***

Почему я солгал? Быть может, желание поведать об этой ночи сплошных обломов уже не так свербило во мне? Видимо, из-за убежденности, что никакими словами невозможно передать безумие событий, но главное — из-за смутного чувства, что все это принадлежит только мне. Что это ни с кем нельзя делить. Это не то что вбить в чью-то заурядную башку тысячу досадных пустяков, с которыми сталкиваешься в рейсе. Даже для Кати, этого преданного существа, влюбленного, внимательного, такое было бы чересчур. Никто не скажет мне, что делать с соней, никто не был на моем посту в среду двадцать первого января, в двести двадцать третьем поезде, в девяносто шестом вагоне. Именно это и хотел сказать убийца нынче ночью. Они не забудут… Уж я-то знаю, как легко разыскать проводника: достаточно маленькой жалобы в компанию, достаточно навести справки среди моих коллег, выдав себя за моего друга. Найдутся тысячи способов, чтобы выяснить, кто был той ночью в девяносто шестом вагоне двести двадцать третьего поезда. Брандебург с его фальшивым джентльменством и глухими угрозами наверняка сумеет узнать мое имя. Я как бабочка, пришпиленная в витрине энтомолога.

Ришар теперь думает, что соня — мой друг детства, подавшийся в бега. Не знаю, поверил ли он мне. Впрочем, как можно верить типу, который выдумывает себе липового друга, чтобы обмануть настоящего? Он не настаивал, чтобы узнать об этом поподробнее, просто встал и предложил мне встретиться после его партии в карты.

Стоило ему выйти, как я тотчас же выпрыгнул из койки, чтобы закрыть ставни и выключить свет. Темнота почти полная. Все дело вроде бы в зрачках, но веки закрываются с трудом. А ведь я и от Флоренции-то отвертелся, только чтобы избежать этого…

Выключить бы и себя самого — до следующих шпал, следующих билетов, следующих незнакомых рож. Простыни горячи.

— Ch'e successo?!

Хриплый голос.

Вспыхивает свет, освещая морщинистое лицо, склоненное надо мной. К моему лбу тянется рука.

Старуха хозяйка. Видимо, я кричал… Она выглядит встревоженной. Если скажу, что приснился кошмар, это ее успокоит… Прежде чем окончательно прийти в себя, прежде даже чем изгнать с глаз долой все ужасные лица, я благословил эту старую женщину за столь неожиданный жест сострадания.

Этот кошмар закоротил мне нейроны. Произошел разряд, стерший всю лишнюю информацию. Думаю, что сейчас я живое доказательство так называемого «парадоксального сна». Чем быстрее все крутится в мозгу, тем глубже сон и тем больше благо.

Чего ради мне теперь снова засыпать? Хочется пойти куда-нибудь, куда ноги пойдут, — по Венеции, меж двух мостов, за стаканчиком белого вина, холодного, несмотря на зиму. Я бы не смог снова провалиться в забвение, во всяком случае не сейчас. И не сегодня днем, это уж точно. Я скорее не прочь спокойно поразмыслить об этом в одиночестве. Прогуляться до кафе Пеле, одного из редких мест в Венеции, где сами венецианцы спасаются от фрицев, янки, булей и влюбленных парочек, понаехавших со всего света.

С невероятной медлительностью я оделся в темноте, лишь ощупью различая лицевую и изнаночную сторону моих цивильных одежд. Мне нужен только дневной свет. Между делом я и свой будильник засунул в карман. Вышел в коридор, где старая хозяйка обрадовалась, что я сам могу ходить. Вот женщина, на которую я никогда больше не взгляну свысока. Она указывает мне комнату «моего парижского друга». Я стучу и не получаю ответа. Открываю. Он полностью вжился в свою роль сони, напрасно я пытаюсь его растормошить, это совершенно ни к чему не приводит. Как там говорят? Сон праведника? Отдых воина? Спать как младенец? Что бы ему лучше подошло? Он даже не разделся. Царапаю ему короткую записку, пристроившись на углу стола, даю знать, что принесу какой-нибудь еды около полудня. Завожу будильник. Если мои подсчеты относительно верны, ему надо принять пилюлю где-то в 10.00 или 10.30. Поставим на 10.15, и хватит об этом говорить.

