ВОЗВРАЩЕНИЕ
— Грег…
— Я работаю.
— Грег…
— Оставь меня в покое, мне еще двадцать три цилиндра драить!
Склоненная над второй турбиной мощная спина Грега с выступающими под трикотажной майкой буграми мышц отказывалась поворачиваться.
Матрос Декстер не отставал:
— Грег, тебя капитан ждет.
Грег развернулся так резко, что Декстер аж вздрогнул. Торс механика, от голых плеч до впадин возле крестца, сверкал от пота, и это делало его похожим на языческого идола: в рыжих огнях котельной окруженное облаком испарений блестящее тело казалось лакированным. Благодаря техническим талантам этого здоровяка изо дня в день, час за часом грузовое судно «Грэндвил» бесперебойно двигалось вперед, бороздя океаны и перевозя товары из порта в порт.
— Что, ругать будет? — сдвинув широченные, с палец толщиной, черные брови, спросил механик.
— Нет. Он тебя ждет.
Грег опустил голову уже виновато. И с уверенностью повторил:
— Ругать будет.
Декстеру стало так жалко друга, что по спине даже побежали мурашки. Он, гонец, знал, зачем Грега вызывает капитан, но не имел ни малейшей охоты сообщать ему об этом.
— Не сходи с ума, Грег. За что ругать? Ты пашешь за четверых.
Но Грег его уже не слушал. Он подчинился приказу капитана и теперь вытирал тряпкой руки, почерневшие от въевшейся смазки: он готов получить выговор, потому что гораздо важнее собственной гордости была для него дисциплина на борту: если начальник за что-то ругает, значит, он прав.
Грегу нечего было раздумывать, сейчас он все узнает от капитана. Грег вообще предпочитал не задумываться. Он был не по этой части, а главное, он считал, что платят ему не за это. Грег даже полагал, что размышлять — это предательство по отношению к чиновнику, с которым он подписал контракт, пустая трата времени и энергии. В сорок лет он работал так же, как вначале, когда ему было четырнадцать. Проснувшись на рассвете, до поздней ночи сновал по судну, драил, ремонтировал, отлаживал детали моторов. Казалось, он одержим стремлением делать хорошо, неутолимой самоотверженностью, которую ничто не может поколебать. Узкая койка с тощим матрасом служила ему лишь для того, чтобы передохнуть, прежде чем снова приняться за работу.
Он натянул клетчатую рубаху, надел непромокаемый плащ и двинулся за Декстером по палубе.
Море сегодня было недобрым: не то чтобы разбушевавшимся или неспокойным, а именно в дурном расположении духа. Изредка, точно исподтишка, швырялось пеной. Как это часто бывает в Тихом океане, все вокруг казалось одноцветным; серое небо передало миру свой свинцовый оттенок: волнам, облакам, дощатым палубам, трубам, брезенту, людям. Даже рожа Декстера, обычно отливающая медью, напоминала набросок углем на картонке.
Борясь с завывающим ветром, мужчины добрались до рубки. Стоило двери захлопнуться у него за спиной, Грег заробел: вдали от ревущих машин или океана, вырванный из привычной атмосферы едких запахов мазута и водорослей, он утратил ощущение, что находится на корабле, а не в гостиной на суше. Несколько человек, среди них старпом и радист, вытянувшись в струнку, стояли возле начальства.
— Капитан… — Готовый капитулировать, Грег опустил глаза.
В ответ капитан Монро произнес нечто нечленораздельное, прокашлялся, и наступила тишина.
Грег молчал в ожидании приговора.
Покорность Грега не помогла Монро заговорить. Он вопрошающе взглянул на своих подчиненных. Тем явно не хотелось оказаться на его месте. Поняв, что если будет слишком медлить, то потеряет уважение экипажа, капитан Монро совершенно бесстрастным тоном, никак не вяжущимся с той информацией, которую ему предстояло сообщить, спотыкаясь на каждом слове, сухо произнес:
— Нами получена телеграмма для вас, Грег. Проблема, касающаяся вашей семьи.
Грег с удивлением поднял голову.
— В общем, плохие новости, — продолжал капитан, — очень плохие. Ваша дочь умерла.
Грег вытаращил глаза. В это мгновение на его лице отразилось лишь изумление. И никакого другого чувства.
