Боже, какое утро! Вот бы каждый день так! Как же хорошо все начиналось!

Во-первых, работы. Комиссия отобрала пять из них. Одна великолепнее другой. Чудо. Сгусток патриотизма. Трогают прямо до слез. Итак, Лабурден был готов к своему триумфу: представление проектов президенту Перикуру. Для этого он специально заказал в техническом отделе мэрии железную арку в соответствии с размерами своего большого кабинета, чтобы разместить на ней рисунки в самом выгодном свете, как на выставке в Гран-Пале, где он однажды побывал. Перикур сможет свободно расхаживать между работами, медленно, сложив руки за спиной, то восхищаясь одной (Безутешная, но победившая Франция) – Лабурдену она нравилась больше всего, – то пристально разглядывая другую (Победоносные павшие), останавливаясь в раздумье. Лабурден представлял, как председатель поворачивается к нему, он восхищен, но при этом растерян – не знает, что выбрать… И тут он произнесет СВОЮ фразу, взвешенную, дозированную, выверенную, совершенно правильно ритмизованную, которая способна выразить одновременно его эстетический вкус и чувство ответственности:

– Господин председатель, если вы позволите…

С этими словами он подойдет к эскизу Безутешная Франция, словно собираясь приобнять его одной рукой за плечи.

– …мне кажется, что это мастерское произведение превосходно передает все то, что хотят выразить наши Соотечественники: Боль и Гордость.

Заглавные буквы были неотъемлемой частью фразы. Безукоризненно. Во-первых, это выражение «мастерское произведение» – сущая находка, во-вторых, «Соотечественники» звучит гораздо лучше, чем «избиратели», и, наконец, Боль. Лабурден был сражен собственной гениальностью.

Около десяти часов, когда арка была установлена, перешли к развешиванию эскизов. Чтобы закрепить их на поперечной перекладине и равномерно распределить, пришлось забираться наверх – на помощь была призвана мадемуазель Раймон.

Как только она вошла в комнату, то сразу же поняла, что от нее требуется, и инстинктивно сомкнула колени. Лабурден, стоявший у приставной лесенки с улыбкой на губах, потирал руки, словно предвкушая удачную сделку.

Мадемуазель Раймон, вздыхая, поднялась на четыре ступени и принялась за работу, наклоняясь при этом в разные стороны. Да, какое превосходное утро! Прикрепив рисунок, секретарша проворно спускалась, придерживая юбку. Лабурден делал несколько шагов назад, чтобы оценить результат. Кажется, правый угол чуть ниже левого, вы не находите? Мадемуазель Раймон закрывала глаза, вновь забиралась наверх, Лабурден спешил к лесенке: никогда еще он не проводил столько времени, разглядывая ее ножки. Когда все было развешено, эрекция едва не привела мэра округа к апоплексическому удару.

Но когда все наконец было готово, президент Перикур отменил свой приезд и прислал курьера, который должен был доставить работы к нему. Все зря! – подумал Лабурден. Он взял извозчика и последовал за курьером, но его ожидания не оправдались – обсуждения не предполагалось. Марсель Перикур пожелал остаться один. Был почти полдень.

– Принесите перекусить господину мэру, – приказал Перикур.

Лабурден подбежал к молоденькой горничной, очаровательной брюнетке с прекрасными глазами и красивой упругой грудью, и попросил принести портвейна. При этом он погладил ее левую грудь. Девушка лишь покраснела: ей хорошо платили и она была новенькая. Как только появился портвейн, Лабурден переключился на правую грудь.

Боже, какое утро!

Мадлен обнаружила мэра храпящим как паровоз. Его тучное тело возвышалось рядом с журнальным столиком, остатки холодной курицы, которую он поглотил, и опустошенная им бутылка шато-марго придавали композиции, представшей перед Мадлен, неряшливый, почти непристойный и вместе с тем жалкий вид.

Она тихонько постучала в дверь кабинета отца.

– Входи, – сразу отозвался он, зная ее манеру стучаться.

Господин Перикур расставил рисунки вдоль книжного шкафа и отодвинул стол, чтобы из своего кресла видеть все работы одновременно. Он сидел неподвижно уже более часа, перенося взгляд с одного изображения на другое, погруженный в свои мысли. Время от времени он вставал, подходил чуть ближе, всматривался в какую-нибудь деталь и возвращался на место.

