Париж
Этьен снял ту самую квартиру на рю-де-Патриарш, где выросла Мари-Лора. Каждый день он покупает газеты и просматривает списки освобожденных пленных. Постоянно слушает радиоприемник – всего их у него три. Де Голль то, Северная Африка се. Гитлер, Рузвельт, Гданьск, Братислава. Названия, фамилии – какие угодно, только не папины.
Каждое утро они идут на Аустерлицкий вокзал. Огромные часы отщелкивают неумолимый бег секунд, а Мари-Лора сидит рядом с дядей и слушает тоскливый перестук колес.
Этьен видит солдат с щеками ввалившимися, как перевернутые чашки. Тридцатилетних, которые выглядят на восемьдесят. Мужчин в протертой до дыр одежде, которые подносят руку к голове, чтобы снять несуществующую шляпу. Мари-Лора судит о проходящих по звуку шагов: этот маленький, этот весит тонну, этот почти из воздуха.
Вечерами она читает, покуда Этьен пишет письма или названивает в службу репатриации. Она не может проспать больше двух-трех часов кряду: ее будят фантомные бомбы.
– Это просто автобус, – говорит Этьен, который каждый вечер стелет себе на полу рядом с ее кроватью.
Или: «Это просто птицы».
Или: «Там ничего нет, Мари».
Почти каждый день старый специалист по моллюскам доктор Жеффар вместе с ними сидит на Аустерлицком вокзале, бородатый, в галстуке-бабочке, пахнущий вином, розмарином, мятой. Он зовет ее Лореттой, рассказывает, как скучал, как думал о ней каждый день, как, видя ее, верит, что доброта прочнее всего в мире.
Мари-Лора сидит, прижавшись плечом к Этьену или доктору Жеффару. Папа может быть где угодно. Вдруг он – тот приближающийся голос? Или те шаги справа? Он может быть в тюрьме, в окопе, за тысячу километров отсюда. Или его уже давно нет в живых.
Она под руку с Этьеном ходит по музею, говорит с сотрудниками, из которых многие ее помнят. Директор уверяет, что они сами ищут ее папу, как только могут, что будут и дальше помогать ей с квартплатой, с обучением. Алмаз никто не упоминает.
Весна набирает ход. Эфир заполняют коммюнике: Берлин взят, Геринг капитулировал, загадочные нацистские бункеры открываются. На Аустерлицком вокзале шепчутся, что вернется один из ста. Что у тех, кто вернулся, шею можно обхватить колечком из большого и указательного пальца. Что когда они снимают рубашку, видно, как под ребрами ходят легкие.
Каждый раз, садясь есть, Мари-Лора чувствует, что предает папу.
Даже те, кто вернулся, вернулись совсем другими: они старше, чем должны быть, как будто были на другой планете, где время течет быстрее.
– Есть вероятность, – говорит Этьен, – что мы так ничего и не узнаем. Надо быть к этому готовыми.
Мари-Лора слышит голос мадам Манек: «Обязательно надо верить».
Они ждут все лето: Этьен с одной стороны, доктор Жеффар – с другой. И однажды августовским вечером Мари-Лора ведет дядю и доктора Жеффара по длинной лестнице, на солнце, и спрашивает, безопасно ли сейчас перейти улицу. Они отвечают: да, и она ведет их по набережной к воротам ботанического сада.
На дорожках перекрикиваются дети. Неподалеку играет саксофон. Она останавливается перед зеленой беседкой, гудящей от пчел. Кто-то где-то сейчас придумывает, как скинуть капюшон горя, но Мари-Лоре это не по силам. Пока не по силам. В конце концов, она всего лишь девочка-инвалид без дома и без родителей.
– Что дальше? – спрашивает Этьен. – Обедать?
– В школу, – говорит она. – Я хочу пойти в школу.