За минувшие двое суток нашего дрейфа первоначальный шок отступил. Зрачки у Марии сузились до нормального размера; она даже скорчила смешную рожицу малышу Чарльзу, когда тот высунул нос из-под материнского плаща. Мы отплыли на значительное расстояние от места кораблекрушения, и останки лайнера нам больше не попадались, но, возможно, мы болтались на одном месте, а обломки просто отнесло течением. В общем, «Императрица Александра» исчезла без следа. Если бы не наше бедственное положение, кто-то мог бы подумать, что ее и вовсе не было. Мысли о пароходе перекликались с моими размышлениями о Боге: оба были первопричиной всего, но либо оставались невидимы глазу, либо устранились, разбившись о свою же преграду.

Священник сказал, что это испытание укрепило — или обещало вот-вот укрепить — его веру; миссис Грант, по ее словам, напротив, укрепилась в своем безверии; а хрупкая Мэри-Энн примирительно шепнула: «Тише, тише, это уже не важно» — и торжественно затянула псалом за тех, кто в море. Мы подхватили, ощутив душевное волнение перед лицом своей трагедии и своей избранности. Меня растрогало, что даже миссис Грант пела вместе со всеми, — так велико было чувство единения и радости оттого, что мы остались в живых.

Если Мэри-Энн с детской наивностью принимала буквальный смысл библейских истин, то я, воспитанная в англиканском духе, смотрела на мир с практической точки зрения. Все то, что подвигает людей к нравственности, я считала добродетельным, но никогда не углублялась в дебри, чтобы решить, в какие именно догматы я верю, а в какие — нет. Я с почтением относилась к Библии — к тому внушительному фолианту, что недвижно покоился в маминой комнате, где мы с сестрой усаживались перед сном, чтобы послушать сказку на ночь. Был у меня и собственный томик Библии, маленький и неказистый, откуда надлежало заучивать отрывки для воскресной школы; после конфирмации, в одиннадцатилетнем возрасте, я убрала его в ящик комода и больше не доставала.

Мистер Харди сохранял уверенность и даже некоторую мрачноватую веселость.

— Везет нам с погодой, — заметил он. — Ветер юго-западный, очень слабый. Чем выше облака, тем меньше влажность. Не иначе как такая погодка еще продержится.

Меня это никогда не интересовало — ни до, ни после, но в тот миг мне по какой-то причине вдруг захотелось выяснить, почему облака белые, ведь считается, что они состоят из воды, а она бесцветная. Я спросила об этом у мистера Харди — кто, как не он, должен был знать такие вещи, но в ответ услышала:

— Море бывает синим, бывает черным, да любого, считай, цвета, а барашки на волнах белые — и все это вода.

Мистер Синклер, с которым я прежде не общалась, хотя и не раз сталкивалась на палубе, где он дышал воздухом в инвалидном кресле, тоже откликнулся на мой вопрос: не будучи специалистом, он где-то вычитал, что цвет облаков обусловлен преломлением солнечных лучей, а также тем, что при низкой температуре в верхних слоях атмосферы мельчайшие капли воды превращаются в кристаллики льда.

Зато мистер Харди разбирался кое в чем другом. Он рассказал, что на «Императрице Александре» имелось двадцать шлюпок, из которых не то десять, не то одиннадцать были благополучно спущены на воду. Это означало, что по меньшей мере половине из восьмисот пассажиров удалось спастись. В отдалении мы видели две шлюпки, но не представляли, какая судьба постигла остальные. Поначалу мистер Харди приказал гребцам не приближаться к другим спасательным средствам, но полковник Марш высказался за то, чтобы подойти на безопасное расстояние и выяснить, нет ли там наших родных и близких; у меня захолонуло сердце при мысли, что в одной из шлюпок может оказаться мой Генри, целый и невредимый. Но Харди отрезал:

— А что толку? Все равно мы друг другу не поможем.

— Мы сильны числом, — вмешался мистер Престон, хранивший самый серьезный вид, и я прыснула, решив, что это шутка: он ведь служил бухгалтером.

