно представить себе более прекрасный трофей, чем Бэль?
Чтобы правильно оценить ситуацию, Франсуа Ларжильер должен был перевести ее в привычные термины, почерпнутые из волшебных сказок и видеоигр: злой король, прекрасная принцесса, замок, стражники. В этой конфигурации не хватало храброго принца, единственного, кто был способен решить задачу. Сам-то Франсуа был почти полной его противоположностью: он никогда не покидал своей башни из слоновой кости, ждал, пока принцессы сами придут к нему, выходил на улицу осторожно, как мышь, и весь свой героизм тратил на собственные программы. Принцесса умерла бы от тоски и от скуки, прежде чем Франсуа Ларжильер пришел бы ее освобождать.
Как мог он жить рядом с такой чудесной женщиной и не замечать, что она скрывает какую-то страшную тайну? Бэль показала ему, что такое настоящее мужество, а он смотрел, как она уходит от него, и ничего не сделал. На что ему теперь все эти виртуальные знания, весь этот виртуальный опыт? Вот она — настоящая героиня, девушка, оказавшаяся в труднейшем положении, но скрывавшая свою трагедию от любимого.
Вдруг Франсуа перестал страдать, подчинившись насущной потребности немедленно вызволить Бэль из заточения, взять ее на руки, наделать ей кучу детишек и никогда с ней больше не расставаться. В недрах кладовки он отыскал фонарик, которым никогда не пользовался, — тяжелый, длинный, черный, он вполне мог сгодиться как дубинка. Кстати, эти его качества обыгрывались даже в рекламе, там так и говорилось: самый покупаемый фонарик в Соединенных Штатах Америки, популярный среди сторонников самозащиты Произведя несколько ударов по воображаемым головам, он засунул фонарик в сумку вместе с бутылкой виски. После чего отправился в подземный паркинг в нескольких улицах от дома, открыл бокс, служивший ему гаражом, и завел скутер, которым не пользовался уже несколько лет. Взяв курс строго на запад, он остановился по пути у Орлеанских ворот и купил в оружейном магазине баллончик слезоточивого газа — защитный аэрозоль, как значилось на этикетке, дабы покупатели не слишком комплексовали. Незащищенность нашей жизни застав ляет людей приобретать соответствующее снаряжение. Защитный аэрозоль позволяет нейтрализовать нападающего, не нанося ему ран. Для пользования им не требуется ни особое умение, ни применение силы Простой в обиходе и небольшой по размеру баллончик легко помещается в кармане или дамской сумочке. Содержащийся в нем парализующий газ сразу же обезвреживает нападающего. Направленный на глаза, он вызывает ощущение жжения и нарушает координацию движений. Средства самозащиты шестой категории находятся в свободной продаже, но не допускается их ношение без установленного законом разрешения. Именно то, что нужно.
Справившись кое-как с городским движением, Франсуа выехал на окружную дорогу, прокладывая себе путь в незнакомых краях. Не слишком хорошо зная, что представляет собой остальной мир, он проехал несколько пригородных местечек, которые представлялись ему полными опасности. Но он приступил к активным действиям, и ничто больше не казалось ему непреодолимым, кроме страха потерять Бэль. Миновав Сен-Клу и Версаль, он проехал еще с четверть часа и прибыл наконец в деревню Лувесьен. Первый этап преодолен. Он остановился на какой-то площади, глотнул из бутылки скотча и спросил у первого прохожего, слышал ли тот такое название — «Ла-Реитьер».
В это самое время менее чем в двух километрах оттуда, на опушке леса Ла-Фрейри, в великолепном особняке, стоящем посреди регулярного сада, в круглой комнате со стенами, обтянутыми кордовской кожей, четверо играли в «Монополию». Бэль Уэйн, Том Квинт и агенты Олден и Кол убивали время как могли.
— Эквивалент парижской рю де ла Пэ у нас — это что?
— Не помню… Променад?
— Покупаю! — сказал Кол.
Том Квинт один с трудом скрывал нетерпение и то и дело мрачно поглядывал на Бэль.
— Ну, где он таскается, этот ваш спаситель?
— Вы мне дали время до завтра.
— Мне в семь тридцать лететь в Цюрих, и я улечу, явится он или нет.
Бэль тоже не была уверена, что тот непременно явится. Однако что-то ей все же подсказывало, что их с Франсуа Ларжильером история на этом не закончится.
— В любом случае, завтра сюда приедут киношники и останутся на две недели.
— А что, владельцы тут никогда не живут? — спросил Кол. — Надо быть сумасшедшим французом, чтобы иметь такой дворец и не жить в нем.
— В агентстве говорят, что здесь японцы часто справляют свои свадьбы, да еще крупные конторы устраивают ежегодные праздники.
— Мне кажется, я видел какой-то костюмный фильм, который тут снимался.
— Не знаю, как я буду отчитываться за такие расходы перед Вашингтоном, — сказал Квинт.
— Шеф, оплатите мне пока квартиру на улице Моцарта.
Франсуа оставил свой скутер у проселочной дороги, рядом с табличкой «Ла-Реитьер», и обошел имение пешком. Одним глотком прикончив бутылку виски, он перелез через ограду, никого не известив о своем прибытии.
— Кажется, спаситель явился, — сказал Артур Кол, возвращаясь из кухни с пивом.
— Ну, идите встречайте, — сказал Квинт. — Посопротивляйтесь там немного.
Франсуа прошел по посыпанной гравием аллее, поднялся на три ступеньки и остановился у входа в колоннаду, где его ждал агент Кол.
Артур, который мог бы вырубить его одним ударом по шее, решил сыграть роль невозмутимого цербера. Он привык опасаться дилетантов, разыгрывающих из себя крутых: их беспорядочные движения и повышенная нервозность часто делали их неуправляемыми. Франсуа заявил, что никуда не уйдет, пока не увидит мадемуазель Уэйн, и тут Артур заметил у него в сумке металлическую рукоятку и газовый баллончик. Он стал молить Бога, чтобы этот идиот выбрал дубинку.
Том Квинт устроился в кресле. Ему не терпелось, чтобы все это скорее кончилось, но в то же время хотелось как следует сыграть свою роль. Он уже побыл респектабельным отцом для Уоррена, а теперь собирался стать убедительным поклонником для Бэль. После чего Том даст ей свое благословение в надежде, что она будет счастлива и исчезнет с глаз долой.
Бэль старалась выглядеть серьезной, но душа ее ликовала от уже одержанной победы. Франсуа Ларжильер покинул свое убежище, расстался с образом мрачного затворника — и все это, чтобы добыть ее! Сейчас, ломясь в эти двери, он бился со своими демонами, и скоро мысль, что рядом с ним отныне всегда будет женщина, перестанет его пугать.
Вдалеке раздался дикий вопль агента Олдена, получившего в лицо хорошую порцию защитного аэрозоля. Более везучий Кол в этот момент уже лежал на земле, сраженный ударом дубинки по правому плечу. Франсуа вошел в комнату, весь наэлектризованный от сознания, что ему удалось вырубить сразу двух грозных телохранителей. Увидев его, Бэль с криком Любовь моя! бросилась к нему. Их объятия длились ровно столько, чтобы Квинт успел понять, что вся эта постановка была небесполезна. На этот раз подстроенная им ловушка послужила доброму делу. Он знал Бэль Манцони совсем маленькой, на его глазах, шаг за шагом, она входила в бурную жизнь молодой женщины. И вот она только что показала, что такое настоящая любовь, своими руками сотворив из любимого мужчины героя.
Негодование Тома выглядело убедительно. Он, имевший в своем послужном списке Энтони Пэриша, Толстяка Уинни и даже Джанни Манцони, киллеров, отличавшихся особой жестокостью, он, кто выступал один на один против психопатов-убийц и усмирял участников страшной поножовщины, теперь видел перед собой Франсуа Ларжильера и слушал его угрозы: он, Франсуа, не хотел бы поднимать руку на человека старше его по возрасту, однако сделает это, если понадобится.
Том позвал телохранителя, но тот на его зов не явился — агент Кол промывал на кухне глаза агенту Олдену. Несмотря на всю странность ситуации, Франсуа заставил его прислушаться к голосу сердца, и он понял: Бэль не из тех, кого можно удержать в клетке, пусть даже золотой: во мраке заточения она утратит весь свой блеск. Вот кого я люблю, сказала она, прижимаясь к своему принцу.
