Я и мой дядя
Один знакомый спросил меня:
— Скажите, Двуутробников, у вас есть здесь в Петербурге какие-нибудь родственники?
— Нет, — сказал я. — Никаких.
— Может быть, однофамильцы?
— Нет. Моя фамилия очень редкая. Пожалуй, единственная.
— А я вчера, проходя по Николаевской улице, видел на парадных дверях карточку: «Илья Капитонович Двуутробников».
— Капитонович?.. Гм… И мой отец тоже был «Капитонович».
— У вас был дядя?
— Был… давно-давно. Да куда-то потом исчез.
— Так поздравляю вас! Это, наверно, и есть ваш дядя. А дядя, живущий на хорошей улице и имеющий на дверях медную карточку — это чудесный материал для будущего наследства!
Глаза мои заблистали.
— Я хочу к дяде! — вскричал я.
— …Да и не только наследство… богатые дяди любят даже при жизни делать племянникам кое-какие подарочки.
— Я хочу к дяде! — закричал я, обуреваемый новым, неизведанным мною, чувством. — Я сегодня же хочу видеть милого дядю.
— Не забудьте же, — сказал знакомый, прощаясь со мной, — что это я сообщил вам о дяде. Если возьмете у него малую толику — поделитесь со мной.
— К дя-яде!! — ревел я, приплясывая.
* * *
Я написал такое письмо:
«Милый дядюшка! Это пишет вам ваш дорогой племянник Марк Двуутробников, живший доселе в одиночестве без родственного участия, попечения и ласки. О, как тяжело, незабвенный дядюшка… Зайду к вам сегодня вечерком. В чаянии быть вам полезным
Ваш Марк».
Вечером я звонил к дядюшке.
Дверь открыл мне какой-то старик в рваном пестром халате, подпоясанный веревкой с громадным толстым узлом на животе.
— Кого вам? — подозрительно спросил он.
— А что, братец… — спросил я, — дядюшка мой Илья Капитоныч принимает?
Старик, шлепая стоптанными калошами, отошел в угол пустой комнаты, опустился на подоконник и сморщил лицо.
— Принимает?! Где мне принимать. Я и лекарство-то перестал принимать, потому что в доме ни шиша нет, а мошенники-аптекаря в долг не отпускают.
— Это, значит, вы и есть мой дядя? — строго спросил я.
— Я! А то кто же. Спасибо, что вспомнил племянничек. Авось хоть он поддержит чем-нибудь бедного больного, разоренного дядьку. Знаешь, братец, не приди ты — я уже не знаю, чтобы мне и делать, форменный ты, брат, якорь спасения.
Идя к дядюшке, я втайне считал его якорем спасения. Теперь два якоря спасения стояли друг против друга и смущенно переглядывались…
Якорь спасения, который помоложе, вздохнул и подумал:
— Не влопался ли я в скверную историю? Не сядет ли этот оборванный дядюшка мне на шею? Не придется ли мне его содержать? Не проиграл ли я на этом деле?
А старший якорь спасения переминался с ноги на ногу, тер переносье, с надеждой заглядывал мне в глаза.
— Какой же ты молоденький!.. Какой раскрасавчик? Как пышно одет? Небось тысяч шесть в год зарабатываешь?..
Старая развалина имела хороший нюх: я действительно зарабатывал в год шесть тысяч.
— Дядюшка! — воскликнул я, утирая кулаком слезу. — Дядюшка! Знаете ли вы, что это платье — единственное, что у меня есть. Вы живете по сравнению со мной богачом!.. А я… даже собственного угла не имею… Живешь просто из милости у приятелей: сегодня у одного, завтра у другого.
Заложив руки назад, я поспешно перевернул бриллиантовое кольцо камнем внутрь и потом, помахивая сжатым кулаком, энергично продолжал:
— Дядюшка! Знаете ли вы, что мне по три дня не приходилось есть горячей пищи?! Чай, колбаса, французская булка — таково было мое неприхотливое меню.