— Хотя бы удостоверимся, что они живы-здоровы, — настаивал полковник; ему вторил и мистер Нильссон — один из тех, кто помогал Харди отталкивать пловцов и, с моей точки зрения, не отличался особым человеколюбием.

— А если нет? — бросил Харди. — Что тогда? Последнюю рубашку отдадим? — Он не унимался: дескать, невооруженным глазом видно, что одна шлюпка перегружена не меньше нашей, а у второй остойчивость ни к черту.

— Что вы имеете в виду? — переспросил Хоффман.

— Вон у нее какой крен.

Из-за того что Харди переговаривался, естественно, с теми из мужчин, которые сидели ближе к нему, складывалось впечатление, будто только к ним он и прислушивается. Мистер Синклер, у которого отказали ноги, но не голова, и священник, чьим моральным авторитетом нельзя было пренебрегать, сидели в носовой части шлюпки, не имея возможности поговорить с Харди, но сейчас они вступились за женщин. Мистер Синклер сказал:

— Некоторые хотят узнать, нет ли там их спутников или мужей.

Его приятный тембр придал этому пожеланию особую убедительность. Священник добавил:

— Не далее как вчера вы говорили, что наша шлюпка перегружена. Если вы правы насчет второй шлюпки, туда можно было бы пересадить несколько человек.

Но его голосу не хватало силы, отчего такое предложение прозвучало необдуманно и вяло. Не дав ему договорить, Харди замотал головой:

— Сами посудите: будь у них возможность принять на борт кого-нибудь еще, неужели люди из перегруженной шлюпки не использовали бы такой шанс? Те шлюпки гораздо ближе друг к другу, чем к нам.

— Надо хотя бы переговорить с пассажирами, — стоял на своем полковник.

— Так и быть, — сдался Харди после долгой паузы. — Подойдем на расстояние слышимости, а дальше я сам решу.

Гребцы налегли на весла, а у меня перехватило дыхание на подходе к ближайшей шлюпке. Я молилась о встрече с Генри, не смея надеяться. Мэри-Энн зашептала, что готова принести в дар морю свое обручальное кольцо, лишь бы ее мать оказалась в одной из этих шлюпок, и я знала, что такие мысли возникают не только у нее. Мы шли навстречу солнцу, и его слепящие лучи мешали разглядеть лица. Только вблизи я узнала Пенелопу Камберленд, с которой познакомилась на «Императрице Александре», но мужчин насчитала всего четверых, и Генри среди них не было. Под горестные вздохи мистер Харди вскричал:

— Ближе нельзя! Суши весла!

Какой-то бородач осведомился, как мы держимся; потом они с Харди еще обменялись парой слов, перекрикиваясь на расстоянии.

— Со вторым вельботом контакт есть? — спросил его Харди.

— Есть! — прокричал в ответ бородач, который, видимо, был за старшего. — Там народу — менее половины лимита, но с ними судовой штурман, так он, похоже, спятил: говорит, им нарочно пробили днище. Хотел часть пассажиров пересадить к нам, а когда я отказал, он двоих вышвырнул за борт. Пришлось их подобрать. Сами видите, что у нас творится.

Действительно, та шлюпка была перегружена сверх всякой меры — как и наша.

— Среди вас моряки есть? — прокричал Харди.

— Нет!

— Аварийный запас под банками — нашли?

Бородач кивнул. Мистер Харди прокричал ему, что перед крушением были отправлены сигналы бедствия и несколько радиограмм, а значит, помощь должна подоспеть в течение суток, самое большее двух; что пора бы кому-нибудь уже прийти нам на выручку и что в ожидании спасательной операции нам выгодно держать друг друга в поле зрения.

Меня даже не насторожило, что мы впервые услышали о каких-то радиограммах, но мужчины стали наперебой допытываться, каково было их содержание и поступил ли хоть один ответ.

— Какой там ответ, когда на судне пожар был, — отрезал Харди и тут же спросил бородача, известна ли ему фамилия штурмана с другой шлюпки.

— Блейк! — прогремело в ответ. — Его фамилия Блейк! — И бородач махнул в сторону другой шлюпки, качавшейся на волнах в четверти мили к востоку.