Капитан продолжал:
— Так вот… С нами связался ваш семейный врач, доктор Сембадур из Ванкувера. Больше нам ничего не известно. Примите наши соболезнования, Грег. Мы искренне вам сочувствуем.
Грег даже не переменился в лице: на нем застыло изумление, чистое изумление, и никакого переживания.
Все вокруг молчали.
Грег поочередно посмотрел на каждого, точно ища ответа на вопрос, который задавал себе; так и не получив его, он в конце концов пробормотал:
— Моя дочь? Какая дочь?
— Простите, что? — Капитан вздрогнул.
— Которая из дочерей? У меня их четыре.
Монро покраснел. Решив, что плохо передал смысл сообщения, капитан дрожащими руками вынул телеграмму из кармана и вновь перечитал ее.
— Гм… Нет. Больше ничего. Только это: вынуждены сообщить вам, что ваша дочь скончалась.
— Которая? — настаивал Грег, не понимая смысла сообщения и поэтому раздражаясь еще больше. — Кейт? Грейс? Джоан? Бетти?
Словно надеясь на чудо, капитан вновь и вновь перечитывал послание, как будто ждал, вдруг между строк появится имя. Незамысловатый, краткий текст ограничивался лишь констатацией факта.
Понимая беспочвенность своих надежд, Монро протянул листок Грегу, который тоже прочел сообщение.
Механик вздохнул, потеребил бумажку в руке, а затем вернул капитану:
— Спасибо.
Капитан чуть было не пробормотал «не за что», но, сообразив, что это глупо, выругался сквозь зубы, замолк и уставился в горизонт по левому борту.
— Это все? — спросил Грег, подняв голову. Глаза его были ясны, словно ничего не случилось.
Матросы просто опешили от его вопроса. Может, они ослышались? Капитан, которому предстояло ответить, не знал, как реагировать. Грег настаивал:
— Я могу вернуться к работе?
Подобное бездушие вызвало в душе капитана протест, он ощутил потребность придать этой абсурдной сцене немного человечности:
— Грег, мы будем в Ванкувере только через три дня. Если хотите, мы свяжемся с доктором отсюда, чтобы он вас проинформировал.
— Это возможно?
— Да. У нас нет его координат, поскольку он назвал адрес компании, но, хорошенько поискав, мы найдем его и…
— Да, так было бы лучше.
— Я лично этим займусь.
— Действительно, — продолжал Грег, точно автомат, — все же мне было бы лучше знать, которая из моих дочерей…
Тут он умолк. В то мгновение, когда он произнес это слово, до него дошел смысл случившегося: его ребенок ушел из жизни. Он замер с открытым ртом, лицо побагровело, ноги подкосились. Чтобы не упасть, ему пришлось ухватиться рукой за стол с разложенными на нем картами.
Оттого что он наконец стал страдать, окружающие испытали чуть ли не облегчение. Капитан подошел и похлопал механика по плечу:
— Беру это на себя, Грег. Проясним ситуацию.
Грег внимательно вслушивался в скрипящий звук, с которым по мокрому плащу скользнула ладонь начальника. Капитан убрал руку. Оба были смущены и не решались взглянуть друг другу в глаза. Механик — из боязни показать свое горе, капитан — из боязни встретиться с несчастьем лицом к лицу.
— Если хотите, возьмите выходной.
Грег насупился. Его страшила перспектива безделья. Чем ему заняться вместо работы? Испуг вернул ему дар речи.
— Нет, лучше не брать.
Все находящиеся в рубке представили себе муки, которые предстоит пережить Грегу в ближайшие часы. Запертый на корабле, молчаливый, одинокий, раздавленный тоской, тяжесть которой сравнима с грузом их судна, он будет терзаться страшным вопросом: которая из его дочерей умерла?
Грег ворвался в машинное отделение, как бросаются в душ, чтобы отмыться. Никогда еще цилиндры не были начищены, надраены, натерты, смазаны, закреплены с такой энергией и тщательностью, как в этот день.
