Резкий летний свет льется в открытый люк. Время, наверное, уже за полдень. Орудия молчат. Несколько мгновений Вернер смотрит на спящую Мари-Лору.

Дальше начинается спешка. Вернер не сумел отыскать туфли Мари-Лоры, зато нашел в стенном шкафу пару мужских ботинок и помог ей их надеть. Поверх формы он натягивает твидовые штаны Этьена и рубашку – рукава ему чересчур длинны. Если они наткнутся на немцев, он будет говорить только по-французски, скажет, что помогает ей выбраться из города. Если встретят американцев, скажет, что дезертировал.

– Должен быть пункт сбора, какое-нибудь место, где собирают беженцев, – говорит Вернер, хотя не совсем уверен, что правильно вспомнил французские слова. В опрокинутом комоде он находит белую наволочку, складывает и убирает Мари-Лоре в карман. – Когда будет нужно, подними ее на вытянутых руках.

– Постараюсь. А где моя трость?

– Вот.

Они некоторое время стоят в прихожей, не зная, что их ждет по другую сторону двери. Вернер вспоминает душный танцзал, где четыре года назад сдавал экзамены, лестницу, красный флаг с белым кругом и черной свастикой. Надо шагнуть вперед. Надо прыгнуть.

Снаружи из груд камней торчат печные трубы. По небу плывет дым. Вернер знает, что город обстреливали с востока, что шесть дней назад американцы были на подступах к Парамэ, поэтому ведет Мари-Лору в том направлении.

В любой момент их могут заметить либо американцы, либо его соотечественники. Принудят что-нибудь делать: работать, вступить в ряды, дать показания, умереть. Откуда-то доносится звук пожара – хруст сухих розовых лепестков, сжимаемых в кулаке. Больше ничего: ни самолетов, ни далекой перестрелки, ни стона раненых, ни лая собак.

Вернер берет Мари-Лору за руку и ведет по камням. Бомбы не падают, пули не свистят, плывущий в воздухе пепел приглушает свет.

Два квартала они не встречают ни единой живой души. Возможно, Фолькхаймер ест – Вернеру приятно воображать, как огромный Фолькхаймер ест в одиночестве за столиком с видом на море.

– Тут так тихо.

Ее голос – как ясное окошко в небе. Лицо – луг веснушек. Вернер думает: я не хочу тебя отпускать.

– Нас кто-нибудь видит?

– Не знаю. Кажется, нет.

Еще через квартал он видит движение впереди: три женщины тащат свертки.

Мари-Лора тянет его за рукав:

– Что это за поперечная улица?

– Рю-де-Лорьер.

– Идем, – говорит она и направляется вперед, стуча тростью.

Они поворачивают направо, потом налево, мимо дерева, торчащего из земли огромной обгорелой зубочисткой, мимо двух ворон, которые клюют что-то непонятное. Впереди крепостная стена. Воздушные плети плюща свисают с арки, ведущей в узкую улочку. Женщина в платье из синей тафты пытается втащить на тротуар набитый до отказа чемодан. С ней мальчик в штанах, которые ему явно коротки, в яркой куртке и сдвинутом на затылок берете.

– Там гражданские, мадемуазель. Они куда-то идут. Окликнуть их?

– Я только на одну минуточку.

Она ведет его глубже в проулок. Из отверстия в стене, которого Вернер пока не видит, тянет свежим, неотравленным океанским воздухом.

В конце проулка – узкая решетка. Мари-Лора достает из кармана ключ.

– Сейчас прилив?

Вернер видит низкое помещение и вторую решетку в дальнем конце:

– Там вода. Нам надо спешить.

Однако Мари-Лора уже открыла замок и уверенно спускается в грот, шлепая мужскими ботинками, ведет пальцами по стенам, будто это старые друзья, с которыми она расстается надолго, если не навсегда. Из-за прилива озерцо идет мелкими волнами, они плещутся и задевают ей подол. Из кармана она достает что-то маленькое деревянное и кладет на воду. Ее нежный голосок эхом отдается в гроте:

– Скажи мне, он в океане? Он должен быть в океане.

– Да. Нам надо идти, мадемуазель.

– Он точно в океане?

– Да.

Она, запыхавшись, выбирается из грота. Отодвигает Вернера от решетки и запирает замок. Вернер подает ей трость. Они идут по проулку, ее ботинки чавкают на ходу. Под навес плюща. Налево. Прямо впереди через перекресток тянется жидкая вереница людей: женщина, ребенок, двое мужчин тащат на носилках третьего, у всех троих в зубах сигареты.

У Вернера снова темнеет в глазах. Голова кружится, ноги ватные. На дороге кошка умывается и внимательно его разглядывает. Он вспоминает старых шахтеров в Цольферайне, которые часами неподвижно сидели на стульях или на ящиках, ожидая смерти. Для таких людей время – худая бочка, из которой медленно-медленно сочится вода. А на самом деле оно – сияющее озерцо у тебя в ладонях. Нужно потратить силы, чтобы его сберечь, чтобы не пролить ни единой капли.

– А теперь, – говорит он на самом лучшем французском, какой может изобразить, – вот наволочка. Веди рукой по стене – вот она, чувствуешь? Доберешься до перекрестка, продолжай идти прямо. Улица вроде почти не завалена. Держи наволочку высоко, прямо перед собой. Вот так, поняла?

Она поворачивается и закусывает нижнюю губу:

– Меня застрелят.

– Нет. Девушку с белым флагом не застрелят. Там впереди люди. Иди вдоль стены. – Он вновь прикладывает ее ладонь к стене. – Быстрее. Помни про наволочку.

– А ты?

– Я пойду в другую сторону.

Она поворачивается к нему, и, хотя не видит Вернера, он не в силах выдержать ее взгляда.

– Ты разве не пойдешь со мной?

– Лучше, чтобы нас не видели вместе.

– Но как я снова тебя разыщу?

– Не знаю.

Она находит его руку, что-то кладет в ладонь и зажимает его пальцы:

– До свидания, Вернер.

– До свидания, Мари-Лора.

И она уходит. Через каждые несколько шагов кончик трости натыкается на камень, и Мари-Лора долго ищет, как его обойти. Шажок, шажок, остановка. Шажок, шажок. Трость стучит, мокрый подол колышется, белая наволочка над головой. Вернер глядит ей вслед. Она доходит до перекрестка, минует еще квартал и пропадает из виду.

Вернер ждет звука голосов. Или выстрелов.

Ей помогут. Обязательно помогут.

Когда он разжимает кулак, то видит на ладони железный ключ.