Сначала он разочаровался. И это все? Работы были похожи на те, что он видел прежде, но в большем масштабе. Он не мог удержаться, чтобы не посмотреть на цены, его мозг работал как калькулятор, сравнивая объемы и расценки. Так, необходимо сосредоточиться. Сделать выбор. Ну да, его надежды не оправдались. Он-то вообразил себе невесть что, затевая этот проект. Теперь же при виде работы… А чего он, собственно, ожидал? В конце концов, это будет просто памятник, один из многих, ему не удастся охладить новые эмоции, непрестанно накатывавшие на него.

У Мадлен, как и следовало ожидать, создалось такое же впечатление. Все войны похожи одна на другую, как и памятники этим войнам.

– Что ты об этом скажешь? – спросил он.

– Несколько… напыщенно, тебе не кажется?

– Это лирично.

Оба замолчали.

Господин Перикур остался сидеть в кресле, словно король, восседающий на троне перед мертвыми подданными. Мадлен пристально рассматривала рисунки. Они сошлись во мнении, что лучшим был эскиз Адриена Маландрэ Победа мучеников. Ее особенность заключалась в том, чтобы разместить рядом вдов (в траурных одеждах), сирот (парнишка, сложив руки, молится, глядя на солдата) и самих солдат, представив их всех жертвами. Резец мастера превратил в мучеников всю нацию целиком.

– Сто тридцать тысяч франков, – произнес г-н Перикур.

Это было сильнее его.

Но дочь его не слышала, склонившись над другим эскизом. Она взяла рисунок, поднесла его к свету. Отец подошел к ней. Ему не нравится эта картина под названием Признательность. Ей тоже, она ей кажется утрированной, нет, это глупо, конечно, дело в том, что тут есть одна мелочь… что? Вот тут, в той части триптиха, которая называется Доблестные солдаты-фронтовики атакуют врага, на заднем плане, этот юный солдат, которого сейчас убьют, у него такое чистое лицо, полные губы, решительно очерченный нос…

– Подожди-ка, – сказал г-н Перикур, – дай посмотреть. – Он тоже склонился к картине и вгляделся. – Верно, ты права.

Этот солдат отдаленно напоминал тех молодых людей, которые иногда встречались в работах Эдуара. Он не совсем похож, у Эдуара они немного косоглазые, а этот смотрит прямо и открыто, и на подбородке должна быть ямочка. Но некоторое сходство имеется.

Г-н Перикур поднялся, сложил очки.

– В искусстве часто встречаются схожие персонажи…

Он говорил так, будто разбирался. Мадлен, более образованная, чем он, не хотела с ним спорить. В конце концов, это была лишь незначительная деталь, ничего важного. В самом деле, пусть отец уже поставит наконец этот памятник и переключится на что-то другое. Например, на беременность собственной дочери.

– Твой придурок Лабурден спит в вестибюле, – сказала она с улыбкой.

А он уже и забыл о мэре.

– Пусть спит, – ответил председатель, – у него это прекрасно получается.

Он поцеловал ее в лоб. Она направилась к двери. На расстоянии выставленные в ряд эскизы впечатляли, можно было представить, как они будут выглядеть в камне, огромные, двенадцать метров в ширину, шестнадцать в длину, а высота…