Сейчас 9.25. Листа-ди-Спанья начинает оживляться, из лавок вытаскивают лотки с мелким стеклянным товаром, на который не польстился бы ни один туземец из сотни; продавцы фотопленки обслуживают первых носителей «никонов», уже оттаивают колбаски, а в забегаловках вывешивают меню turistico — дешевые блюда по страшно дорогой цене. У себя в кармане я ощущаю маленький рулончик — всего тридцать тысяч лир, остаток от прошлого рейса. Щедрые чаевые за то, что послужил переводчиком в разговоре между японкой, говорящей по-английски, и итальянцем, говорящим только по-итальянски. Этого хватит, чтобы купить какой-нибудь маленький подарок моей подружке, если, конечно, автохтоны меня не слишком облапошат. Эй, вы, купцы венецианские, знайте все, я не турист, я из приграничья, я сам здесь для того, чтобы вам туристов поставлять. И вы не заморочите мне голову вашим квадроязычным мульти-сервисом.

Как только подумаешь, что в двух шагах отсюда тонет Дворец дожей… Хочется при этом присутствовать. Сколько раз я бродил по голубоватому лабиринту, пытаясь избежать тупиков, обрывающихся в море!

Так и есть, я уже в самом конце Листа-ди-Спанья. А куда теперь? Я отлично знаю дорогу до Сан-Марко, надо пройти через мост Риальто, но больше не помню ни одного названия улицы.

Иду туда, ведомый чутьем, как не слишком любопытный проводник, постоянно откладывающий на потом более детальное изучение города, о котором его просят рассказать всякий раз, когда он оттуда возвращается. Вечные прохожие — вот кто мы такие.

Я дотащился до площади Святого Марка и удостоверился, что все на месте: Базилика, Золотой Лев, башня с часами, Флориан…

А теперь?..

Возвращаться?

Эта идея кажется мне превосходной. Отложим до следующего раза посещение Мурано, Бурано, Торчелло, Академии и прочих обязательных для осмотра достопримечательностей. Даже если следующего раза не будет. Сейчас я направляюсь к Пепе.

Белое вино, крошечные треугольные бутербродики с рыбой — tramezzini, пожилые венецианцы, играющие в скопу до самого вечера, дневные газеты, которые посетители передают друг другу. Мы с Ришаром торчим тут часами, он играет, я читаю, оба изучаем венецианский язык, беседуя с официантом, который в основном занят тем, что отгоняет заблудившихся туристов. Он щеголяет великолепной белокурой шевелюрой с серебристым отливом — наше единственное верное доказательство, что знаменитая венецианская белокурость и в самом деле существует. Это рядом с бывшим гетто, я могу дойти туда хоть с закрытыми глазами. Ришар сидит за дальним столом, лицом к одному завсегдатаю, Тренгоне, с которым я низко раскланиваюсь. Тот поднимает на меня глаза, кладет карты и, обняв, трижды слюняво чмокает в щеки. Все это потому, что как-то раз, год назад, я привез для его дочери французские книги, которые трудно было раздобыть в Италии.

— Антонио! Лучше к нам приезжай почаще, чем таскаться к этим флорентийцам.

— Это не от меня зависит, — вру я. — Как тут ваша игра?

— Аааа… Рикардо сегодня не везет…

— Это мы еще посмотрим, — отзывается мой коллега.

Пепе приносит мне непременный стакан белого вина. Ришар кладет четверку мечей. Жестом я прошу какую-то маленькую девочку передать мне газету, лежащую рядом с ней. Тренгоне торжествующе замахивается и бьет четверкой кубков. Ришар смеется, складывая пальцы рожками. Пепе представляет мне девочку, — оказывается, это его внучка. Старый завсегдатай склоняется над картами с глубокомысленным видом и слегка хлопает Ришара по затылку, говоря: «Ты не мог быть повнимательнее, верхогляд?» Я отхлебнул глоток вина. Потом оглядел зал. Медленно.