Глаза дяди засверкали:
— Как?! У тебя есть чай, колбаса и булки и ты… жалуешься?! О милый… Если бы ты угостил меня подобным обедом — я, кажется, насытился бы на месяц. О, Боже! Свежая вареная колбаса… чуть-чуть с чесночком. Французская булка похрустывает на зубах… Чай ароматно и приветливо испускает теплый пар… Ложечка тихо позвякивает в стакане, размешивая сахар.
Я чувствовал, что гибну, что кто-то схватил меня за горло и хочет ограбить.
— Дядюшка! — отчаянно воскликнул я. — У меня даже нет ложечки! Я размешиваю чай ручкой зубной щетки!
— О?! — недоверчиво прищурился дядя. — У тебя есть даже зубная щетка? Решительно ты прожигаешь жизнь! Зубная щетка… Когда ты, милый, придешь ко мне еще раз, захвати ее с собою… Давно не видел я зубной щетки… Хоть перед смертью поглядеть…
Я с отвращением посмотрел на этого мизерного человечка и угрюмо спросил:
— Значит, вам тоже неважно живется?
— Мне? Если ты, милый, не позаботишься обо мне — я скоро умру от голодухи и лишений… Раньше у меня была одна знакомая кухарка с верхней площадки, которая снабжала меня объедками и огрызками с барского стола за то, что я читал ей Евангелие. Но теперь Евангелие дочитано — и я лишился кухаркиной поддержки.
— Чем же вы питаетесь? — спросил я, нервно прохаживаясь по пустой неприветливой комнате.
Шаркая калошами, он подошел ко мне ближе и шепнул:
— Животными.
— Какими?
— Преимущественно крысами. У нас тут много развелось этих грызунов. Я ставлю ловушку и потом жарю пойманных крыс. Они по вкусу чуть-чуть напоминают молодую баранину и только немного отдают свечным салом. Если ты, дорогой мой, заглянешь ко мне еще раз, я угощу тебя горяченьким…
— Спасибо, дядюшка, — с горечью возразил я. — Но едва ли мне придется еще раз воспользоваться вашим гостеприимством.
— А что? — с беспокойством спросил дядя.
— Дело в том, что это платье, в сущности, не мое, дядюшка. Я давеча прихвастнул. Это платье взято на прокат у приятеля… Я вернусь к нему сейчас, возвращу платье — и положение мое делается в прямом смысле безвыходное.
У нищего старика, в сущности, была добрая душа… На лице его выразилось живейшее сочувствие.
— Эге! Дела твои действительно плохи… Нельзя ли этому помочь? Я вчера утащил, признаться, у швейцара коверчик, который был разостлан на площадке… Нельзя ли тебе соорудить из него своими средствами теплый костюмчик. Только уж ты тогда, являясь ко мне, молнией проносись мимо швейцара. А то — узнает свое добро — беды не оберешься. Хе-хе!..
Я сделал кислое лицо.
— Тоже… придумали! Кто же шьет из цветных ковров платье?! Да и кто шить-то будет?
— Ничего, брат. Можно, как-нибудь… Иглы, правда, у меня нет, но зато есть припрятанная про запас парочка-другая рыбьих костей. А то, хочешь, я тебе свой пальмерстончик уступлю. Ходи в пальмерстончике.
Я оглядел отвратительные лохмотья, облекавшие его тощее тело, и решительно сказал:
— Нет! Не надо. Я не хочу лишать вас последнего. Не судьба нам, значит, встречаться. Прощайте, бедный, дорогой дядюшка.
— Куда же ты? Посиди еще.
— Да на чем тут, черт возьми, сидеть, — досадливо вскричал я. — Когда даже стульев нет.
— А ты… на подоконнике… — робко предложил дядя. — Или я тебе газетку на полу постелю, посидим еще, поболтаем о том о сем.