Тому вспомнилась одна история, когда он только начинал работать в ФБР и не успел еще сказать Карен, бывшей в ту пору его невестой, что он федеральный агент. Видя, как он с готовностью покидает постель в любой час ночи, слыша, как он вполголоса отвечает на телефонные звонки, бедняжка решила, что он ей изменяет. А однажды вечером она даже встретила его в компании проститутки, работавшей на Джимми Браччанте. Как она должна была доверять ему, чтобы после всего увиденного еще слушать его объяснения…
Пора было уходить, и побежденный Том, прижав руку ко лбу в знак крайней печали, сказал, что не будет больше преследовать Бэль, но что она вернется к нему сама. Он будет ждать ее всегда.
Бэль и Франсуа беспрепятственно покинули имение. Она уселась боком на скутер, и, яростно ударив ногой по стартеру, он дал газ.
* * *
Лежа с открытыми глазами, Фред нажал на кнопку будильника до того, как тот зазвонил. Он повернулся к окну, где занимался новый день, затем нагнулся к Магги и коснулся ее шеи легким поцелуем. Он не знал, увидятся ли они еще когда-нибудь, но был уверен, что никогда, ни с одной женщиной у него не будет такой прекрасной близости. Несмотря на все раздоры и сложности, их связывали нерасторжимые узы, и так будет всегда, где бы они ни находились. Единственные в своем роде, эти узы были сотканы в другой жизни, они без конца подвергались испытаниям — испытаниям жестокостью, насилием, захлестывавшим подчас их дом. Сколько раз Ливия прежних времен видела своего мужа в жалком виде: он возвращался домой то избитым соперничающей бандой, то израненным после настоящего боя, то чуть ли не на четвереньках после очередной разборки, то чудом ускользнув из расставленной ловушки. Если речь шла не о пуле и не о ножевой ране, он предпочитал обходиться без скорой помощи и даже без врача, тайно обслуживавшего членов ЛКН. Его приносили домой, и он представал перед Ливией во всей красе — пораненный, поломанный, побитый — и предавался ее заботам.
Первое время она оказывала ему неумелую медицинскую помощь, орошая его раны слезами. На тысячи вопросов, которыми она его засыпала, он отвечал лишь: Ничего, все нормально. Ты бы видела рожу того… Потом Джованни запивал противовоспалительные таблетки бурбоном и засыпал часов на двенадцать. На следующий день она меняла ему повязки, и он отправлялся на новые разборки, словно полученные накануне удары придавали ему силы и решимости отплатить сторицей.
Через несколько лет слезы Ливии иссякли, зато она стала настоящей медсестрой, которая знала, в какой момент раненому будет больно, умела накладывать швы на волосистые части тела, могла отличить обычную гематому от внутреннего кровотечения. После того как она столько раз зашивала своего любимого, ей казалось, что она создала его своими руками.
Потом Джованни стал капо и сам больше не воевал. Ему нечему больше было учиться, он сам мог научить любого.
Фред в последний раз погладил жену по волосам и, пробираясь в темноте на ошупь, вышел из комнаты. Он часто ложился лишь на рассвете, по разным причинам — плохим и хорошим, — но никогда не поднимался так рано. С чашкой кофе в руке он встал у окна гостиной, в последний раз любуясь Провансом в свете нарождающейся зари, и пообещал себе, что в следующей жизни будет стараться делать главные дела до полудня. Он принял душ в нижней ванной и задумался, что же ему надеть для предстоящего долгого путешествия. Постояв в нерешительности перед множеством совершенно необходимых ему футболок, он выбрал только одну, потом натянул бежевые холщовые брюки с боковыми карманами. Пройдя к себе в кабинет, он взял законченную накануне рукопись «Тихого ужаса» — триста пятьдесят пять страниц! — и сунул ее в конверт. Потом вставил в машинку чистый лист и напечатал три коротких слова, обращаясь к семье:
Не ждите меня.
На мгновение задержавшись перед фотографией Магги в окружении Уоррена и Бэль, он оставил ее все-таки на полке, понимая, какую опасность она может представить при обыске. Он прошел в гостиную, поискал Малавиту и нашел ее спящей на плитах винного погреба — собака раньше всех предчувствовала надвигающуюся жару. Приоткрыв глаз, она с удивлением наблюдала, как хозяин в такую рань меняет ей воду в плошке. Он погладил ее по спине.
— Из всех домов, где мы с тобой жили, об этом я буду сожалеть больше всех. Хорошо нам тут было, правда? Особенно первое время, когда Магги и ребята были с нами.
Собака недоверчиво сверкнула глазом, ожидая, что будет дальше.
— Раньше я был для них опасен, теперь они меня стыдятся. А ты, ты никогда не стыдилась меня. Мала? Ведь за меня и собаке может быть стыдно…
Фред взял ее за щеки и заставил подняться. Удивляясь таким неожиданным нежностям, собака покорно позволила себя приласкать и поцеловать в макушку.
— Что бы ты сказала, если бы тебе предложили вернуться на австралийские пустоши, на родину предков? Tbl осталась бы со мной? Нет, конечно. Ты отправилась бы туда — бегать за стадами, жить на просторе, и чувствовала бы себя прекрасно. Ты чувствовала бы себя дома — ведь ты создана для жизни в тех краях. Я тоже возвращаюсь домой, Мала.
Собака смотрела ему прямо в глаза. Изо всех этих ласковых речей она понимала лишь одно: он разговаривает с ней.
— Теперь ты поедешь в Париж, будешь жить с Магги. Там тебе, конечно, будет не так хорошо, как здесь, я знаю. Tы не обижайся на нее, если она забудет тебя покормить или не станет обращать на тебя внимания. Ты ведь ее знаешь: у нее одна забота — о душе, она вечно общается со своим Богом или кем там еще.
Фред сжал в руках собачью морду и шепнул ей на ухо:
— Прощай, старушка.
Он вышел, а она так и осталась стоять неподвижно, охваченная непонятным беспокойством, которого давно уже не испытывала.
Он вернулся в гостиную и снял трубку. Щелчок, означающий, что Боулз слушает, раздался позже, чем обычно.
— Только не говорите, что я вас разбудил, Питер. В это время вы обычно возвращаетесь со своей пробежки.
— Я удивляюсь, что вы уже проснулись.
— Не спится что-то. Мне надо поговорить с вами. Можно я зайду?
— Жду вас.
Фред прошел среди утренней свежести по безымянной аллее и, не постучав, вошел к Питеру. Тот был еще в спортивном костюме, весь в поту, с кружкой чая в руках.
— Ну, сколько сегодня миль? Три? Четыре?
— Четыре.
— Удивляюсь. Мне кажется, что бег — это самое тупое и скучное занятие из всех придуманных человеком. Это я не про вас…
— О чем вы хотели поговорить в такое время?
— Вы еще не видели бассейн?
— …?
— Я знаю, что вы обычно его осматриваете. Зрелище не из приятных.
Питер бросился к окну, посмотрел в сторону бассейна и ничего не увидел. Он присмотрелся получше, наклонившись вперед и прищурившись, и тут получил удар в затылок такой силы, что сразу потерял сознание. Фред был рад, что напоследок, перед столь прямолинейным прощанием, ему удалось еще раз пугнуть Питера Боулза.
Совершив физическое нападение на агента ФБР, Фред тем самым окончательно порвал с программой Уитсек. В этот самый миг он перестал быть Фредом Уэйном, раскаявшимся мафиозо, взятым под защиту американскими федеральными органами, чтобы снова стать Джованни Манцони, рецидивистом, подлежащим тюремному заключению, беззащитным, лишенным званий и гражданских прав.
— Вы были не так уж плохи, Боулз.
Он уничтожил все оборудование для слежки, компьютер, даже мобильный телефон, окунув его в кружку с чаем. Затем привязал Питера за руки и за ноги к кровати, чтобы задержать как можно дольше начало погони. Наконец, завладев ключами от машины, он в последний раз обернулся к нему.
— Для вас это тоже конец, Питер. Теперь поедете домой.
Фред спустился с холма и проехал в центр деревушки, где недавно проснувшийся владелец кафе уже расставлял под навесом стулья. Он остановился на минутку у почты, надписал на конверте с рукописью адрес своего издателя, сунул его в ящик и взял курс на Париж.
* * *
Лифт Эйфелевой башни доставил его прямо к ресторану, расположенному на третьем этаже. Несмотря на легкое головокружение, Фреду было интересно побывать в этом месте, известном ему только по фильмам про Джеймса Бонда. Но выбрал он его, прежде всего, чтобы поразить своего гостя.