Именно в этот момент я понял, что заберу соню с собой в Париж.

По двум причинам. Во-первых, потому, что он единственный свидетель всей этой истории, единственный человек, который может подтвердить то, что произошло. Он злится на Брандебурга еще больше, чем я, так что вполне способен сказать, что в Милане произошел несчастный случай. Мне больше никак нельзя отпускать его от себя. Пока умолчу о том, что мне рассказал Брандебург, а главное, об этой отрезанной руке. В Париже видно будет. Отныне я так же нуждаюсь в соне, как и он во мне.

Есть и другая причина. И она мне кажется еще более важной, чем первая. Она касается только меня, Антуана, того, кто собирается вскоре изменить свою жизнь и поэтому никогда не сможет ни на что всерьез рассчитывать, если оставит позади себя запах угрызений совести.

Партия закончена, мой друг в отчаянии. Газета меня по-настоящему не заинтересовала, так что я выпил еще вина, светлого, словно родниковая вода. Уходя, мы пообещали вернуться так скоро, как только нам позволят в Париже типы, составляющие график. Тренгоне поцеловал меня, без сомнения, в последний раз. Странно, я подумал, что такие же шапочные знакомства есть у меня и в Риме, и во Флоренции — чуточку тепла и непосредственности. Не знаю, почему это пришло мне на ум, но я покинул их, унося это в глубине сердца.

— Есть хочешь, Антуан?

— Нет, но надо купить жратвы для моего зайца.

На рынке я покупаю фрукты и два бутерброда с салями. Ришар — ничего. Листа-ди-Спанья особым успехом не пользуется. Однако сейчас 11.00.

И вдруг на входе в гостиницу меня посещает странное ощущение.

Я заставляю себя подняться на несколько ступенек, не оборачиваясь.

— Ты заметил того типа, там, сразу за витриной кафе?

— А?

— Ну видишь, напротив входа — кафе, и там какой-то хмырь только что был, один, и рожа противная!

— Погоди, погоди, спокойно. Значит, ты видел какого-то хмыря с противной рожей?..

— Это наверняка швейцарец, он даже не прятался!

— Ну ты силен. Он еще и рта не раскрыл, а ты уже вычислил, что это швейцарец. Да даже если и так, тебе-то что с того?

— Как по-твоему, сколько бы времени понадобилось пассажиру, чтобы выяснить, куда проводники ходят отсыпаться?

— Десять минут. Позвонить в инспекцию Лионского вокзала, сказать, что у проводника по недосмотру осталось удостоверение личности. Наш Лощеный тут же рассыпается в извинениях и немедля выдает адрес гостиницы. А на следующее утро — нагоняй.

В четыре прыжка я достигаю приемной стойки. По коридору снуют постояльцы с полотенцами и подносами с завтраком. Пантера смотрит на меня как-то странно. Впрочем, она сама обрывает меня на полуслове довольно кислым тоном:

— Слушайте, что все это значит? Если у вас какие-то истории в поезде, то нас это не касается! В следующий раз, когда они позвонят, я в вашу контору пожалуюсь!

Я не осмеливаюсь спросить у нее, что произошло.

— Прямо псих какой-то! Очень хорошо говорил по-итальянски, спрашивал про вас и вашего… друга. Он сперва хотел поговорить с ним прямо в его комнате, но я была вынуждена попросить его подождать в холле, таковы правила, вы ведь их знаете, верно? Это запрещено!

— У него каштановые волосы, довольно короткие, да?.. И еще на нем анорак… Анорак… Ну, знаете, такая ветровка с капюшоном, чтобы кататься на лыжах… — бормочу я.

Я путаюсь в словах, а у этой девицы одно желание — исцарапать меня.