— Благодарю вас!! — бешено вскричал я. — От вас пышет гостеприимством! Усядемся мы на рваных газетах, займемся шитьем пальмерсточника из старых рыбьих костей и краденых «коверчиков», а потом, подкрепив силы парой жареных крыс, разойдемся веселые и довольные друг другом. Нет-с, дядюшка! Я к такой жизни не привык-с!
— Конечно, — с обидой в голосе прошептал дядя. — Где нам! Вы привыкли на стульях сидеть, чаи с колбасами распивать, зубными щеточками жизнь свою украшать… Где нам…
Я почувствовал, что обидел старика.
— Ну чего там, дядя, бросьте. Не стоит. Только вот что: объясните мне одну дьявольскую загадку.
Дядя побледнел и съежился.
— Что такое?
— Почему у вас медная дощечка прибита? Почему квартира ваша на втором этаже? Что у вас в следующих комнатах?
— О милый! Это целая история… Квартира эта принадлежит моему другу, торговцу стеклом и фаянсовой посудой. Однажды дела его испортились… ему грозила продажа с аукциона товаров, полное разорение… Тогда он ночью свез самый ценный товар в эту квартиру, сложил до поправления дел, а мне разрешил из милости жить в первых двух комнатах. В остальные я и не захожу.
— Гм… Ну, прощайте, дядя… Свидимся ли, Бог весть.
— Куда же ты?
— Я думаю, мне пора! Кстати, который теперь может быть час?
* * *
Машинальным движением старик засунул руку за пазуху своей отвратительной хламиды, вынул массивные золотые часы и сказал:
— Шесть.
— Дядюшка! У вас золотые часы!!
С юношеской неосторожностью я всплеснул руками — и бриллиант сверкнул на моем пальце.
Хитрый старик заметил это и, сунув за пазуху часы, с усмешкой сказал:
— Убей меня, если я поверю, что это тысячное кольцо одолжил тебе тот же приятель!
Я потыкал пальцем в грудь старика и многозначительно сказал:
— Часы. Золотые.
— Золотые? Ха-ха, — визгливым, фальшивым смешком раскатился дядя. — Нового золота, брат! Шесть с полтиной — в лучшие времена были куплены. Их теперь и за рубль не продашь.
— Э, черррт!.. — вне себя зарычал я. — Вы все еще ломаетесь?.. Так докажу же я вам, что юность порывистее, откровеннее и честнее старости! Вот… и вот! И вот! И вот!!
Я снял кольцо, вынул золотой портсигар, часы, бумажник, в котором было около, сотни рублей, тонкий батистовый платок — и все это лихорадочно расшвырял по подоконнику.
— Вот вам колбаса! Вот булки! Вот вам моя нищета и злосчастье! Перехитрил ты меня, старая лисица! А дома еще есть фрак, два сюртука, бриллиантовая булавка и запонки.
Мы обернулись друг к другу и долго пронзительно смотрели один на другого.
— Ага… — сказал, лукаво хихикнув, старикашка. — Вот это другое дело.
Он развязал веревку на животе, стянул свой халатик и с отвращением отбросил его в угол.
— Долго пришлось мне рыться на чердаке, пока подвернулась под руку эта подходящая дрянь.
Под халатом у него был черный суконный жилет и элегантный бархатный пиджак.
— Адольф! — заорал он во все горло. — Вели Ильюшке подавать обед!! Ты не откажешься, надеюсь, пообедать со мной?
— Крысами? — насмешливо прищурился я.
— Но ведь и не колбасой, — возразил дядя. — У меня повар не из последних.
Он взял меня под руку, потащил в столовую, но на пути остановился и с силой хлопнул меня по плечу.
— А ведь получишь ты после меня наследство, каналья! Чувствую я это.
— А то как же, — хладнокровно улыбнулся я. — Конечно получу. Ведь я ваш настоящий, неподдельный племянник.
— Выдержки у тебя не хватает… — упрекнул он.
— Я ж еще молодой!
Дядька визгливо захохотал.