— Блейк? Точно? — переспросил Харди, обращаясь скорее к себе, нежели к своему собеседнику, и мне показалось, что по его лицу пробежала мимолетная тень, как будто эта весть озадачила его сильнее, чем он хотел показать. Но он тут же продолжил: — По возможности не теряйте нас из виду, а если начнется шторм, налегайте на весла и разворачивайте нос против ветра. Тогда сумеете продержаться.

С этими словами он дал гребцам знак к отходу.

— А как же вторая шлюпка? — забеспокоился полковник, но мистер Харди наотрез отказался к ней приближаться, заявив, что ему и без того все ясно.

Полковник заворчал, но смирился; если решение мистера Харди и было кому-то не по нутру, все прикусили язык. Сейчас я склоняюсь к мысли, что пренебрежение полупустым спасательным средством стало нашей роковой ошибкой. Трудно было поверить, что этот Блейк будет продолжать расправу, а их знакомство с мистером Харди могло сыграть нам на руку. До сих пор удивляюсь, почему смолчала миссис Грант. Если она и собиралась вмешаться, ее, видимо, опередил полковник, изменивший направление разговора.

— Откуда вы в таких подробностях знаете, что происходило в радиорубке? — обратился он к мистеру Харди.

— От Блейка. Когда рвануло, вся палубная команда бросилась наверх, к шлюпкам, чтобы обеспечить посадку пассажиров. Я смотрю — Блейк уже тут. Это, кстати, он мне приказал: «Давай-ка в четырнадцатую, дружище. Без моряка на борту им каюк».

И правда, мне смутно помнилось, что в тот трагический день мистер Харди у меня на глазах переговаривался с каким-то человеком. В других обстоятельствах я бы решила, что они ожесточенно спорили, но среди общей сумятицы и неразберихи такое даже не пришло в голову. На мой взгляд, те двое почти не различались формой одежды, только у Харди рукава были гладкими, а у другого на обшлагах поблескивал золотой позумент. Теперь мне стало казаться, что именно этого человека и остановил Генри, когда мы выскочили на палубу после взрыва. Вскоре появился Харди; тот офицер сразу оставил нас на его попечение, а сам побежал дальше. Признаюсь, среди этого хаоса я мало что соображала и опомнилась лишь тогда, когда меня подхватили чьи-то сильные руки. Шлюпка начала опускаться; передо мной промелькнуло взволнованное лицо мужа, и больше я его не видела.

Мистер Харди решил нас приободрить. Напомнил, что мы находимся в районе оживленных морских путей, и объявил, что держит курс на Большую Ньюфаундлендскую банку: в этом названии чудилось нечто прочное и незыблемое, сродни меловым скалам Дувра или облицованной мрамором громаде здания, где служил Генри.

— К вашему сведению, этот район нанесен на карту, — добавил Харди.

Как такое возможно? — усомнилась я, в отчаянии озираясь по сторонам. Мыслимо ли отличить один квадрат океана от другого, если здесь нет никаких ориентиров, ни клочка суши, а есть лишь бескрайняя синева, играющая нами, как жалкой пылинкой?

Харди с самого первого дня вызывал у меня восхищение. Тяжелая нижняя челюсть и слегка выдающийся вперед подбородок не делали его менее привлекательным, но скитания по морям наложили свой отпечаток на его внешность и осанку. Его открытый, бесхитростный взгляд не вязался с образом прожженного морского волка. Даже в этом тесном мирке Харди постоянно был при деле. Похоже, он сроднился с морем, но никогда с ним не фамильярничал; единственный из всех, он принимал наше положение как данность. Все остальные роптали. Мэри-Энн донимала соседей бесконечными сетованиями:

— За что? За что нам такое, Боже милостивый? Чем мы провинились?

Мария с кастильским выговором твердила то же самое. Священник, истолковавший эти вопросы буквально, всерьез решил ответить проповедью, но мистер Харди не терпел славословия.

— У человека один путь: родился, страдал, помер. С чего вы взяли, что заслуживаете другой участи? — прикрикнул он, видя, что обтекаемые фразы священника не находят никакого отклика.

После каждого такого выпада полковник Марш ворчливо повторял:

— Его бы в полк — там живо спесь собьют.