И все же, несмотря на тяжелую физическую работу, Грега неотступно мучила одна укоренившаяся в его мозгу мысль. Грейс… В его воображении возникло лицо второй дочери. Неужели Грейс умерла? Пятнадцатилетняя Грейс, так жадно любившая жизнь; ее сияющее улыбкой лицо. Грейс, веселая, забавная, отважная и нерешительная. Кажется, она была самая болезненная? Не веселость ли дарила ей ту нервическую силу, которая создавала видимость здоровья, не делая его ни более крепким, ни более устойчивым? А может, заразившись от своих товарищей, она принесла из школы или лицея какую-то болезнь? Слишком добрая по натуре, Грейс была открыта для всего: игры, дружбы, вирусов, бактерий, микробов. Грег представил себе, что больше не будет иметь счастья видеть, как она ходит, двигается, склоняет головку, поднимает руки, смеется во весь голос.
Это она. Нечего и сомневаться.
С чего вдруг такая мысль? Может, интуиция? Или он получил телепатическую информацию? На мгновение Грег прекратил с остервенением тереть металлическую поверхность. Нет, честное слово, он и сам не знал; он боялся. Он прежде всего подумал о ней, потому что Грейс… была его любимицей.
Он присел, ошеломленный своим открытием. Раньше ему никогда не случалось выстраивать эту иерархию. Так, значит, у него была любимица… Неужели другие замечали это? Или она сама? Нет. Его предпочтение гнездилось в глубине души, смутное, подвижное, непостижимое даже для него самого до сегодняшнего дня.
Грейс… Воспоминание о девочке с взлохмаченными волосами и тонкой шейкой растрогало его. Ее так легко было любить. Сияющая, не такая серьезная, как старшая сестра, гораздо живее остальных, она не знала скуки и во всем находила что-нибудь занимательное. Сообразив, что нужно прекратить думать о том, что она исчезла из его жизни, иначе он будет страдать, Грег с жаром набросился на работу.
— Только бы не Грейс!
Он так затянул винты, что у него выпал ключ.
— Лучше бы Джоан.
Точно, утрата Джоан опечалила бы его меньше. Джоан, резкая, немного скрытная, угловатая, с блестящими черными волосами, скрывающими виски, и густыми, точно копна сена. Крысиная мордочка. С этой дочкой у Грега совсем не было душевного родства. Да и то сказать, она была третья, так что не имела никаких привлекательных для родителей качеств: ни новизны первенца, ни обретенного со вторым ребенком спокойствия. Так уж получается, что третьему ребенку уделяется минимум внимания, им занимаются старшие сестры. У Грега и возможности увидеть ее, когда она только родилась, не было, потому что это произошло, когда он только начал работать в новой судоходной компании, совершавшей рейсы в Эмираты. Да к тому же он ненавидел ее расцветку: цвет кожи, глаз, губ; глядя на нее, он не находил в ее лице сходства ни со своей женой, ни с дочерьми; она казалась ему чужой. Да нет, он не сомневался, что она от него, потому что помнил ночь, когда зачал Джоан, — по возвращении из Омана. Да и соседи часто говорили, что девочка похожа на отца. Шевелюра как у него, это уж точно. Возможно, в том-то все дело: его смущало, что это девочка, но с чертами мальчишки.
Потому что Грег делал только девочек. Его семя не было столь мощным, чтобы заставить чрево Мэри зачать что-нибудь другое, кроме женского потомства. Оно оказалось не способно произвести самца. Грег винил в этом себя. Именно он, мужчина, отвечает за мужское в семье; и ему, колоссу, по неизвестной и, главное, незримой причине недоставало необходимой мужественности, чтобы заложить мальчика в эту форму для производства девочек.
По правде говоря, Джоан совсем чуть-чуть не хватило, чтобы родиться мальчиком… Получившись несостоявшимся мальчиком, она засвидетельствовала слабость Грега. Так что он никогда не любил слушать комплименты по поводу своего девичьего выводка, считая их скрытой насмешкой.
— Какой вы счастливчик, месье Грег! Четыре девочки! Девочки любят папочку. Должно быть, они вас обожают.
Еще бы они его не любили! Он гробится ради них, вечно вне дома: по морям, по волнам, чтобы добыть денег на жилье, еду, одежду, учебу… Еще бы они его не любили! Это было бы страшной неблагодарностью с их стороны. Его зарплата целиком поступала им, он оставлял себе лишь самую малость. Еще бы они его не любили…
Любовь представлялась Грегу обязанностью или долгом. Он жертвует собой ради дочерей, за это они должны любить его. А он свою отцовскую преданность доказывает упорным трудом. Ему бы и в голову не пришло, что любовь может выражаться в улыбках, ласках, нежности, смехе, играх, участии, проведенном вместе времени. Так что ему казалось, что у него есть все основания считать себя хорошим отцом.