— Я заказывал столик на двоих на имя Ласло Прайора, — сказал он метрдотелю, которому даже не пришлось заглядывать в свою большую книгу.
— Другой мсье Ласло Прайор уже ждет вас, мсье Прайор.
Не вдаваясь в объяснения этого странного явления, дать которые ему было бы весьма непросто, Фред прошел за метрдотелем к лестнице, напоминавшей металлические конструкции самой башни, а затем к освещенному серебристо-желтоватым светом столику, с которого открывался великолепный вид на вечерний Париж. Ожидавший его человек сидел, прижав лоб к стеклу, пребывая в крайней степени восхищения. Метрдотель усадил Фреда, не обратив внимания на странное сходство двух мужчин, а официантка, предложившая им воды, приняла их за близнецов.
Настоящий Ласло Прайор не сразу заметил присутствие Фреда.
— А ты изменился, Ласло…
— Если я и изменился, то только потому, что ты по-прежнему похож на себя, мсье Манцони.
Сейчас Фред был уже согласен на это сходство, поскольку оно было в его интересах. Бен отлично поработал: линия щек и подбородка, волосы, цвет глаз — все соответствовало фотографии, которую отправил ему Фред. Это было лицо настоящего Уэйна, и оно фигурировало в паспорте, полученном Ласло перед отъездом из Соединенных Штатов. Первый проход через таможню не повлек ни малейших проблем, второй будет чистой формальностью.
— Тебя все так же называют Мистером Дито?
— После твоего процесса это чертово прозвище так и приклеилось ко мне, правда, наше сходство уже не так веселило ребят. Однажды этой сволочи Нику Бонгусто даже вздумалось подправить мне физиономию, чтобы я не так напоминал ему о тебе. В прошлом году, когда я узнал о его смерти, то стащил у Би-Би бутылку шампанского и отпраздновал это событие у себя в каморке.
В те времена, когда Джанни Манцони захаживал в бар Би-Би, чтобы пропустить стаканчик, его подручные Энтони Пэриш и Энтони Де Бьязе составили для него список возможных способов использования Мистера Дито. Начиная с самого очевидного — в качестве меры предосторожности против покушения на убийство, от которого не был застрахован ни один капо.
— В июне состоится совет пяти семей. Там будет этот сукин сын, Саль Де Сантис, он не выносит тебя с тех самых пор, как ты стал боссом, Джованни. Он способен на любую выходку — только бы пустить пыль в глаза донам. Давай возьмем Мистера Дито, оденем в твой костюмчик и будем возить его по городу, если что — он и получит твою пулю в лоб. Осторожность никогда не повредит.
Потом они не раз еще обсуждали преимущества такой вездесущности.
— Представляешь, твоя жена думает, что ты на футболе, а на самом деле в твоей ложе сидит Мистер Дито, так чтобы все его видели. А ты в это время преспокойненько забавляешься со своей подружкой. Все шито-крыто.
— Или вот: сколько мест, где тебе надо бывать, а совсем не хочется? Ручкаться со всякими там на стройках, разъезжать на тойоте по кварталам, чтобы всякие умники не думали, что им все можно. Для такого вполне сойдет этот придурок.
Он не вникал особенно в их болтовню, не принимая ее всерьез. Ласло так и не стал его дублером. Но совершенно неосознанно Джанни все-таки извлекал из их сходства определенную пользу. Слушая трепотню своих подручных, видя, как этот бедняга ишачит в баре по двадцать часов в сутки, он стал воспринимать Ласло как своего альтер эго, но только со знаком минус, свой негатив, перевернутое «я». У каждого короля должен быть шут, вот и Джанни Манцони, царствовавший в ту пору над Ньюарком, имел своего печального клона, живое напоминание о том, что достаточно какой-то ерунды, чтобы вдруг оказаться в канаве. Наличие этого тайного двойника делало его мудрее, предусмотрительнее и предостерегало от излишней жажды власти. Когда ему случалось бросать Ласло десятку на чай, на самом деле он подавал милостыню себе самому. Иногда он пожимал Ласло руку в знак уважения, которым того никто никогда не жаловал. Много лет спустя, встав перед необходимостью избрания себе псевдонима, он не стал долго думать и назвался Ласло Прайором, в честь своего двойника и по причинам, в которых не обязан был отчитываться перед Квинтом.
— Ну, что Париж? — спросил он у гостя, все еще завороженно глазеющего на мерцающую у его ног пропасть.
— …Париж?
Ласло не знал, что сказать. Повиснув на высоте двухсот метров над прекраснейшим городом мира, он был потрясен величием момента. Тридцать долгих лет он проработал в забытом богом Ньюарке, в вонючем баре среди неотесанных хамов, упражнявшихся на нем в остроумии, среди женщин, даже не замечавших его, среди столиков, накрытых красными клетчатыми скатертями, среди пивных бочонков, которые ему приходилось ежедневно менять, среди ящиков с бутылками, которые он должен был таскать, блевотины, которую он убирал, среди мордобоя, который ему же доводилось усмирять, и насмешек, которые ему приходилось терпеть. Это и был весь его мир, потому что за пределами бара Би-Би для него ничего не было. И несмотря на дурное обращение и унижения, Ласло все же боялся, что хозяин или один из его сыновей вышвырнет его вон, без жилья, без денег, чтобы заменить кем-нибудь помоложе.
Боялся до того дня, когда Бенедетто Манцони предложил ему странную сделку. Поди узнай, что это такое — хитроумная махинация или сказка, но Ласло сказал «да». И вот уже почти три часа, как он в Париже, и в кармане у него есть деньжата. Не сегодня-завтра он поедет в Венгрию навестить родню, его уже там ждут. А может, он просто умрет от счастья вот тут, сразу, но какое это имеет значение?
Он попробовал «Марго», и оно понравилось ему гораздо больше, чем подслащенное пойло, которое он подавал в полных до краев стаканах.
— Если ты с первого глотка смог оценить такое вино, — сказал Фред, — значит, во Франции быстро приживешься.
За ужином они почти не говорили о старых добрых временах, которые для Ласло никогда такими не были. Зато у него была тысяча вопросов о нравах и обычаях этой страны, снившейся ему последние несколько месяцев. Потом, за водкой, он достал свой новенький паспорт и обратный билет на завтра. Фред взглянул на фотографию в паспорте, потом на Ласло, потом посмотрел на свое отражение в темном стекле и увидел там самого безмятежного беглеца в мире.
— Я вышлю его тебе до востребования, самое большее дней через десять получишь его обратно.
— А вы?
— У меня есть другой, там.
Обоим им предстояло исчезнуть, каждому — на своем континенте. Они никогда больше не увидятся. Ни один из них не знал, что будет с ним завтра, но они этого и хотели. Перед тем как расстаться, Фред решил сделать Мистеру Лито подарок.
— Да, Ласло, ты не удивляйся, если увидишь книжки, подписанные твоим именем.
— …?
— Бен не говорил тебе: ты ведь у нас писатель. У тебя даже через несколько месяцев выйдет новый роман.
— …?
Фреду пришлось долго втолковывать ему, что он — автор трех книг, основанных на реальных фактах, их считают слишком зверскими, но в основном читателям нравится.
— Мой издатель просто спит и видит, как бы ему познакомиться с Ласло Прайором…
Писатель?.. В Париже?.. Ласло подумалось, что стоило, наверно, прожить столько лет в рабстве, чтобы они закончились таким вот сплошным восторгом.
— Ну, чего ты хочешь, дядя?
— Хочу в ночной бар, только выбери получше.
Средоточие всех пороков. Начнем с трех самых первых. С остальными еще успею.
После пересадки в JFK я приземляюсь в аэропорту Остин-Страубел в Грин-Еэй, штат Висконсин. Еен уже ждет. Мне видно, как он с облегчением вздыхает, когда я прохожу через контроль безопасности. На восьмиполосной автостраде, ведущей в город, я понимаю наконец, что я дома. Перед тем как зайти в бар, я какое-то время стою прислонившись к машине, у меня кружится голова. Мне хочется кричать прохожим: я вернулся! Прежде чем идти надираться, я втягиваю в себя побольше американского воздуха.
— Как меня зовут, Бен?
Он протягивает мне паспорт, потрепанный, но еще пахнущий клеем.
— Кристиан Мэлон? Если какая-нибудь девица спросит, скажу Крис.