Как будто нам ничего не стоило перенестись на твердую землю, вскочить в седло и ринуться в атаку под началом полковника.

Свои высказывания мистер Харди стремился облечь в конкретную форму, тогда как священник, полковник и особенно миссис Грант склонялись к философствованиям и общим словам. Например, Харди говорил так: «Если затянуть пояса, еды хватит на пять дней, а то и на шесть»; как я сейчас понимаю, он был силен тем, что верно просчитал наши возможности, вычислил, что мы находимся строго между сорок третьей и сорок четвертой параллелями, а кроме того, не обнаружил ни малейшей склонности к самокопанию. Миссис Грант, напротив, прибегала к расплывчатым, малозначащим словам утешения. И все же меня трогало, когда она, поворачиваясь то к одной, то к другой женщине, проявляла нежную заботу: «Плечо не болит?» или: «Закройте глаза и думайте о хорошем». Что касается священника, он счел своим долгом порыться в памяти, выбрать подходящие к случаю нравоучительные строки из Священного Писания и декламировать их вслух. Меня это раздражало, зато нелюдимая Изабелла Харрис, потерявшая при кораблекрушении свою больную мать, постоянно обращалась к нему с вопросами вроде: «Что говорит об этом Второзаконие?» — и священник в угоду ей цитировал, как помнил: «Всякое место, на которое ступит нога ваша, будет ваше; от пустыни до моря западного будут пределы ваши».

В то утро мы прониклись духом единения. Все своими глазами увидели, что представляет собой шлюпка, где нет мистера Харди, и возблагодарили судьбу, которая поставила нами командовать настоящего моряка, сведущего в направлениях ветра и переменчивости погоды. На поясе у него висел нож в засаленном чехле. Не кто иной, как Харди поднял на борт проплывавшие мимо анкерки, что в тот момент показалось мне верхом сумасбродства. Кто, кроме него, в тот ужасный день заглядывал хотя бы на десять минут вперед, думая о нашем спасении? Пожалуй, только священник и Аня Робсон, которые думали не только о себе, могли отдаленно сравниться с мистером Харди. Священник еще в самом начале требовал взять на борт тонущего ребенка, тогда как Аня день и ночь укрывала под полой плаща своего сынишку Чарли; никто не сомневался, что ради него она тысячу раз пошла бы на смерть. Возможно, миссис Грант тоже была не чужда самоотверженности, поскольку любая из нас могла рассчитывать на ее надежную руку и сосредоточенный, неулыбчивый взгляд, полный участливого сострадания.

Как я уже сказала, первоначальное потрясение у нас прошло — вернее, было загнано внутрь. Мы растрачивали свое драгоценное дыхание на песни, смех и пустую болтовню. Мистер Харди, приохотивший нас по очереди рассказывать какие-нибудь истории, спросил:

— Известно ли кому, откуда у нашего парохода такое имя — «Императрица Александра»? — и рассказал, что имя это было присвоено лайнеру в день коронации российской августейшей четы, Николая и Александры.

Мистер Синклер уточнил, что отец Николая не одобрял этот брак и молодые обвенчались только после его смерти.

— Из-за этого коронацию отложили больше чем на год. Когда же она состоялась, ликующая толпа задавила тысячи крестьян, которые устремились за бесплатным угощением. В честь нового императора готовился пышный бал; Николай считал, что празднества следовало бы отменить из уважения к памяти жертв, однако ему посоветовали непременно туда поехать, дабы не оскорбить устроителей-французов. Этот случай потом долго вспоминали: одни усматривали в нем дурное предзнаменование, другие — безжалостную сущность самодержавного строя.

— Так вот, — продолжил мистер Харди, — пароход ничем с виду не выделялся, а потому владельцы надумали дать ему громкое имя, чтобы только привлечь внимание. Как-никак оснащен он был неплохо и мог бы приносить солидные барыши…

Голос его дрогнул, и дальше рассказ повернул совсем в другое русло. Судовладельцы, мол, жалованье платят грошовое, спекулируют громким именем и в ус не дуют; но, видимо спохватившись, что чересчур разболтался, Харди резко оборвал себя на полуслове и только добавил, что в итоге судно «продали ушлому янки, который знал, как выжать из этой чертовой посудины уйму деньжищ».