— Значит, это Джоан умерла.
Такое предположение облегчало его страдание, несмотря на полную неспособность осознать это.
Вечером, когда капитан снова вызвал его в рубку, Грег надеялся, что Монро подтвердит его подозрения.
Вытянувшись перед начальством, Грег поймал себя на том, что мысленно произносит что-то вроде краткой и настойчивой мольбы: «Главное, чтобы он не произнес имя Грейс. Не Грейс, а Джоан. Джоан, Джоан».
— Бедняга Грег! — воскликнул капитан. — Нам ничего не удалось узнать. Из-за непогоды связь очень плохая. Короче, неизвестно, которая из ваших дочерей…
— Спасибо, капитан.
Грег отдал честь и вышел.
Он бросился в свою каюту и заперся там. Уши его горели от стыда. Он только что пожелал смерти одной из своих дочерей? Выбрал, которую у него можно отнять? По какому праву? Кто позволил ему подсказывать капитану имя Джоан? Ведь, указав на нее, он повел себя как убийца. Достойны ли отца подобные убийственные мысли, которые рождаются в его мозгу? Преданный отец бился бы за спасение своих дочерей, всех дочерей…
Отвратительный самому себе, он метался по тесной каморке, обрушивая удары кулаков на металлическую переборку.
— Стыд! Стыд-то какой! Если тебе говорят: «Ваша дочь», ты думаешь о Грейс. А если тебе объявляют: «Ваша дочь умерла», ты готов бросить в могилу Джоан. Тебе бы сдохнуть от стыда!
Разумеется, никто не слышал его рассуждений, но он-то сам… И теперь он считал себя ничтожеством, подлецом. Ему вовек не залечить этой кровоточащей раны.
— Я не имею права любить Джоан меньше остальных. Я не имею права любить Грейс больше остальных. А почему я не подумал о Кейт или Бетти?
В беспамятстве Грег укорял себя вслух. В дверь забарабанил Декстер.
— Как дела, Грег?
— Нормально.
— Не болтай ерунды. Иди-ка сюда. У меня есть одна штука, она тебе поможет.
Грег толчком распахнул дверь и почти со злостью бросил:
— Никто не может мне помочь.
Декстер кивнул и протянул Грегу книгу:
— Бери.
— Что это?
— Моя Библия.
Грег так удивился, что на несколько секунд даже забыл о своем горе. Его руки, отказывающиеся взять книгу, его глаза, неприязненно разглядывающие обложку из ветхой и нечистой холстины, — все в нем кричало: «На кой черт мне это надо?»
— Возьми. На всякий случай… Может, наткнешься на какой-нибудь текст, который тебе поможет.
— Я не читаю.
— Открыть Библию не значит читать. Это значит размышлять.
Декстер сунул книгу ему в руки и пошел заступать на вахту.
Грег швырнул потрепанный том на матрас, понял, что заснуть ему не удастся, надел кроссовки, натянул спортивный костюм и решил бегать по палубе, пока не рухнет от усталости.
Наутро Грег проснулся в твердой уверенности, что умерла Джоан.
И на сей раз это не успокаивало, а, наоборот, терзало его: ему приснилось, что Джоан умирает, потому что у нее плохой отец, равнодушный производитель. Обняв подушку, Грег оплакивал участь своей девочки, ее короткую жизнь с жестоким отцом, ведь если он скрывал от Грейс, что любит ее больше других, то нередко демонстрировал Джоан, что с трудом ее переносит. Постоянно ругал ее, делал замечания, требовал замолчать или дать сказать сестрам. Обнял ли он ее хоть раз от чистого сердца? Ребенок наверняка чувствовал, что отец наклоняется к нему с неохотой, скорее из чувства справедливости, чем в душевном порыве.
Ворочаясь в постели, Грег почувствовал, что ему в бок уперлась Библия Декстера. Он нехотя перелистал книгу, с отвращением отметил, что некоторые строки напечатаны слишком мелким шрифтом, пробежал глазами содержание и вытянул лежащую между страниц открытку. Это была вытисненная на глянцевом картоне бесхитростная и аляповатая религиозная картинка: золотой ореол обрамлял лицо какой-то женщины, святой Риты.
Ее улыбка растревожила Грега. В ней воплотились образы его жены, дочерей во всем их целомудрии, красоте, душевной чистоте.