Вот моя новая личность, постараюсь сохранить ее как можно дольше. И, вероятно однажды — не знаю где —. кто-нибудь споткнется о могильный камень с надписью: «Здесь покоится прах Кристиана Мэлона».
— А хаза?
Место, где я смогу приземлиться на несколько месяцев, чтобы войти в местный ритм. И снова исчезнуть. Опять. Я теперь эксперт по этой части — после двенадцати-то лет Уитсека. Наивысшее мастерство — это когда ты становишься не похожим ни на кого, как все эти люди, мимо которых мы проходим на улице, даже не замечая. До такой степени, что все поймут, что ты жил, только когда тебя уже не станет. Так что, даже если мне захочется взглянуть, насколько выше стали дома за время моего отсутствия, мне все равно придется какое-то время ходить, уставив глаза себе под ноги.
— Не понимаю, какого черта тебя несет в какой-то рыбный порт? Ты бы мог вместо этого отлично повеселиться в Вегасе.
Есть вещи, которых не понять даже племяннику. Лас-Вегас не то место, где начинают свой великий американский роман, а совсем наоборот. Наоборот — это Нантакет.
— Я обошел этот твой дурацкий остров за три часа. В конце концов я отыскал тебе там хазу — полный пансион, все удобства. Хозяйка любит потрепаться, зато лучше всех готовит каменного окуня.
Хорошо бы узнать, будут ли федералы заводить волынку с операцией Манцони. Нужен я им еще или нет? Посадить меня — значит, приговорить к смерти; и двух часов не пройдет, как меня найдут на нарах с осколком зеркала в яремной вене. Сцапать меня снова, чтобы я продолжил закладывать — почему нет? 3 одном можно быть уверенным: опция «оставить Манцони в покое» у них не предусмотрена.
Я кладу на стойку сотню, чтобы бармен подливал нам «Джека», не дожидаясь, когда мы его попросим. И почему он тут вкуснее, чем во Франции?
— Сколько там еще в наличии, Бен?
— Двадцать пять пошли на Ласло, пять я взял себе на расходы, так что тебе остается двадцать тысяч.
Я никогда не забывал про него, этот мой загашник. Зо времена процесса одним из немногих, кто порадовался моему исчезновению в программе Уитсек, был этот старый жулик Элви Меткалф, самый крутой букмекер Иллинойса, которому я оказывал кое-какие услуги: пугнуть владельца лошади, пошантажировать тренера, дать на лапу жокею — обычное дело. Потом ФБР село мне на хвост, и Элви так и не успел выплатить причитавшиеся мне пятьдесят тысяч баксов. Когда понадобилось заплатить Мистеру Дито, я привлек к этому делу Бена. Вычислить Элви не составило труда, он открыл гигантский магазин для умельцев в пригороде Чикаго. Пятьдесят тысяч для него — пустяк, Бену даже не пришлось ему угрожать, он только сказал — так, смехом, — что ему не придется долго искать материалы для взрыва его магазина — все, что ему понадобится, он в магазине и возьмет. Элви без разговоров выложил денежки. Даже был рад, что с него не спросили процентов за десять лет.
С этими двадцатью тысячами я продержусь какое-то время в Нантакете.
Ну вот, теперь, когда все дела улажены, можно спросить, как поживает мой дорогой племянничек. Чем старше он делается, тем больше становится похож на Манцони.
— Бен, ты подыскал мне племянницу или нет?
Это наша старая шутка: «Если однажды ты захочешь сделать предложение женщине, не забудь, что одновременно ты готовишь мне племянницу, так уж постарайся, чтобы она соответствовала». Но он никогда не любил болтать на эти темы.
— Да встретил я тут одну, Цио.
— Это серьезно?
— Еще не знаю, непросто всё…
— Что — непросто? Что тут может быть непросто? Она что, замужем?
— Нет, но есть сложности…
— Сложности? Какие сложности? Нет, ты выведешь меня из себя. Ты мужчина, она — женщина, вы оба свободны, что тут сложного?
— Она считает меня порядочным. То есть другом.
— Кем-кем?
— Другом…
— Что за фигня?
— Мы провели несколько ночей у нее дома. 3 самый первый раз она сказала: «Ты один из немногих мужчин, с кем постель не превращается в банальный трах». Что мне было после этого делать?
— Поставить ее раком и трахнуть, идиот.
— Мне так страшно было сделать что-то не так, увидеть разочарование в ее глазах… А на вторую ночь она меня убедила. Я засомневался, подумал: может, и правда это бывает — дружба между мужчиной и женщиной, и что я сделаю страшную глупость, если положу руку ей на бедро. Знаешь, когда я вижу, как она спит, вся такая закутанная в одеяло, такая одинокая, я уже ничего не могу сделать.
Двенадцать лет я не был на родине… Издали я следил за трудностями, которые переживали Соединенные Штаты. Империю трясет до основания, как ее только не склоняют в мире, где только не размахивают антиамериканскими лозунгами, не жгут звездно-полосатого флага. Я все пытался понять — почему, но так и не мог найти убедительных доводов. До сегодняшнего вечера, до этого жалкого разговора с племянником. Если мужчина, в чьих жилах течет горячая кровь Манцони, хорош собою, да еще, к тому же, муж и отец что надо, — если такой мужчина попадается на эту фигню, как тут удивляться, что дела у Америки совсем плохи?
— Цио, сейчас я задам тебе вопрос, на который пока еще никто не ответил: мужчины и женщины, это одно и то же или что-то совсем разное?
Он прав, никто не смог дать объяснения этой величайшей тайне мироздания, даже самые блестящие умы, даже Мелвилл. И не Джанни Манцони, не Фрэнку Уэйну, не писателю Ласло Прайору, ни даже только что появившемуся Кристиану Мэлону в Грин-Еэй, штат Висконсин, отвечать на этот вопрос. Но попробовать стоит.
— Глупым подростком я думал: мужчины и женщины — это не одно и то же. Мы, мужики, ищем только, куда бы засунуть свой член. Эта уже согласна, с той придется немного поработать и т. д. А они, женщины, каждый раз, как встречают мужика, думают, он это или не он, в смысле тот самый, единственный. Нам подавай бабу, а им — любовь. Вот как я думал.
Болтая всю эту фигню, я чувствую, как «Джек Дэниэлс» входит в свою наилучшую стадию — он как бы укладывает меня на воздушную подушку и включает автопилот.
— А потом ты становишься взрослым и говоришь себе: мужчины и женщины — это совершенно одно и то же. Нам нужно одно и то же. Работа, чтобы хотелось вставать по утрам, и дом — чтобы хотелось туда возвращаться вечером. А еще встретить кого-нибудь, чтобы думать о кем, когда его нет, и чтобы его хотелось трогать, когда он рядом. Так что вот, похожи мы.
Где бы ты ни был, в Грин-Бэй, или в Париже, или в какой-нибудь жуткой жопе, с «Джеком» всегда наступает такой момент, когда тебе становится все равно, где ты.
— Затем проходит еще несколько лет, и ты понимаешь, что между мужчиной и женщиной нет ничего общего. У них, женщин, есть живот, и все вертится вокруг этого. Говори что хочешь, но все они хотят давать жизнь, рожать, если понадобится, без твоего участия. А ты, ты думаешь: эх, был бы я кем-нибудь другим, только не этим чертовым многодетным папашей!
Мне особенно идет болтать такое. Я подумал о Магги и ребятах.
— А немного спустя ты снова понимаешь, что мужчины и женщины похожи. Все хотят иметь всё и даже больше. Все мы боимся что-то упустить и думаем, что это же глупо — помирать, оттого что сделал когда-то неправильный выбор.
Мне все труднее удерживать в руке стакан с виски, который пустеет в тот самый момент, когда добрая рука его наполняет.
— В этот самый период жизни им бы — мужчинам и женщинам — на этом и остановиться. Зажить вместе в мире и радости. Но нет, вместо этого она думает: он бросит меня ради молодой. А он: я бы с радостью ходил на сторону время от времени, потом возвращался бы домой. И снова здорово!
— А скажи, дядя, если я однажды все-таки встречу женщину всей моей жизни, как я узнаю, что это она?
— Поверь моему опыту: выбирай себе такую женщину, чтобы вы с ней дополняли друг друга в курином вопросе.
— ?
— Если ты любишь грудки, тебе надо жить с женщиной, которая любит ножку, и наоборот. Если же вам обоим нравятся грудки — ничего не выйдет.