Поскольку Мэри-Энн обожала слушать про свадьбы, она захотела узнать у мистера Синклера, насколько пышной была царская свадьба.

— Мне известно только, что праздновали ее в Санкт-Петербурге, в Зимнем дворце, — отозвался мистер Синклер, — а Зимний дворец поистине великолепен.

При этих словах Мэри-Энн ткнула меня локотком и прошептала:

— Этот пароход был словно судьбой предназначен для вас с мужем. И фамилия у вас зимняя, Винтер, и сами вы — новобрачные.

Хотя Генри, отправляясь в Лондон по делам, решил взять меня с собой в самую последнюю минуту — сказал, что не вынесет разлуки, а кроме того, хочет отпраздновать нашу свадьбу в Европе, чтобы его не заклевала мать, которая рисовалась мне огромным ястребом, — слова Мэри-Энн высветили мою избранность и вместе с тем обреченность. В последующие дни я занималась тем, что придумывала для нас с Генри изумительной красоты особняк под названием «Зимний дворец». Прохладные анфилады оканчивались солнечными террасами, арочные окна выходили в изумрудный парк. Это была архитектура моей мечты; я часами бродила из зала в зал, на ходу меняя податливые детали внутреннего убранства.

По мнению Генри, попасть в Лондон проще всего было на ходком пакетботе, небольшом почтово-пассажирском судне. Тогда мы еще не были женаты, а потому Генри хотел избежать встреч с кем бы то ни было из знакомых, чтобы нас не разоблачили до обмена кольцами, — перед отплытием у нас было времени в обрез; тем не менее капитану мы представились как супруги. Генри шутки ради выставлял нас парочкой весьма скромного достатка, обещая, что обновлением своего гардероба мы займемся уже в Лондоне. Я умолчала, что мне, в сущности, нечего обновлять, и мысленно посмеялась: вот до чего дожила — притворяюсь бедной!

На пакетботе было еще семеро пассажиров, и среди них только одна женщина. Всех нас кормили в кают-компании вместе с капитаном, совсем по-домашнему, и мы сами накладывали себе еду с больших подносов, которые передавались с одного конца стола на другой. Однажды разговор коснулся избирательного права для женщин, и одинокую пассажирку спросили, каково ее мнение на сей счет.

— Да мне как-то все равно, — ответила она, польщенная таким вниманием: обычно мы с ней не принимали участия в общей беседе.

А я вдруг с горячностью выпалила:

— Разумеется, женщины должны голосовать! — Не то чтобы я и в самом деле так думала, но просто считала, что мужчины нагло манипулируют этой беззащитной женщиной для доказательства собственных идей.

Когда мы остались вдвоем, Генри с гордостью сказал:

— Думаю, они от тебя такого не ожидали!

За общим столом мы с ним обычно помалкивали, предпочитая беседовать наедине.

После рассказа мистера Харди пассажиры стали вспоминать, где именно их застал взрыв, и гадать, чем он был вызван. Мнения разделились: одни считали взрыв главной причиной гибели судна, другие — побочным эффектом.

— Побочным эффектом чего? — спросил полковник, но никто ему не ответил.

У многих не сходил с языка «Титаник», картинно затонувший года два назад. Оказалось, что среди выживших была младшая сестра миссис Маккейн, и мы жадно слушали рассказ о ее приключениях, требуя новых и новых подробностей. На «Титанике» ощущалась нехватка спасательных средств, но уж тех, кому посчастливилось занять место в шлюпке, спасли очень скоро.

— «Титаник» затонул ночью, и многие пассажиры даже не успели толком одеться, — рассказывала миссис Маккейн. — Моя сестра уже говорит об этом с юмором, но она страшно терзалась оттого, что на ногах у нее были только расшитые самоцветами арабские тапочки, а потому при посадке в шлюпку, равно как и при высадке, из-под платья у нее виднелись голые лодыжки.