— Сделай так, чтобы это была не Джоан, — прошептал Грег, обращаясь к иконке, — сделай так, чтобы это была не Джоан. Я изменю свое отношение к ней. Я окружу ее вниманием и любовью, которых она заслуживает. Сделай так, чтобы это была не Джоан, пожалуйста.
Его самого удивило, что он обращается к фигурке, нарисованной на картоне; впрочем, он удивился бы точно так же, если бы оказался перед святым во плоти, поскольку не верил ни в Бога, ни в святых. Теперь же, в том сумбурном состоянии души, в которое повергла его телеграмма доктора Сембадура, Грег был готов испробовать все, включая молитву. Насколько вчера он желал, чтобы Джоан исчезла, настолько же сегодня ему было важно, чтобы она жила и он смог компенсировать потерянное время, восполнить недостаток нежности.
За работу Грег принялся с меньшим рвением, поскольку теперь его силы отбирали размышления. Полученное известие всколыхнуло в нем мучительный мир мыслей: перед ним раскрылись ворота к душевным страданиям.
Он подумал о Кейт, своей старшей. Молчунья, внешне похожая на мать, а характером в отца. В свои восемнадцать она уже работала в магазине в Ванкувере… И от этого умерла? Если это Кейт, какие мечты прервала эта безвременная кончина?
Грегу пришло в голову, что он не знает своих дочерей. Он владел лишь общими сведениями о них: возраст, привычки, распорядок дня. Но то, что их волновало, для него оставалось тайной. Родные незнакомки. Загадки, находящиеся в его власти. Четыре дочери — четыре неизвестных.
Во время перерыва ему захотелось уединиться, и, сославшись на необходимость принять душ, он заперся в клетушке, заменяющей ванную комнату, и машинально разделся.
Грег посмотрел на свое отражение в зеркале. Здоровяк, с угловатыми плечами и мыслями. Его внешность не обманывала: растянутый по горизонтали узкий лоб не предполагал места для разума; плотные бедра и широкий таз, правда уступающий мощному торсу, могли рассказать о мужчине, посвятившем себя физическим нагрузкам. Долгие годы Грег гордился своей вечерней усталостью, ибо утомление давало ему ощущение выполненного долга. Поистине простая жизнь, даже не угрожающая наскучить: ведь чтобы какая-то вещь надоела, надо еще уметь вообразить себе другую…
Разглядывая отражение в зеркале, Грег анализировал себя. Он всегда жил в море, чтобы быть подальше от суши. В море, чтобы удрать от первой семьи: отца-алкоголика и забитой матери. В море, чтобы удрать от второй семьи, той, которую создал (слово «создал» казалось Грегу претенциозным, потому что ему было достаточно обладать своей законной женой — брак ведь для того и создан, или как?). По волнам Грег избороздил весь мир. Только вот ничего не видал. Хотя его грузовой корабль побывал во многих портах, Грег дальше своего судна не шел: он никогда не покидал набережных, буквально бросая якорь в порту, — от недоверчивости, из страха неведомого, из страха пропустить отплытие. В общем, несмотря на сотни тысяч пройденных миль, о городах, народах и заграничных странствиях он только мечтал, сидя в каюте или в портовой таверне, они так и остались для него заоблачными далями.
Как и дочери. Экзотические. Неведомые. И все.
Что он мог вспомнить о Бетти, своей младшей? Что ей девять лет, что она вполне прилично учится, что она поселилась в чуланчике, переделанном Грегом в комнату. Что еще? Он старался более детально представить ее образ и понял, что не имеет ни малейшего представления о пристрастиях, желаниях дочери, о том, чего она не любит, к чему стремится. Почему он не находил времени, чтобы пообщаться с детьми? Он вел примитивную жизнь вьючного животного, вола, вспахивающего море.
Бросив последний взгляд на свое мускулистое тело, которым еще вчера так гордился, Грег ополоснулся и оделся.
До самого вечера он избегал разговоров с другими матросами, а те, сочувствуя его горю, и не настаивали, ибо подозревали, что Грег испытывает крестные муки. Чего они не могли вообразить, так это того, что мучения отца усугублялись мыслями о том, что он был плохим отцом.
В полночь, когда небо стало черным, как глотка дракона, а Грег в трюме по-прежнему томился неизвестностью, Декстер все же рискнул спросить:
— Ну что, ты все еще не знаешь, которая из дочек?..