— Нам пора, давай я тебя отвезу, Цио.
* * *
Отправляясь в Нантакет, я должен постараться, чтобы Кристиан Мэлон не лез больше ни в какие авантюры. В сущности, я его еще совсем не знаю, этого парня, он еще может меня удивить.
— Ох, Цио, в твоем возрасте играть в хиппи…
У меня в кармане авиабилет через Бостон, паспорт, который делает меня похожим на ветерана вьетнамской войны с единственным желанием, чтобы его оставили в покое, и увесистая пачка свеженького бабла (почему, едва приехав в эту страну, людям сразу хочется иметь полные карманы денег?).
— Твой рейс в восемь пятьдесят, можно уже ехать, чтобы не слишком нестись.
В машине он рассказывает мне новости о стариках из братства: о тех, кто умер, кто сидит, кто уже вышел, кто попытался завязать.
— Ну, я, наверно, не удивлю тебя, сказав, что Малыш Поли умер от цирроза. Амадео Сампьеро стал подручным у Этторе Джуниора, и тот обращается с ним как с последней сукой. Романа Maрини все так же работает с цирконием, дела у нее идут неплохо. Братья Пастроне как всегда вместе, у обоих уже по третьему разводу, и оба удивляются — почему так. Лука Куоццо получил двадцать лет. Джо Франкини шлепнули люди Оджи Кампаньи, Джои Д'Амато досрочно освободился. Арт Лефти по-прежнему в киллерах на службе у клана Джилли, а Кертис Браун…
— Джои Д'Амато освободили досрочно?
— Говорю тебе. Интересно, где эти идиоты только берут психологов?
Если верить специалистам пенитенциарной службы, большая часть гангстеров страдает «серьезными нарушениями психики и нервной системы», которые делают нас способными к самому худшему. Для каждого из нас у них найдется длиннющий диагноз. Но они и сами явно не в себе, если до сих пор не заметили, что Д'Амато — настоящий псих, и выпустили его на свободу. «Примерное поведение» — конечно, он вел себя примерно, кто бы сомневался, занимался, наверно, библиотекой, следил за порядком в блоках, может, даже полы мел — только чтобы поскорее выйти и взяться за старое. Д'Амато боялись все, даже я, никто не хотел иметь с ним дела.
— Американская юстиция не первый раз освобождает психа, — сказал Бен. — Тебе-то что до этого?
Д'Амато всегда божился, что, как только освободится из тюрьмы, сразу отомстит тому, кто его туда засадил, — агенту Томасу Квинтильяни. Мы все когда-нибудь говорили нечто подобное, но, услышав такое из уст Джои Д'Амато, Том может сразу начинать готовиться.
— Что тебе неймется, Цио?
Я не пытаюсь объяснить себе это неприятное чувство, это похоже на какое-то беспокойство, и чем больше я стараюсь выкинуть Тома из головы, тем настырнее он туда лезет, и вид у него совсем не победный, прямо скажем, не самый лучший вид — совсем наоборот. О ком мы обычно беспокоимся, кроме как о своей семье?
Разве что… о друге?
Квинт? Эта падла Квинт? Друг? Да как я могу быть другом человека, который способен извлечь корень какой-то там степени из «пи», обезоружить голыми руками целую роту блатных и проплыть четыреста метров вольным стилем меньше чем за десять минут? Нет, что ни говорите, Квинт — это враг, его ни с кем не перепутаешь, он — причина всех моих несчастий, так лучше я буду беспокоиться о моей собаке Малавите, о прохожих на улице, о здоровье самых страшных диктаторов планеты, но только не о Томазо Квинтильяни, итальяшке, который считает, что он на правильной стороне баррикады, только потому, что в кармане у него лежит карточка с напечатанным на ней американским орлом!
3 аэропорту я звоню из автомата в ФБР, прямо в Вашингтон — как будто я информатор и у меня есть срочная информация для Тома. Эту песню я знаю наизусть, я даже прошу денег и даю понять, что хорошо знаю их контору. Мне отвечают, что капитан Квинтильяни сейчас находится в Соединенных Штатах, но в данный момент недоступен.
— Они могут проследить, откуда звонят, Цио.
— Спокойно!
Я один из немногих, у кого есть прямой номер Тома, черт с ним, пусть меня засекут, пусть он узнает, что я вернулся. Я оставляю сообщение и говорю, что перезвоню через десять минут. Этого времени мне как раз хватит, чтобы подумать, как мы узнаём, кто нам друг, а кто — нет. Должны же быть какие-то критерии?
— Бен, что такое друг — для тебя?
— Ну у тебя и вопросы…
Надо сказать, что я в этом тоже не специалист. Еще мальчишкой я окружил себя шпаной, а став взрослым — своей командой. У меня были клиенты, я заключал соглашения с партнерами, у меня появилась целая куча компаньонов, но мне трудно было бы хоть одного из них назвать другом.
— Купить тебе газету в дорогу?
Надо вспомнить хоть одного НАСТОЯЩЕГО друга, всего-навсего одного — чтобы сравнить.
Джимми Ломбардо?
Мы родились совсем рядом друг от друга. Товарищи с первого часа. Сколько всего — хорошего, а больше плохого — прожито вместе. Может, это и определяет дружбу: можно по тридцать лет пить вместе, просиживая зад в барах, ржать, заключать пакты, это ни о чем не говорит, это не дружба, это не выдержит первых трудностей. Я не знаю, но мне кажется, что настоящая дружба должна пройти испытание огнем. С Джимми мы ходили на наши первые крупные дела и ни разу не подставили один другого. Я вставал ночью, чтобы помочь ему запрятать трупаков, я даже давал ложные показания, рискуя загреметь вместе с ним. После столкновения с враждебной группировкой мы сто восемьдесят дней просидели в одной камере, начальник тюрьмы и тюремщики получили за это свой бакшиш. (Ну, с кем можно просидеть вместе сто восемьдесят дней и ночей и не перегрызться, если не с другом?) Джимми столько раз помогал мне. Он един встречал меня, когда я выходил после первой отсидки. Он был даже свидетелем у меня на свадьбе. Нет, если кто-то и может похвастать, что у него был друг, так это я.
Но, когда Джимми стал капо, власть ударила ему в голову, и он начал зарываться. Сколько раз мне приходилось предостерегать его?
— Кончай нервировать Дона Пользинелли, это человек старой закалки, он считает, что Родди Триггера грохнули твои.
— Но я сам грохнул Родди Триггера!
Вся братва в округе стала меня доставать: «Успокоил бы ты своего дружка Джимми…» Оставаться другом Джимми было все труднее, это становилось даже сомнительным, и когда однажды мне позвонили в два часа ночи и сказали, что моего друга детства только что нашли с железной проволокой вокруг шеи, я с облегчением вздохнул и уснул как младенец.
— Ты опоздаешь на самолет, Цио.
Том не перезвонил, а ведь он должен стоять на ушах после моего бегства, ему, наверно, хочется меня в порошок стереть после того, что я сделал.
— Цио?
— Я поменяю билет.
— Куда?
— В Таллахасси.
— Это еще что?
— Столица Флориды, хотя все считают, что это Майами.
* * *
Все годы, что Квинт прикрывал меня, мы с ним — конечно, когда мы не конфликтовали или не презирали друг друга в гордом молчании — могли подолгу, особенно вечером, когда накатит тоска, говорить о стране — как два изгнанника, которыми мы и были оба. Он расписывал свою хибару — по его словам, это была какая-то картинка, а не дом — и особенно любил задержаться на своем садике-огородике: салат Карен, картошка Карен и, главное — перчики Карен. Это надо было слышать — как он рассказывал о перчиках своей жены! Правда, когда он говорил о жене, у него все становилось чудесным и прекрасным. В общем-то, это нормально: когда ты жену не видишь годами, со временем она превращается в само совершенство, боюсь, что и со мной так будет, когда я буду жить в десяти тысячах километров от Магги.