— Да, понимаю, красного цвета. Когда я ему отказала и не позволила войти, — вежливо, прошу заметить! — он стукнул кулаком по столу и очень разнервничался. Я уж подумала было, что он и на меня руку поднимет! Рвался пройти по всем комнатам, хорошо, что тут мой муж подоспел. Мерзавец, а все потому, что я женщина! Мерзавец! Ваши личные дела решайте в другом месте, я жаловаться буду в «Спальные вагоны»!

— Вы правы, простите меня, я сейчас же избавлю вас от моего друга, от того, что спит, мы немедленно уйдем, и у вас больше не будет неприятностей..

Ничего не добавляя, хватаю Ришара, ошеломленного пантериной злобой, и тащу за собой в комнату сони. Единственное, что сейчас нужно, — это переждать грозу. Завтра я все равно подаю в отставку, так что пусть себе устраивает скандал. Но я должен как можно скорее вытащить отсюда соню, они ведь способны прорваться силой, вот тогда она ее действительно получит, свою оплеуху. В конце концов вызовет полицию.

— Ладно, надо спешить, — говорю я Ришару. — Тот тип внизу из банды одного подонка, а мы с соней по другую сторону, так что не перепутай, надо, чтобы…

— Соня?

— Мой заяц. Я должен спрятать его до Парижа. У меня на это очень серьезные причины, правда не те, что я тебе говорил. Он дурак и больной.

— Чем больной?

— Говорит, что смерть подхватил.

Мы входим без стука. Соня слегка приподнимает голову с подушки.

— Сваливаем отсюда, Жан-Шарль. Брандебург кое-кого поставил внизу. Одного нескромного анонима. Нарочито нескромного. Это чтобы нас с вами подтолкнуть к размышлению. Они не намерены выпускать вас из рук.

Жду их реакции. Соня должен бы тихонько забулькать от беспокойства, а Ришар проворчать: «Объясните мне наконец, что тут за чертовщина творится!» Но ничего подобного. Мой напор и нервозность извратили всю логику поведения.

— Есть идея, где его можно спрятать? — спрашиваю я у Ришара. — Чтобы он мог поспать, а? Вы ведь пока еле живы? — обращаюсь я к соне.

— Да. — Вместо ответа он роняет голову на подушку.

— Видал, Ришар? На него нельзя рассчитывать.

— Успокойся, Антуан. Несешь какую-то околесицу. Я тебя не понимаю.

— Скажи мне, куда его спрятать! В спокойном месте, под крышей, где никто не сможет его найти.

— Может, в железнодорожном клубе?

В клубе?.. Ну да… В клубе Ferrovie dello Stato есть спальное помещение, предназначенное исключительно для нашего брата. Пока компания не заключила договор с гостиницей, мы ходили спать туда. Шесть тысяч лир место, достаточно показать свое удостоверение. Находится это на вокзале, рядом с конторой «Спальных вагонов» и гардеробной F.S. Но как туда добраться, минуя засаду?

— Есть тут другой выход?

— Нету. Никакого, — замечает Ришар.

Верно, я и забыл про эту чертову лестницу, которая ведет прямо на улицу. Нельзя отсюда выйти иначе, как через дверь с табличкой «completo» и самоклейкой VISA. Жан-Шарль по-прежнему лежит на своей постели и все больше и больше становится похож на дезертира.

— В общем, насколько мне позволено понять, твоя проблема, Антуан, в том, чтобы уложить вот этого на койку в клубе, но так, чтобы тот, внизу, не видел, как он отсюда выходит.

— Вот именно.

— Ну, тогда самая большая проблема — это убедить его принять вертикальное положение. Потому что все твои слова ему до лампочки.

— И как же быть?

— Пока в точности не знаю, но такое с нами сто раз в поездах случалось. Как поступают обычно, чтобы избежать подсадки или задержать контролера?

Отвлекающий маневр. Делается это часто, но в разных обстоятельствах. Определенного рецепта нет, обходишься подручными средствами.