Грег чуть было не ответил: «Какая разница, я ни одной из них не знаю лучше остальных», но ограничился лишь тем, что буркнул:
— Нет.
— Даже не представляю, как бы я отреагировал, если бы со мной приключился такой ужас, — пробормотал Декстер.
— Вот и я тоже.
Ответ прозвучал настолько разумно, что Декстер, совершенно не привыкший слышать, чтобы Грег выражался такими правильными словами, даже растерялся.
А Грег переживал доселе неведомые ему страдания: он начал думать. В нем происходила непрерывная работа — работа мысли. И она совершенно изнуряла его. Нет, он не сменил кожу; однако под кожей у него кто-то поселился: другой Грег наполнил собою прежнего. В этом некогда совершенно спокойном животном заворочалось самосознание.
Оказавшись на койке, он долго и безутешно плакал, не пытаясь понять, кого не стало; понемногу усталость сломила его, глаза закрывались. Он рухнул на постель, сил не было, чтобы раздеться и укрыться простыней. Его свалил тот тяжелый, глубокий и изнурительный сон, после которого наутро просыпаются в состоянии крайнего утомления.
Проснувшись, Грег сообразил, что после получения роковой телеграммы ни разу не вспомнил о жене. Хотя, по его мнению, Мэри давно уже была не только его женой, но и семейным партнером, коллегой в воспитании дочерей: он приносил деньги, она тратила время. Вот так. По справедливости. Как положено. Внезапно ему пришло в голову, что она, наверное, страдает. Эта мысль напомнила ему о молодой девушке, которую он встретил двадцать лет назад… Он представил себе эту Мэри, хрупкую, трогательную, раздавленную страшным горем. Сколько лет он не говорил ей о любви? Сколько лет не ощущал в себе любви? Сердце его разрывалось.
Шлюзы беспокойства были открыты. Теперь он размышлял с утра до вечера, переживал с вечера до утра, это было тяжело, удушающе, утомительно.
Ежеминутно он беспокоился о своих дочерях или жене. Даже когда он работал, в его душе оставалось облачко тоски, вкус горечи, печаль, которую не могла задавить никакая физическая нагрузка.
Последний вечер перед возвращением он простоял, опершись на палубное ограждение. Впереди до самого горизонта только волны, смотреть не на что. Поэтому, задрав голову, он внимательно изучал небо. Когда находишься в море, взгляд притягивает именно небо, более разнообразное, более богатое и изменчивое, чем волны; капризное, словно женщина. Все моряки влюблены в облака.
Грег поочередно осознавал то светлую безмятежность вокруг себя, то смятение внутри. Прежде ему никогда не случалось вот так просто быть человеком, обычным человеком, крошечной частицей в безбрежном океане. Человеком, ощущающим бесконечность природы и бесконечность своих мыслей.
Ночью, подводя итог дневным размышлениям, он разрыдался.
После злополучной телеграммы ему пришло в голову, что он к тому же еще вдовец той молодой женщины, которой была его Мэри.
А отец, которому предстоит завтра сойти на берег в Ванкувере, в эти трое суток потерял всех своих дочерей.
Всех. Не одну, а четырех.
Грузовое судно приближалось к суше. Вдали виднелся Ванкувер.
Вокруг корабля носились быстрые проворные чайки, настоящие хозяйки берега, знакомого им лучше, чем морякам, любое судно которых они легко могли обогнать.
На земле после жаркого лета цвела осень: деревья покрылись разноцветным убором, оделись в желтое и оранжевое. Листья умирали величественно, будто ярким цветом в последние мгновения жизни благодарили солнце и воздавали ему должное за свою пышность.
Судно наконец вошло в порт Ванкувера. Высотные здания, подтянутые и бдительные, точно стражи, отражали в своих окнах облака и волны, несущие ностальгию дальних странствий. Погода постоянно менялась, то светило солнце, то шел дождь, который местные жители называли «проливным солнцем».
«Грэндвил» причалил к пристани с возвышающимися на ней красными кранами.
Грег вздрогнул. На фоне доков он приметил знакомые силуэты. Его встречали.
Он сразу сосчитал. И сразу узнал жену и трех дочек.
Одной не хватало.
Ему все еще не хотелось знать которой. Он отвел глаза и занял свое место у швартовочных канатов.