Таллахасси — университетский город, и вся жизнь там крутится вокруг университетского городка. Ни тебе центра, ни центральных кварталов — один гигантский университет, город в городе, а остальное — улицы с частными домиками, где живут преподы и чиновники. И у этих домиков нет даже второго этажа — потому что летом жара поднимается как раз наверх, — а только большой подвал и гигантская веранда, которая быстро становится главной комнатой. Вот он, его белый домик, между пресвитерианской церковью и кладбищем, на улице, усаженной гигантскими дубами и соснами, которые смыкаются наверху, образуя как бы свод над асфальтом (описывая их, Квинт любит произносить слово «канопи», я даже в словарь лазил, но там написано что-то малопонятное и ни одного фото). Вот, значит, где он собирается жить на пенсии, наблюдать, как за длинным летом приходит короткая зима, хорошее местечко, чтобы лечить ревматизм и любоваться садиком. Но вот что интересно, думаю я, вышагивая под этими самыми «канопи»: а создан ли Квинт для такой жизни? Когда ты привык к «экшну» так, как привыкли к нему мы (при этом не важно, кто ты — «полицейский» или «вор»), ты уже не сможешь умиляться травке и бабочкам с птичками. 'Л никакие клятвы и уверения, которые мы приносим нашим семьям, тут не помогут. Я — живое тому доказательство.
Я предупредил о своем появлении громким звонком и криком: «Эй, Том, где вы?» — но прошло не знаю сколько времени, прежде чем дверь приоткрылась, оттуда высунулась его голова и мертвым голосом произнесла:
— А, это вы, Фред.
Ничего не сказав больше, даже не предложив мне войти, он повернулся и пошел обратно в дом, оставив дверь открытой. Я иду за ним и нахожу его в гостиной: он сидит в кресле, небритый, с бутылкой хлебной водки в руке.
Подумать только: я угробил свой Уитсек, удрал из Франции так, что он ничего не смог сделать, а он мне только: «Л, это вы, Фред»! Я думал, он взбесится или начнет восхищаться мной — не тут-то было! Нет, только он, он один может меня так обидеть.
'Л вот уже мне приходится трясти его, приводить в чувство этого великого воина, Квинта, капитана Квинта — военную машину, а не человека, который сейчас, правда, больше напоминает обыкновенную тряпку. «Ну же, Том, встряхнитесь», — говорю я. Дурацкие слова, но они напоминают мне другие, те, что много лет назад сказал мне он: «Возьмите себя в руки, Фред, если вы хотите увидеть, как растут ваши дети». Дальше мне остается только произнести имя д'Амато, и вот наконец-то — его прорвало. Остальное можно пересказать в двух словах: первое, что сделал этот псих, выйдя на свободу, — явился в огород Квинтильяни, запихнул мадам в багажник и увез к чертовой матери. А бедный Том остался ломать себе голову, где д'Амато достал его адрес.
— Этот тронутый начал готовиться с первого дня, как оказался за решеткой, Том. Он ничего не пожалел, чтобы заполучить хороший источник информации, ну и нашел какого—то паренька из ФБР, который не отказался от пачки долларов в подержанных купюрах за адрес коллеги, пусть даже этим коллегой будет сам великий Квинт. Мне не хотелось бы огорчать вас еще больше, но, думаю, среди ваших найдутся такие, кому вы стоите поперек горла.
Я знаю Квинта, дайте ему только выбраться из этой передряги, и он сделает всех, кто позволил Джои до него добраться. Но пока есть дела поважнее. Квинт видел д'Амато только во время слежки да за решеткой, когда тот носил оранжевый комбинезон. Я же его хорошо знаю: мы не раз пили вместе, я видел, как он молотит людей — настоящий психопат, слышал, как он предлагал разные сложные операции с абсолютно ненужными жертвами, и всегда в нем чувствовалось реальное желание уложить как можно больше народу. Мы же всегда старались избегать такого: побольше наличных, и сразу, и поменьше посредников — вот наш девиз. 3 худшем случае можно грохнуть охранников, но только не бойня, которую всегда предлагал Джои. И потом (этого я Тому не говорю, иначе он совсем развалится), он мог уже выбросить Карен в канал, даже если после этого его посадят на электрический стул. Джои такой, он способен набить морду синоптику из телика за то, что на улице идет дождь. Можно себе представить, что ему захочется сделать с капитаном ФБР, который упек его за решетку.
Работа Квинта — реагировать на такие вот ситуации; но так всегда: мы прекрасно знаем, что делать, когда речь идет о других, однако как только дело касается нашей семьи, вся сноровка куда-то девается. Он даже не позвал на помощь своих приятелей из ФБР — и правильно сделал, если хочет увидеть жену живой. Позвони он в Вашингтон, его местечко под солнцем сразу превратилось бы в военную ставку, и тут начали бы развертываться масштабные военные действия. А я знаю, что Тому сейчас нужно: союзник, какой-нибудь скользкий тип, имеющий отношение к ЛКН и знающий ее изнутри, способный просчитать наперед действия Д'Амато, и чтобы у него были развязаны руки. Но где взять такого?
Все это отдаляет меня от моего дела. Это отклонение от курса в сторону Таллахасси и заморочки Квинта — нет, не так представлял я себе свое литературное творчество. Имею ли я вообще право откладывать пусть даже только на сутки начало работы над моим великим американским романом ради оказания помощи этому парню? Я должен описывать молодым поколениям древнюю мечту, которая манила и звала на эти бескрайние просторы стольких эмигрантов, в том числе и моих предков. А вместо этого сижу на окраине Таллахасси, штат Флорида, и смотрю на какого-то агента ФБР, который накачивается канадской водкой, чтобы успокоить нервы. Я мог бы бросить его здесь и отправиться прямым курсом в Нантакет, по следам Мелвилла. Только вот вряд ли мне еще представится такой случай отомстить ему.
Квинт сто раз обворовывал меня как отца семейства, принимал решения, которые должен был принимать я. Это он подбадривал мою жену относительно ее будущего, он вел моих детей к взрослой жизни. 3 один прекрасный день даже сыграл меня самого в окружении всего моего семейства. Зот почему мне так хочется сказать этому типу: «Я верну тебе твою жену, паразит ты этакий. Я отомщу тебе за все унижения, сделав тебя своим вечным должником». Как можно упустить такой случай? «Зот мы и сочтемся раз и навсегда, я верну тебе твое маленькое счастье, теперь от меня зависит, останетесь ли вы в живых — ты и твоя жена. Теперь тебе нужна моя защита, Том. Я ты увидишь, каково это — быть благодарным человеку по гроб жизни и ненавидеть его за это».
Этот садист Д'Амато сказал, что перезвонит вечером. Я бы тоже так сделал — ничего не потребовал бы, никакого выкупа, просто оставил бы человека наедине с его худшими страхами. Но мы не будем сидеть и ждать, пока этот псих сам объявится. Надо начинать действовать прямо сейчас и, если получится, прижать его до конца ночи. Можно быть уверенным, что Джои не потащился куда-то за много километров с Карен в багажнике, у него явно где—то рядом есть хаза. Он действовал в одиночку, потому что нет дураков помогать ему в таком деле — личная месть федеральному агенту. Но что ему одному не сделать, так это организовать окно, чтобы умотать после этого киднепинга — чем бы он ни кончился, и тут ему может помочь только один человек — Рик Бондек из Майами.
— Кто? — спросил Том, будто внезапно проснувшись.
Конечно, это имя ему ничего не говорит, Рик Бондек не пользуется известностью в полиции, и именно поэтому он пользуется ею в ЛКН — еще бы, совершенно не засвеченный тип, чистенький, его невозможно выследить. Приторговывает себе кокаином понемножку в качестве приработка к основной работе — в речной таможне в Майами. 3 свое время они с женой выработали схему, которой всегда придерживались: не больше двух кило за раз. Но ему трудно было продавать такое количество на месте, и он связался с Джои, который сбывал товар по своим каналам в Нью-Йорке. Джои Д'Амато познакомил нас как-то, чтобы переправить одного из наших в Колумбию и найти там новые связи. Это нам довольно дорого стоило, но дело пошло.
— Я приберег вам его на будущий год, Том, он один из тех везунчиков, кого я собирался выдать вам на блюдечке с голубой каемочкой.
Позвонив в Бюро, Том снова превратился в прежнего Квинтильяни. Он попросил проверить данные, и они в два счета нашли Рика и Марту Еондек, проживавших на Саус-Бич, да еще и выдали в придачу список их тридцати последних входящих звонков. Один из этих звонков был сделан из маленького мотеля по дороге на Вудвилл, в двадцати милях от Таллахасси.
— Я поведу, — отрезал я, — говорите, куда ехать.