И все-таки это лицо…

Оказавшись в одиночестве, г-н Перикур вернулся к рисункам. Он даже попытался найти нечто похожее в тетради с набросками Эдуара, но люди, которых изображал его сын, не были вымышленными персонажами, это были настоящие солдаты, которых Эдуар встречал в траншеях, в то время как молодой военный с полными губами представлял собой идеализированный персонаж. Г-н Перикур всегда запрещал себе выносить любое мало-мальски конкретное определение в отношении того, что он называл «эмоциональным вкусом» своего сына. Даже про себя он никогда не оперировал терминами «сексуальное предпочтение», или как там еще это называется, для него такое определение было слишком точным, шокирующим. Но, как бывает с мыслями, которые кажутся вам удивительными, хотя вы и понимаете, что на самом деле они тайно зрели у вас внутри, прежде чем вырваться наружу, он вдруг подумал: а что, если этот молодой человек со слегка расфокусированным взглядом и ямочкой на подбородке является «другом» Эдуара? Мысленно он уточнил: любовью Эдуара. И этот факт уже не показался ему таким скандальным, как раньше, всего лишь обескураживающим; он не хотел представлять… Нельзя было допустить, чтобы это стало слишком реалистичным… Его сын был «другим», вот и все. Он видел множество обычных мужчин вокруг – служащие, коллеги, клиенты, сыновья и братья одних и других, – и он больше не завидовал им. Он даже не мог припомнить, почему раньше они казались ему лучше, какие у них были преимущества, на его взгляд, перед Эдуаром. Оглядываясь назад, он ненавидел себя за свою глупость.

Г-н Перикур снова устроился напротив выставленных эскизов. Постепенно перспектива в его сознании менялась. Не то чтобы он вдруг увидел в этих проектах новые достоинства, они по-прежнему казались ему излишне демонстративными. Изменился его взгляд, как бывает, когда наше восприятие чьего-нибудь лица меняется по мере того, как мы на него смотрим. Например, женщина, только что казавшаяся нам красивой, становится совершенно обыкновенной, или в не отличающемся красотой мужчине мы неожиданно обнаруживаем определенный шарм и удивляемся, как сразу этого не заметили. Теперь, когда г-н Перикур попривык, эти памятники стали действовать на него успокоительно. Причиной тому был материал: одни были из камня, другие – из бронзы, тяжелые материалы, которые кажутся нам нерушимыми. А ведь именно этого не хватало семейной могиле, где не значилось имя Эдуара: иллюзии вечности. Г-ну Перикуру необходимо было, чтобы памятник, который он заказал, превзошел его, превзошел его существование – по длительности, по весу, по массе, по объему, чтобы он оказался сильнее его, чтобы его печаль приобрела естественные формы.

К эскизам прилагались папки, содержащие резюме художников, расценки, график реализации проекта. Г-н Перикур прочел сопроводительное письмо, прилагавшееся к проекту Жюля д’Эпремона, и ничего там не почерпнул, однако продолжил просматривать остальные рисунки, на которых будущий памятник изображался то сбоку, то сзади, то на расстоянии, в городском пейзаже… Юный солдат с серьезным лицом на втором плане был на каждом из них… Это решило дело. Он открыл дверь и позвал, но ответа не последовало.

– Лабурден, черт вас подери! – вскричал он возмущенно, тряся мэра за плечо.

– Хм, что, кто это?

У мэра был заспанный взгляд и вид человека, который не может вспомнить, где находится и что тут делает.

– Идемте! – приказал г-н Перикур.

– Я? Куда?

Лабурден, покачиваясь, направился в кабинет, потирая лицо, чтобы прийти в себя и бормоча извинения, которые Перикур не слушал.

– Вот этот.

Лабурден начал приходить в себя. Он понял, что выбранный проект – не тот, что он собирался порекомендовать, но сказал себе, что, по сути, его фраза прекрасно подходит к любому из проектов. Он откашлялся.

– Господин президент, – начал он, – если позволите…

– Что? – спросил Перикур, не глядя в его сторону.

Он нашел свои очки и начал писать на уголке стола, стоя, довольный своим решением, чувствуя, что совершает нечто, чем он сможет гордиться, нечто, что пойдет на пользу ему самому.

Лабурден сделал глубокий вдох, выпятил грудь:

– Это произведение, господин президент, мне кажется, это мастерское произведение…

– Держите, – оборвал его Перикур, – вот чек, чтобы подтвердить выбор и заказать работы по реализации проекта. И разумеется, не забудьте принять меры предосторожности в отношении художника! И в отношении предприятия, которое займется производством памятника! И передайте эту папку префекту. Если возникнет малейшая проблема, звоните, я вмешаюсь. Что-то еще?

Лабурден схватил чек. Нет, больше ничего.

– Ах да, – спохватился г-н Перикур, – я бы хотел познакомиться с художником, как его… – он вспоминал имя, – Жюль д’Эпремон. Пусть придет.