Но мысль далеко не глупа. В любом случае они знают, что соня со мной, настоящее свидание состоится в поезде. Но сейчас мне нельзя оставлять его в отеле, они предприимчивы и способны на многое, что уже доказали; у них есть средства, деньги, организация, стоит только посмотреть, с какой легкостью они перемещаются по европейской территории. А скоро границ вообще не будет. Отличная идея, Европа…

— Мне кажется, я знаю, что мы сделаем. Ришар, кто из нас лучше говорит по-итальянски?

— Я.

— Точно. Тогда звонишь по телефону в кафе напротив, пантера наверняка знает номер или даст тебе справочник. К тому же против тебя она ничего не имеет, посмотри, остыла ли она, успокой… Как только дозвонишься до кафе, попросишь позвать к телефону господина в красном, который сидит один на террасе, — мол, это от синьора Брандебурга. А когда он возьмет трубку, заговоришь с ним по-итальянски, чтобы выиграть время, что-нибудь вроде: «Ожидайте, соединяю…»

— Он издалека должен звонить, этот тип?

— Нет, он сейчас в Венеции, но это ничего не значит, мы им воспользуемся, только чтобы выиграть десять секунд, вот и все.

— Ну… Обычно ты вынуждаешь меня делать эти глупости в рейсе.

— О'кей. Так ты сделаешь?

У меня впечатление, что его это даже забавляет. Конечно, он скажет «да», но как он это скажет?

— Нет. Нет и нет. Разве что мы договоримся. Это ведь чего-то стоит? Возьмешь себе все мои побудки до Дижона в течение месяца.

— Ладно, но только не завтра.

— О'кей, идет. Спустишься через три минуты. Держи, тебе это понадобится.

Прежде чем выйти, он протягивает мне свое удостоверение проводника. Понял… Уговор так уговор, все честно. В любом случае плата за это недорогая, я ведь завтра увольняюсь.

— Поднимайтесь и кончайте ваши ребячества, сейчас не время. Я отведу вас в другое место. Там тоже будет постель.

— Я есть хочу, — заявляет он, высовывая нос из-под одеяла. — Кажется, меня немного лихорадит.

— Это серьезно?

— Нет, я пока принимаю свое лекарство и сплю. Похоже, в моем теле идет какая-то ужасная борьба…

— Объясните мне это чуть позже. Подъем!

Коридор. У Ришара телефонная трубка в руке.

— За ним уже пошли, — говорит он, — как только подойдет — отчаливайте.

Пантера смотрит, как мы проходим, я даже не знаю, успокаивает ее это или нет. По крайней мере, сегодня она нас избавила от своего излюбленного вопроса: «Е bella Parigi?»

Ришар поднимает руку. Мы бросаемся вперед, опустив голову, я скатываюсь по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки. Жан-Шарль еле за мной поспевает. Снаружи мы делаем крутой вираж, не поворачивая головы к террасе. У нашего хаотического бега дистанция метров пятьдесят — как раз до вокзала. Жан-Шарль вполне понял маневр: едва мы домчались до конца улицы, как он спрятался за углом, чтобы перевести дух.

— Я… я дорого плачу… за каждое усилие.

И тут впервые после десяти секунд беготни — сущий пустяк для двух пацанов и одной рогатки — до меня доходит, что передо мной тело, которое не слишком хорошо функционирует.

— Ну так через две минуты завалитесь на боковую. Уже почти дошли.

В железнодорожном клубе полумрак, а в холле дортуара по-прежнему пусто. Ночных поездов, кроме двести двадцать третьего, не так уж много. Обстановка больничная — белые стены, белые облупившиеся кровати, кувшин с водой. Простыни и одеяла, сложенные квадратиком, добавляют казарменного духу. На вахте все та же маленькая дама, что и раньше, с вязанием в руках и рядом с ведром, пахнущим жавелевой водой. Я прошу Жан-Шарля присесть пока в уголке подальше.

— Французские проводники?

— Да, нас двое.

— Давненько вы не появлялись. Вы разве больше не у Милио?