Выбравшись из Таллахасси, мы проехали через более скромный пригород, где было уже не так много внедорожников и японских тачек, а все больше олдсмобили да старенькие переделанные форды, потом, чуть дальше, за кладбищем красных пикапов — все одной и той же модели, мы увидели туристский лагерь, где люди целыми семьями отдыхали в тени — понятно, конечно, при тридцати четырех-то градусах. Потом цивилизация вдруг куда-то разом подевалась, и передо мной осталась только длинная-длинная полоса сверкающего на солнце асфальта, а по краям — заросшая тиной канава.
Мили через две-три я увидел на краю дороги нечто длинное и темное, оно лежало неподвижно с раскрытой пастью, в которой торчало множество зубов.
— Квинт! Черт возьми! — закричал я. — Я видел крокодила!
Но Квинт ничего не замечает, ему плевать, он сидит так же неподвижно, как эта тварь. Всю дорогу молчит, но теперь его молчание уже другое.
— Клянусь, это был крокодил, Том!
Их тут полно, спят себе на обочине, в двух метрах от моих колес, у большинства из них шкура коричневая и почти сливается с цветом болота.
— Это не крокодилы, а аллигаторы.
Вообще-то, когда человек говорит такое, он сразу хочет во что бы то ни стало объяснить вам разницу. Только не Квинт. Раньше я, может быть, и наплевал бы на нее, на эту разницу, но теперь, когда я прочитал «Моби Дика»…
— А в чем разница?
— У крокодилов подвижная верхняя челюсть, а у аллигаторов — нижняя. Как у нас.
Вот из такой детали Мелвилл выжал бы целых три страницы, сравнивая человека и аллигатора. И через сто лет какой-нибудь профессор в аудитории, полной студентов, восхищался бы этой главой, может, еще и что-нибудь от себя добавил бы. Чтобы вывести Тома из мрачной задумчивости, я пытаюсь разговорить его на эту тему, но ему плевать.
— При вашем пекле и аллигаторах надо всегда иметь при себе запасное колесо, — говорю я, не ожидая особенно ответа.
После нескольких миль напряженной тишины и расслабленных аллигаторов я вижу вдали лес — тут, должно быть, и начинается дорога на Вудвилл. Том велит мне свернуть на боковую дорогу, ведущую к Мексиканскому заливу, и почти сразу за развилкой мы видим Санстар-мотель. Перед тем как выйти из машины, я обращаю его внимание на то, что у него есть табельное оружие, а у меня нет.
— Как порядочный мафиозо, вы обязаны иметь при себе что-то колющее или режущее.
— Смеетесь? В самолете у меня даже пилку для ногтей отобрали.
— В любом случае д'Амато сразу почует подвох, если увидит вас с оружием.
— Он скорее почует подвох, если увидит меня без оружия.
За стойкой сидит хозяин, Том сует ему в нос свое удостоверение. Я спрашиваю его про Джои, и, к нашему великому облегчению, главным образом — к облегчению Тома, он отвечает: «Тридцать первый номер». Я спрашиваю хозяина, где его home gun — домашнее оружие, потому что в таких глухих местах, будь то во Флориде или где-нибудь еще, ни один дом, даже самый мирный, не обходится без оружия, это как кофемолка, как библия, как жестяная коробка из-под печенья. Иногда бывает, что home gun хранится как раз в такой коробке.
— У меня нет.
— Нет оружия?
— Нет.
— Вы держите мотель и не имеете оружия? Вы что, издеваетесь?
Да нет, никакого издевательства, мы действительно имеем дело с единственным в Штатах владельцем круглосуточного заведения, который не имеет никаких средств самообороны! Этот тип накликает на нас беду!
— Ну хоть Saturday Night Special у вас имеется?
Помню, я как-то пытался объяснить соседу — это было в Нормандии, — что такое Saturday Night Special, так тот решил, что я шучу. Ему трудно было поверить, что американцы по традиции держат у себя копеечный пугач, чтобы пострелять из него в субботу вечером. А вот мне трудно поверить, что у этого придурка-хозяина нет в доме ничего, чем можно было бы разнести башку или по крайней мере воздействовать на совесть. 3 конце концов он говорит:
— У меня есть бейсбольная бита, но я не могу вам ее дать, на ней автограф Еейба Рута, сделанный в тысяча девятьсот двадцать шестом году.
— И что вы предлагаете, Фред? — спрашивает Том.
Выбора нет, всё, надо идти, руководить операцией буду я. Вообще-то, операция — проще пареной репы. Я всегда любил эффект неожиданности, так вот этот эффект стал самым эффектным в моей жизни — классика.
— Как вы собираетесь действовать?
— Постучу в дверь и представлюсь.
— ?
Так я и делаю: стучу в дверь тридцать первого номера. Слышу, телевизор сделали потише.
— Кто? — рычит Джои.
— Это я. Джанни Манцони.
Если есть на свете имя, которого он никак не ожидал услышать, так это мое. Я был самым знаменитым на всю Америку «раскаявшимся», за мою голову давали двадцать миллионов долларов, я стал кошмаром ЛКН, а потом пропал на десяток лет, и вдруг я оказываюсь за этой самой дверью, в какой-то грязной дыре, во Флориде, в мотеле без бассейна, в два часа дня, в такое пекло, что при желании тут можно было бы с успехом делать яичницу прямо на крыльях автомобиля. Дверь чуть приоткрылась, и я увидел поблескивающие в полутьме белки его глаз. После возвращения домой у меня открылся дар — при виде меня люди бледнеют.
— Вот дьявол.
Он засунул пистолет за пояс и сделал один шаг в коридор, будто хотел меня обнюхать. И все твердил: «Зот дьявол…»
— Я тоже рад тебя видеть, Джои.
— …Манцони? Ты не умер?..
— Тебе больше нечего мне сказать?
— Какого черта ты делаешь тут, в стране?
— А какого черта ты делаешь тут, во Флориде?
— Какого черта ты делаешь тут, в мотеле?
Не успел я ответить, как мое левое ухо чуть не лопнуло от громкого хлопка, и я увидел, как тело Джои приваливается к стене с дыркой в животе.
Я даже не успел поздравить Квинта с удачным выстрелом — он сразу бросился в туалет, где нашел свою Карен, всю обмотанную скотчем, в состоянии каталепсии, в которое ее привел тот псих. Но живую.
* * *
Том тут же обрел свою капитанскую стать, и вот уже он отдает мне приказания. Наверно, благодарность он решил отложить на потом. (Вот падла, собирается он наконец пересматривать мое дело, чтобы меня оставили в покое и дали написать мой великий американский роман?!) Вообще—то, дело еще не закончено. О звонке в полицию или ФБР — чтобы они приехали и навели порядок — не может быть и речи, Тому придется разгребать дерьмо самому, чтобы все и закончилось. Это его проблема, но проблема не единственная.
— Д'Амато еще дышит, — говорю я.
Том стрелял под таким углом, что попал ему в брюшную полость, и может пройти несколько часов, прежде чем он испустит дух. Правда, судя по количеству крови, вытекающей из Джои, нам стоило бы просто немного подождать, выпить по чашечке кофе, поболтать, и он вытек бы весь в ванну. Но время не ждет, и от тела надо избавляться любым способом. Том, никогда не занимавшийся подобным, спрашивает меня, что делать. Ему-то как раз ничего и не надо, только убрать грязь, отвезти домой жену и заниматься ей, а вот я оставлю себе машину, покончу с этим делом и приступлю наконец к своему великому американскому роману.
Вот только я не в Нью-Джерси, не на своей территории — там-то я знаю много отличных уголков, где можно зарыть трупак. Правда, есть у меня одна мыслишка, можно даже сказать, она появилась у меня еще по дороге сюда, при виде этих неподвижных панцирей на обочине дороги. Самый простой способ спрятать Джои — это накормить придорожных тварей. Чисто и хорошо, и никакого риска, что эти ребята из криминальной полиции найдут через пятнадцать лет тело и опознают его по огрызку ногтя или по ярлычку на футболке. И потом, есть здесь своя логика — в том, что Джои пойдет им на корм: он обожал ботинки и ремни из крокодиловой кожи, так пусть теперь все будет по справедливости.
Мысль о том, что Джои сожрут крокодилы, Тому явно нравится, но он еще выпендривается — для порядка. И потом, говорит, оставлять Джои на обочине опасно, может пройти несколько дней, пока семья аллигаторов его доест. Он показывает мне дорогу на Вакулла-Спрингс — это природный заповедник в тридцати милях отсюда. На южном краю озера есть болотистая заводь, куда никто никогда не заглядывает, потому что она не судоходная, ничего особенного там не растет, нет никакой живности, кроме аллигаторов, да к тому же болото воняет — идеальное место, чтобы избавиться от Джои.