Когда судно пришвартовалось, он вгляделся в своих женщин, одетых в траур. Они стояли рядком, метров на двадцать ниже его, на пристани. И хотя казались крошечными, он легко различил их.
Ну вот…
Теперь он знает…
Он знает, которая умерла и кто остался жив.
Сердце в груди рвется на части. С одной стороны, у него только что отняли дочь. С другой — отдали троих. Одна исчезла, но другие вернулись к жизни. Неспособный хоть как-то реагировать, он хочет смеяться, но ощущает потребность разрыдаться.
Бетти… Так, значит, это Бетти. Самая младшая, та, которую он почти не успел полюбить.
Спускают трап, он сходит на берег.
Но что это? В тот самый момент, когда он ступает на землю, Бетти выскакивает из-за ящика, за которым она пряталась, и подбегает к сестрам, чтобы, взявшись за руки, всем вместе броситься к отцу.
Возможно ли это?
Ноги Грега словно прилипли к асфальту, он снова пересчитывает: вот перед ним, шагах в тридцати, четыре его дочки. Он уже ничего не понимает, его точно парализовало. Все четыре живы. Он вцепляется в перила у себя за спиной, во рту пересохло. Значит, это была ошибка? С самого начала… Телеграмма была адресована не ему! Она предназначалась кому-то другому… Ну да, ее передали ему, хотя на самом деле она касалась другого моряка и его единственной дочери. Смерть не тронула его семью!
Грег радостно бросается к своим. Сначала хватает в объятия жену Мэри и, смеясь, прижимает к груди. Удивленная, она не сопротивляется, хотя он чуть ли не душит ее. Никогда он не обнимал ее с таким жаром. Потом он расцеловывает дочек, прикасается к ним, ощупывает — точно проверяет, на самом ли деле они живые. Он не произносит ни слова, лишь радостно восклицает, глаза его влажнеют от умиления. Пусть! Ему больше не стыдно, он не скрывает слез, этот застенчивый, сдержанный, молчаливый человек. Он целует их, прижимает к себе, особенно Джоан, дрожащую от изумления. В глазах Грега каждая его девочка — чудо.
Наконец он шепчет:
— Как я счастлив видеть вас всех!
— Тебе сообщили? — спрашивает жена.
О чем она? Нет, только не она… И она туда же… Он больше не хочет, чтобы ему напоминали о том дурацком сообщении! Он стер его из своей памяти! Не его это дело! Произошла ошибка.
— О чем?
— Доктор Сембадур уверял меня, что дал знать на судно.
Внезапно Грег цепенеет. Что же это? То сообщение было всерьез? И оно предназначалось ему?
Мэри опускает голову и с усилием произносит:
— У меня начались боли. Я поехала в больницу. Случился выкидыш, я потеряла нашего ребенка.
Тут Грег вспоминает о том, что прежде не приходило ему на ум: когда он отправлялся в плавание, жена была беременна. Он забыл. Это было настолько нереально, сообщение о смерти ребенка, когда он даже не видел, как округлился живот. У Мэри точно снова была девочка. Если доктор Сембадур не назвал имя, то именно потому, что у плода его еще не было…
Несколько следующих дней Мэри и четверо их дочерей по-прежнему пребывали в изумлении от происшедших с Грегом изменений. Он не только стал заботиться о жене, как никогда прежде, раскрывая перед ней сокровищницы своего внимания, но даже настоял, чтобы неродившуюся девочку крестили.
— Рита. Я уверен, что ее зовут Рита.
Грег потребовал, чтобы ее похоронили. Каждый день он ходил на кладбище, чтобы принести цветы. Каждый день он плакал над крошечной могилкой Риты, младенца, которого не коснулись ни его рука, ни взгляд, и нашептывал ей ласковые слова. Кейт, Грейс, Джоан и Бетти и вообразить не могли, что этот суровый человек может проявлять столько внимания, тепла, нежности. Они привыкли, что этого крупного, физически сильного человека никогда нет дома, подчинялись его приказаниям во время его недолгих побывок. Теперь же они увидели его совсем другими глазами и он уже не внушал им прежнего страха.
Когда два месяца спустя Грег сообщил дочкам, что больше не пойдет в море, потому что нашел работу в порту, они обрадовались, что этот незнакомец, прежде такой далекий и пугающий, стал наконец их отцом.