Превосходный венецианский выговор, чуть жалобный перестук согласных, тоническое ударение неизменно на последнем слоге.

— Нет, знаете, со всеми этими туристами там невозможно выспаться, не то что здесь.

Она делает жест рукой, давая понять, что уж она-то знает. На этот раз мне даже не понадобилось лгать, я слышал от многих коллег, особенно от кондукторов, что они не могут спать в городе и поэтому предпочитают брать койку здесь. Я протягиваю ей два удостоверения, она переписывает их номера. Когда плачу двенадцать тысяч лир, она спрашивает, нужен ли мне дополнительно душ. Нет, спасибо. Комнаты четыре и шесть. Я забираю оба удостоверения, прежде чем она полюбопытствует взглянуть на фото. Тщетная предосторожность. Еще ни разу не видел, чтобы она это сделала.

Пристраиваю соню на койку в четвертом.

— Вот харчи и будильник. Есть кувшин и водопроводный кран. До скорого.

— Сейчас… я хочу позвонить жене… У вас монетки не найдется?

Не успев отказаться, бросаю немного мелочи на тумбочку у изголовья. Потом выхожу, не слушая, что он там бормочет, даже не посмотрев, как он выглядит и есть ли у него температура или нет. Не надо мне слишком в это вникать.

— Где тут найти хорошую маленькую пиццерию? — спрашиваю я у дамы, отложившей свое вязание ради половой тряпки.

— Хорошую? Не знаю. Не тратьте попусту ваши денежки, идите лучше в железнодорожную столовую.

Зачем я об этом спросил? Чтобы оправдать свой слишком поспешный уход? Главное сейчас — не поддаваться разрастающейся паранойе. Но в любом случае я запомню ее совет насчет столовой.

На вокзале нос к носу сталкиваюсь с Восточным экспрессом, уже готовым принять парочки американских пенсионеров. Красный ковер, правда, еще не постелили. Приподнявшись на цыпочках, заглядываю в купе. Сплошное лакированное дерево, изящные кружевные занавески, маленький абажур, распространяющий розовый свет. Бар с пианино. Ресторан. Другие купе. В одном из них вижу молодого человека, с силой трущего оконное стекло.

— Вы говорите по-французски? — спрашиваю я его, задрав голову.

— Я француз.

— Я ваш коллега, проводник СВ. Давно хотел узнать, как тут работается, в люксовых поездах. Стоит оно того?

— Насчет бабок?

— Ну, не только. Насчет самой работы, насчет публики, насчет обстановки вообще.

— Каторга. Лучше оставайся там, где ты есть. А здесь каторга. Куча придурков со своими ярлыками и шляпами. Выкладывают лимон старыми за поездку, а потом никак дрыхнуть не улягутся… усекаешь? У вас там, кстати, места не найдется?

— Ну… завтра освободится одно. Позвони в «Спальные вагоны». С твоим Восточным экспрессом в послужном списке шансы у тебя есть. Так, выходит… туфта все это?

Я думал, он попросит меня повторить.

— Пф… Всегда найдется один не такой дурной, как остальные, который просит показать ему купе Эркюля Пуаро. Это тот же самый, который охотится за русскими шпионами и заставляет пианиста испражняться до двух часов ночи. Я же говорю, оставайся простым проводником, здесь никогда ничего не происходит.

— Пока.

— Пока.

Перед выходом с вокзала замечаю череду телефонных кабинок рядом с газетным киоском. Из-за этого сони меня вдруг охватывает дикое желание позвонить. Кому-нибудь такому, кто мог бы мне помочь. Кате? За два года такое ни разу не случалось. Собственно, мысль звякнуть в Париж свербит у меня в голове с самого утра. Трубка уже в руке. Надо по крайней мере попытаться. Потом увидим, что это даст. Но если я скажу, что телефонограмма за счет получателя, боюсь, связь прервется перед самым моим носом. А мелочи у меня больше нету. Так что спрашиваю себя, а в самом ли деле это удачная мысль. И вешаю трубку.