Номер 19. Франсуаза Саган. Синяки на душе (1972)
Давайте останемся в 1972 году. Том самом году, когда появилась «Розовая пыльца», а в «Синяках на душе», в самом низу 132-й страницы, их автор раскрыл свой секрет: «Душа, если мы о ней не позаботимся, однажды окажется перед нами вся в синяках и, задыхаясь, запросит пощады… И скорее всего, эти синяки будут не украденными у других». Всю свою жизнь Саган рассказывает о людях, которые не умеют любить. «Синяки на душе» – особенно пронзительная книга. Композиционно роман выстроен чрезвычайно умело, в нем чередуются художественный вымысел (Себастьян и его сестра Элеонора ван Милем – аристократы из «Замка в Швеции», десять лет спустя превратились в пару светских проституток, ошивающихся в Париже) и автобиографическая исповедь, в которой автор рассуждает о трудно дающемся ей романе, о своем душевном смятении и страхах. На самом деле в «Синяках» Саган использует прием Жида, одновременно опубликовавшего «Фальшивомонетчиков» и «Дневник фальшивомонетчиков», правда, в ее случае оба произведения – и сам роман, и его «ответвление» – объединены под одной обложкой. Я довольно неуклюже скопировал тот же ход в «Windows on the world» (2003), а не так давно эту структуру «work in progress» [96 - Здесь: роман в развитии (англ.).] позаимствовал Лоран Бине в своем романе «ННhН».
Колдовская сила «Синяков» доказывает, что Франсуаза Саган – гораздо более изобретательная романистка, чем можно подумать, руководствуясь искаженным образом бездельницы, проводящей время в Сен-Тропе. «Синяки на душе» – это ее «Крушение», оценка ее писательского мастерства литературной звездой, пребывающей в глубокой депрессии. Она смотрит на своих персонажей с безжалостностью кошки, играющей с раненой мышью. Догадывается ли она, высмеивая пару разорившихся иностранцев, нахлебников богатых друзей, что и она кончит свою жизнь точно так же, поселившись на улице Фош у своей подруги Ингрид? Каждый раз, когда я перечитываю «Синяки», меня пронзает одна и та же мысль: вначале рассуждения Саган интересуют нас не в пример больше, чем перипетии ее героев. Все, что она говорит о своем романе по ходу его сочинения, звучит правдивее, достоверней и трогательней, чем то, что по ее воле приключается с Себастьяном и Элеонорой (посещение ночных клубов, отпуск на юге, безумные разговоры и т. д.). Позволяя нам заглянуть за кулисы своего искусства, Саган нейтрализует воздействие собственного романа. Это не значит, что исповедь – самый выразительный жанр, просто смешивать исповедь с вымыслом трудно. За пять лет до того, как Серж Дубровски придумал неологизм «автовымысел», имея в виду вымышленную автобиографию, Саган показывает, что применить этот прием на практике невозможно, потому что читатель, листая страницы, отдает себе отчет в том, что «авто» захватывает его больше, чем «вымысел». Действительно, подлинная часть – это какое-то чудо деликатности: «Я знала, что этот тополь проживет дольше, чем я, зато это сено, напротив, сгниет раньше; я знала, что меня ждут дома и что точно так же я могла бы еще на час остаться стоять под этим деревом. Я знала, что всякая поспешность с моей стороны была бы не меньшей глупостью, чем медлительность… Но эти счастливые мгновения слияния с жизнью, если хорошенько их запомнить, в конце концов всегда образуют нечто вроде лоскутного одеяла, этакий уютный пэчворк, которым так славно прикрыть свое тощее нагое тело, дрожащее от одиночества». Вымышленная часть поражает меньше: «Где же они живут? На пороге август. Они не могут находиться ни на улице Флерюс, ни на Лазурном Берегу, – с этим покончено. Может, в Довиле?» За каждым жестом Себастьяна и Элеоноры ощущается присутствие Саган, напоминающее о придирчивой наставнице или Альфреде Хичкоке, который соглашался мелькнуть в кадре своего фильма, но не больше чем на пять секунд. Или представим себе Бенжамена Констана, уставшего от Адольфа. Она пьет виски без воды и не может вытянуть главу, зато из-под ее пера выходит один из самых оригинальных романов второй половины века. В финале нас ждет сцена в духе Пиранделло: автор принимает своих героев в доме в Нормандии; сон и явь сливаются в едином весело-небрежном и печальном потоке, похожем на жизнь. Это очень красиво – как облака над морем. Саган пишет точно так же, как ребенок рисует пальцем цветок на запотевшем окне. «Для чистых сердцем, как для индейцев, надобно устроить резервации».
//-- Биография Франсуазы Саган --//
Франсуаза Саган родилась в 1935 году в Кажаре, департамент Ло, и умерла 69 лет спустя в Экмовилле, департамент Кальвадос. Летом 1953 года она написала историю Сесили – отважной девочки, которая принимала себя за Вальмона и пыталась помешать отцу вступить во второй брак. На следующий год вышел роман «Здравствуй, грусть» («Bonjour tristesse»), получивший мировое признание. (Французские читатели поместили его под номером 41 в «Последней описи перед распродажей»). Юная Франсуаза Куаре взяла себе псевдоним из «Исчезнувшей Альбертины», в результате чего ее стали сравнивать с Прустом, хотя подлинным образцом ей служила Колетт. «Смутная улыбка» («Un certain sourire»; 1956), история несчастной любви молодой женщины и женатого старика, не оставила сомнений в том, что юный автор обладает талантом и пишет легко и свободно. На следующий год Саган серьезно пострадала в автомобильной аварии, случившейся в Милли-ла-Форе, и на всю оставшуюся жизнь перешла в разряд легенды. Самыми удачными ее книгами стали: «Любите ли вы Брамса?» («Aimez-vous Brahms?», 1959), «Сигнал к капитуляции» («La Chamade», 1965), «Синяки на душе» («Des bleus à l’âme», 1972), «С наилучшими воспоминаниями» («Avec mon meilleur souvenir», 1984). Лично я, пожалуй, отдаю предпочтение «Синякам» – пьянящей книге, где ее панцирь идет трещинами, словно хрустальный бокал.