Все пассажирки нашей шлюпки, включая меня, разом взглянули на свои ноги и залились румянцем: этот рассказ очень кстати напомнил, что где-то еще существует мир, в котором люди терзаются от вида своих голых лодыжек. Мистер Нильссон, служивший в какой-то судоходной компании, рассказал, что другой лайнер, точную копию «Титаника», планировалось назвать «Гигантиком», но после катастрофы владельцы пароходства «Уайт-стар лайн» одумались и дали ему имя «Британник».

— Так лучше звучит; да и зачем искушать судьбу.

— Можно подумать, «Титаник» погубило его название, — возразила миссис Маккейн. — «Титаник» столкнулся с айсбергом. Может, и с нами случилось то же самое?

— Исключено, — заявил мистер Харди. — После гибели «Титаника» трансатлантические маршруты были смещены к югу, чтобы такое не повторилось.

Мистер Синклер добавил, что к большинству шлюпок «Титаника» помощь подоспела в течение четырех часов, и эти сведения вкупе с тем, что прежде говорил мистер Харди, внушили нам веру в близкое, хотя и запоздалое, спасение.

Мистер Харди рассказал, что после крушения «Титаника» требования к безопасности ужесточили; впрочем, на деле они подчас не соблюдались. Из-за пожара на борту «Императрицы Александры» и сильного крена судна спусковые механизмы заедало, а на палубе, понятное дело, начался полный хаос, потому как люди не понимали, что стряслось и куда им кидаться.

— Меня буквально выбросило из постели, — вставила миссис Форестер, молчаливая пожилая дама, которую я не раз встречала на палубе. — После обеда я пошла в каюту вздремнуть, а Коллин отправился играть в карты. Я было подумала, что это он вернулся, как всегда, в подпитии да и рухнул прямо на меня. Конечно, я за него переживаю, но он из тех, кому море по колено, — надеюсь, выжил.

Это было весьма вероятно — выжить удалось и нам, хотя каждому врезалось в память, как некоторые бросали детей в море, чтобы спасти их от бушующего пламени.

Изабелла поинтересовалась:

— Почему нашу шлюпку сперва начали спускать на воду, а потом опять подняли? — Вслед за тем она обратилась непосредственно к мистеру Харди: — Вы-то должны знать. Сами ведь рассаживали пассажиров.

Мистер Харди, который сегодня был непривычно разговорчив, ответил только:

— Понятия не имею.

Но Изабелла не унималась:

— Как вы думаете, кто-нибудь подобрал ту девочку, что ударилась головой о борт нашей шлюпки при подъеме?

— Какую девочку? — заволновалась миссис Флеминг: она пребывала в полном отчаянии, не зная, какая судьба постигла ее семью, и не питала тех иллюзий, которыми утешались остальные.

— Ту, которую сбило нашей шлюпкой.

— Разве кого-то сбило? Это была Эмми? Речь ведь не об Эмми, правда? — Миссис Флеминг объяснила, что мужа с дочерью оттерли от нее во время безумного столпотворения у шлюпок, а она не сразу это заметила. — Они держались за мной! Я где-то сломала запястье, и Гордон протолкнул меня вперед. Я думала, они сзади!

Ханна, пригвоздив Изабеллу суровым взглядом, заявила:

— Она ошиблась. Никто головой не ударялся. — И тут же выдумала, будто видела полупустую шлюпку, подбиравшую людей из воды.

Ее поддержала и миссис Грант, которая пресекла всякие кривотолки. Она резко сменила тему и принялась рассказывать, как мистер и миссис Уортингтон в самый разгар паники сидели в шезлонгах и спокойно покуривали.

— Он говорит: «Перво-наперво спасайте женщин и детей», а она: «Я без моего Уорти никуда».

Что-то похожее я потом услышала про супружескую пару с «Титаника» и задумалась, не перекроила ли миссис Грант старую историю, чтобы отвлечь миссис Флеминг от скорбных мыслей.

— Вот что значит настоящая любовь! — мечтательно произнесла Мэри-Энн.

