Мари-Лора Леблан заведует небольшой лабораторией в Парижском музее естествознания. У нее за плечами заметный вклад в исследование моллюсков: монография по эволюционному обоснованию формы западноафриканских Cancellaria cancellata и часто цитируемая статья по половому диморфизму карибских волют. Она дала названия двум новым подвидам панцирных моллюсков. Работая над диссертацией, побывала на островах Бора-Бора и Бимини, бродила по рифам в панаме, изучала улиток на трех континентах.

Мари-Лора не собирательница в том смысле, в каком был собирателем доктор Жеффар, коллекционер, торопящийся сбежать по лестнице отряда, семейства, рода, вида, подвида. Ей нравится чувствовать рядом живых существ – не важно, на рифах или в лабораторных аквариумах. Находить улиток на камнях, где эти крохотные влажные существа вбирают кальций из воды и преобразуют его в узорчатые грезы у себя на спине, – ей ничего больше не надо.

Они с Этьеном путешествовали, пока у того были силы. Побывали на Сардинии и в Шотландии, катались на втором этаже лондонских автобусов. Он купил себе два новых транзисторных приемника, умер тихо в ванне, дожив до восьмидесяти двух, и оставил ей много денег.

Несмотря на то что Мари-Лора с Этьеном наняли специалиста, потратили тысячи франков и перерыли тонны документов в немецких архивах, они так и не узнали, что именно случилось с ее отцом. Удалось подтвердить, что в сорок втором году он и впрямь был заключенным лагеря Брайтенау. Сохранилась запись, сделанная лагерным врачом в Касселе, что в начале сорок третьего года некий Даниэль Леблан заболел гриппом. И больше ничего.

Мари-Лора по-прежнему живет в квартире, в которой выросла, по-прежнему ходит в музей. У нее было два любовника: первый – приглашенный лектор, который уехал и не вернулся, второй – канадец по имени Джон, который разбрасывал вещи – галстуки, монеты, носки, мятные леденцы – в любой комнате, куда входил. Они познакомились в аспирантуре. Джон порхал с кафедры на кафедру, демонстрируя редкую любознательность и неумение сосредоточиться на чем-нибудь одном. Он любил океанические течения, архитектуру и Чарльза Диккенса, и его разносторонность заставляла Мари-Лору чувствовать себя ограниченной, чересчур узкой специалисткой. Когда она забеременела, они с Джоном расстались спокойно, без обид.

Элен, их дочери, сейчас девятнадцать. Коротко стриженная, миниатюрная, талантливая виолончелистка. Очень собранная, как почти все дети слепых родителей. Элен живет с матерью, но все трое – Джон, Мари-Лора и Элен – каждую пятницу вместе обедают в кафе.

Наверное, у всех во Франции, кто застал первую половину сороковых, война остается центром, вокруг которого вращается вся остальная жизнь. Мари-Лоре и сейчас становится дурно от запаха вареной репы или от слишком больших туфель. И еще она не может слышать перечисление фамилий. Состав футбольной команды или редколлегии, представления на конференциях – все они кажутся ей обрывками тюремных списков, в которых снова нет ее отца.

Она по-прежнему считает канализационные решетки: тридцать восемь от дома до лаборатории. На ее крохотном ажурном балкончике растут цветы, и летом она определяет время суток по тому, как раскрылись лепестки энотеры. Когда Элен уходит к подружкам и квартира кажется слишком тихой, Мари-Лора отправляется в ресторанчик, всегда в один и тот же, «Виляж Монж», напротив ботанического сада, и заказывает жареную утку в память о докторе Жеффаре.

Счастлива ли она? По большей части, да. Например, когда стоит под деревом и слушает, как дрожат на ветру листья, или открывает посылку от собирателя и чувствует такой знакомый океанский запах выброшенных на берег раковин. Когда вспоминает, как читала Элен Жюль Верна и та засыпала, привалившись к ней сбоку тяжелой и теплой детской головой.

Однако бывают часы, когда Элен опаздывает и Мари-Лора от волнения не находит себе места; тогда она наклоняется над лабораторным столом и внезапно чувствует все другие помещения музея – кладовки с заспиртованными лягушками, угрями и червяками, кабинеты с гербариями и насекомыми на булавках, полные подвалы костей, – и ей кажется, что она работает в мавзолее, что отделы – кладбища с пронумерованным могилами, что все вокруг – ученые, смотрительницы, посетители и сторожа – гуляют по галереям мертвых.

Но такое случается редко. У нее в лаборатории умиротворяюще булькают шесть аквариумов с морской водой. У дальней стены стоят три шкафа с четырьмя сотнями ящичков каждый, перенесенные много лет назад из бывшего кабинета доктора Жеффара. Каждую осень она ведет занятия у студентов. Они приходят, пахнущие солониной, или одеколоном, или бензином от своих мотоциклов, и Мари-Лора любит расспрашивать их про жизнь, гадать про их прошлое, про то, какие страсти и причуды таятся у них в груди.

Однажды июльским вечером, в среду, к ней, тихонько постучавшись, входит лаборант. Аквариумы булькают, фильтры гудят, нагреватели тихонько щелкают, включаясь и выключаясь. Лаборант говорит, что к ней пришла какая-то женщина.

Мари-Лора не снимает пальцев с клавиш брайлевской пишущей машинки.

– Собирательница?

– Вряд ли, доктор Леблан. Она сказала, что ваш адрес ей дали в Бретани, в городском музее.

Первые предвестья головокружения.

– С ней мальчик. Они ждут в конце коридора. Сказать ей, чтобы пришла завтра?

– Как она выглядит?

– Белые волосы. – Он наклоняется ниже. – Плохо одета. Кожа бугристая. Говорит, что пришла к вам с макетом дома.

Где-то у себя за спиной Мари-Лора слышит звяканье десяти тысяч ключей на десяти тысячах крючков.

– Доктор Леблан?

Пол накренился. Еще мгновение, и она с него скатится.