Который жутко орет, когда я запихиваю его в багажник. Мне остается три часа до наступления темноты.
Я выезжаю из леса на дорогу 363 и снова оказываюсь среди той же местности: кусты, сухие ветки и придорожные канавы, полные черных закрытых пастей, которым ничего не стоит открыться. Вскоре я вижу у дороги вывеску «Морепродукты Вильма Мэй». Меня так и подмывает остановиться у этого рыбного ресторана, сунуть голову в ведерко со льдом, выпить пивка, закусить жареными креветками или даже поболтать с местными жителями — загорелыми, с немного гнусавым выговором и витиеватыми речами. Но я еду дальше, прямо на запад, оставляя все это на потом, когда я избавлюсь от того идиота, что время от времени стучит по багажнику — будто сердце бьется.
Минут через тридцать желтая пыльная земля начинает зеленеть вдали, и я наконец вижу табличку «Государственный заповедник Вакулла-Спрингс», рядом с которой туристы останавливаются обычно, чтобы пересесть в катер и отправиться на экскурсию, с фотоаппаратом наперевес, в надежде запечатлеть какую-нибудь диковинную птицу или выпрыгивающую из воды рыбу.
Озеро Вакулла, чистое и прозрачное на подступах к заповеднику, спускаясь к югу, становится все более илистым и наконец превращается совсем в болото. Я еду вдоль заповедника и, ориентируясь по запаху и комарам, замечаю в конце концов место, которое описывал мне Квинт. Он сказал, что аллигаторы тут кишмя кишат и только и ждут, чтобы им с неба упало что-нибудь покушать. Я останавливаю машину на выдающемся в воду, но еще твердом участке земли и ищу их глазами, этих доисторических тварей, которые, как говорят, живут здесь целыми семьями.
Может, вся штука в каком-то оптическом эффекте, который делает их камуфляж еще более эффективным, но я никого не вижу. И непонятно, сколько их вокруг слилось с декором — сотня или всего один. Подумать только, а всего лишь вчера я похвалялся своим умением прятаться… Я запасаюсь всей своей храбростью и делаю несколько шагов вперед, рискуя остаться без ноги. Потому что эти зверушки напоминают мне кое-кого из киллеров, которых приходилось встречать за время работы в ЛКН. Молчаливые, абсолютно бесстрастные, способные часами сидеть в кресле с остановившимся взглядом. Только шевельнется — на полу уже труп. Аллигаторы ЛКН — знавал я таких. Но здесь, в этом дерьме, в котором я уже увяз по колено, — никого. 3 первый раз в жизни наводка Квинта оказалась пустышкой. Он уверял меня, что их будет несколько десятков и что они разделаются с Джои за пять минут. Не тут-то было! Может, слишком жарко, и они тоже отправились на поиски местечка попрохладнее? Полно птиц на деревьях, кругом тысячи прожорливых насекомых, водяные змеи, а этих чертовых аллигаторов — ни одного! Я продвигаюсь вперед по топи, меня жрут комары, брюхо свело от страха — вот он, мой Вьетнам, думаю я, теперь, после этой поездки, я смогу считать себя настоящим ветераном.
Нет, это совсем не та природа, которую мне хотелось бы описывать в моем великом американском романе.
И по-прежнему ни одной пасти, готовой проглотить бравого солдата мафии. В какой-то момент у меня появляется искушение просто бросить Джои в эту болотину, но поскольку грязи тут больше, чем воды, его тело останется на поверхности и будет валяться несколько дней, пока, чего доброго, его не увидит лесничий. Нет, так рисковать нельзя.
Вне себя от бешенства я возвращаюсь к машине. Закопать негде, на обочине или в этой дерьмовой луже не оставить. Л он все не унимается, этот засранец, мне даже кажется, что он очухивается.
Я устал, но быстро беру себя в руки. Бывало и похуже. Не найти ни одного аллигатора в тридцатичетырехградусную жару, имея в багажнике умирающего бандита, — это далеко не самая сложная ситуация в моей жизни.
На шоссе, повернув не туда, куда надо, я оказываюсь перед указателем и узнаю, что в сорока милях отсюда находится Мексиканский залив.
Океан. Так близко. А я даже не почувствовал.
* * *
После этих безводных земель, где даже труп спрятать негде, прохладная вода — как раз то, что мне надо. Океан, мой друг. Не совсем такой, к какому я привык, но разница, думаю, небольшая. На берегу океана у меня все получится.
— Видишь, Джои, ты возвратишься туда, откуда все мы вышли, в море. Вспомни, давным-давно ты был всего лишь амебой. Теперь, после миллионов лет эволюции, круг замкнется.
По мере того как солнце склоняется к западу, свет начинает отливать золотом. В течение какого-то времени я не вижу ни одной встречной машины и еду теперь на виднеющийся вдали маяк. Как будто я больше не один.
На самом-то деле как раз совсем один. Не встретив ни единой живой души, я останавливаю машину у подножия маяка и сигналю, будто горн в тумане. Должно быть, все остальное человечество сидит сейчас в баре и потягивает холодный коктейль под кондиционером, пущенным на полную мощность. Чтобы убедиться в этом окончательно, я начинаю орать, выкрикивая такие вещи, от которых любой вылез бы из щели.
Пускаю машину по песчаной дорожке и останавливаюсь, когда в глаза мне ударяет нестерпимое сверкание океана. Я выхожу и иду к нему, под ногами у меня хрустят мириады маленьких красных крабов, которые, как и я, ищут дорогу к воде.
Ни одного запоздалого купальщика, ни одного рыбака в лодке, никого. Я один, прямо передо мной, насколько хватает глаз, серебристые волны. День начинает понемногу гаснуть, и что—то такое кончается вместе с ним. Мелвилл прав, рассказывая, как человека всегда притягивала вода. Я сажусь на песок, после всей этой злобы и жестокости сердце мое снова спокойно. Легкий морской бриз, пришедший на смену дневной духоте, ласкает мне лицо. Я закрываю глаза, чтобы лучше почувствовать, как напряжение последних дней покидает мое тело, но неотразимая красота океана вновь открывает мне их.
Словно в дополнение к этой красоте, замечаю среди мягких, голубых волн стальной отблеск — точеный силуэт с поразительной симметрией чертит в воде восьмерки. Я не свожу глаз с этого сверкающего треугольника, исполняющего строгий, но очень быстрый — быстрее всего живого вокруг — танец. Сердце мое начинает колотиться, когда я вижу, как плавник устремляется в воздух, увлекая за собой все тело. Существо прыгнуло, как резвящийся дельфин, но это не дельфин, и оно не резвится.
Передо мной опаснейшее создание, когда-либо порожденное природой. Самое смертоносное и самое чарующее существо семи морей. Менее чем в ста шагах от себя я вижу большую белую акулу.
Наверно, мне давно уже надо было выплакаться, и вот этот момент настал. Никогда не видел я — и так близко — столько жестокости и величия вместе. Аллигаторы, с которыми я познакомился чуть раньше, были всего лишь хладнокровные киллеры, но здесь… Это «капо ди тутти капи», босс боссов. Как можно не питать уважения к существу, вызывающему такой ужас? Клянусь, Герман, если бы ты видел ее, вот эту самую, твой Моби Дик никогда не стал бы китом. Приведенная голодом в Мексиканский залив, так близко к берегу, она теряет тут время, гоняясь за не достойной ее добычей.
Вдалеке, в глубине багажника, раздался стон. Джои тоже хочет, чтобы все это поскорее кончилось. Он еще достаточно шевелится, чтобы привлечь внимание самого крупного охотника на человека, которого когда-либо носила морская волна. В сущности, я всем делаю доброе дело; отдавая психа самому достойному киллеру, я избавляю человечество от Джои Д'Амато и подкрепляю силы этого неутомимого животного, которое создано для того, чтобы убивать. Оно продолжит свои приключения и снова станет кошмаром островитян и жителей всех побережий.
Я думаю, что мог бы начать свой великий американский роман прямо здесь и сейчас. 'Л первыми словами его будет мысль о порядке вещей, пришедшая мне в голову тут, на берегу океана. Потому что жизнь, она вот такая: ждешь встречи с крокодилом, а попадаешь на акулу.
Не знаю, что это значит, но мне кажется — это так верно.