Ужас и смерть в этом рассказе подернулись романтическим флером и даже приобрели некую осмысленность. Если вдуматься, Генри тоже проявил ко мне истинное чувство, разве что без эффектных фраз и без сигареты. Я старалась не вспоминать паническое выражение его лица, когда он в сутолоке подтолкнул меня к мистеру Харди, умоляя во что бы то ни стало найти мне место. Мы даже не попрощались: я хотела расцеловать Генри, взять с него обещание сесть в следующую шлюпку, но он, не замечая ничего вокруг, отдавал какие-то распоряжения мистеру Харди, а я онемела от страха. Теперь я рисовала в своем воображении картину, где он машет мне с палубы, сидя в шезлонге, и гнала от себя видения, в которых он барахтался в черной, холодной воде и отчаянно хватался за обломки корабельных досок. Но больше всего мне нравилось представлять, как Генри, в шикарном костюме, купленном по случаю нашего бракосочетания, встречает меня в Нью-Йорке. Генри обладал удивительной способностью получить столик в переполненном ресторане или в последний момент достать билеты в оперу. По странной иронии судьбы тот же магический дар позволил ему раздобыть билеты на «Императрицу Александру». Из-за войны, маячившей на горизонте, многие американцы спешили вернуться на родину, и о каюте первого класса не приходилось даже мечтать, но, когда я полюбопытствовала, как ему это удалось, он лишь сказал: «Это маленькое чудо. Как и наше с тобой знакомство, которое избавило меня от женитьбы на Фелисити Клоуз».

Мистер Харди повторял: «Шлюпок было предостаточно — двадцать штук, на сорок человек каждая», но теперь даже невооруженным глазом было видно, что вместимость шлюпок завышена. Впрочем, это была неплохая выдумка, которая помогла мне убедить себя, что Генри спасся, хотя я сама видела, какой хаос царил на «Императрице Александре» в последние минуты ее существования. Потом стало известно, что почти все шлюпки правого борта уничтожил огонь, а многие другие отчалили от пылающего судна полупустыми.

В четыре часа мы съели по галете с кусочком сыра. Полковник Марш был обладателем больших карманных часов, и Харди поручил ему следить за временем. Теперь он то и дело требовал: «Время, сэр!» — и полковник, достав из кармана свой хронометр, объявлял точное время. При этом он раздувался от собственной значимости, но старательно напускал на себя скромный вид, как бы преуменьшая свою немаловажную роль. Мистер Харди уже говорил ему, что с помощью часов можно определить долготу, и они долго обсуждали, как это делается. Как видно, собравшись с духом после такой беседы на равных, полковник решился:

— Нельзя ли слегка увеличить наш паек? Припасов здесь хватает, да к тому же на таких оживленных путях вот-вот появится встречное судно.

Помимо всего прочего, коробки галет и анкерки с питьевой водой загромождали корму. Но мистер Харди наотрез отказался пересмотреть размер пайка.

— Харди-то у нас кремень! — почти любовно посмеивались мы.

Оставаясь совершенно разными, все постепенно сплотились вокруг него — похожим образом вокруг простой песчинки образуется жемчужина.

Высокие облака стали золотисто-розовыми; кое-где их пронзали сверкающие пучки солнечного света.

— Посмотрите! — воскликнула хозяйка гостиницы, миссис Хьюитт, и все умолкли, потому что солнечный луч пронзил шлюпку, и мы, потрясенные, озаренные этим дивным светом, плыли в торжественной тишине, пока Мэри-Энн не запела «Храни нас Бог в потоке дней».

Как и следовало ожидать, горничная-француженка Лизетт расплакалась; пока не стихли последние ноты песни, над шлюпкой было чистое небо.

Смысл этого природного — или божественного — явления вызвал множество пересудов. Священник сказал:

— Осмелюсь предположить, этот луч света знаменует, что все мы в этой шлюпке избраны для спасения.

— До спасения еще дело не дошло, — заметила Ханна.

Я хотела сказать: «На Бога надейся, а сам не плошай», но после первых трех слов осеклась, поймав на себе оценивающий, если не пронзительный взгляд миссис Грант. На этот раз она не пела вместе с остальными и, казалось, ушла в себя, не разделяя возвышенного чувства единения на фоне красоты заката и не радуясь, что судьба к нам милостива. Зато остальные не впали в уныние даже после того, как мистер Харди провел ревизию наших припасов и внес поправку — теперь воды и съестного оставалось дня на три-четыре; все думали, что столько не понадобится.