Тихое помешательство
I
Мы сидели на скамье тихого бульвара.
— Жестокость — прирождённое свойство восточных народов, — сказал я.
— Вы правы, — кивнул головой Банкин. — Взять хотя бы бывшего персидского шаха. Это был ужасный человек!
И мы оба лениво замолчали.
Банкин сорвал травинку, закусив её зубами, поморщился (травинка, очевидно, оказалась горькой), но сейчас же лицо его засветилось тихой радостью.
— Он сейчас уже, наверно, спит! — прошептал Банкин.
— Почему вы так думаете? — удивился я.
— Конечно! Он всегда спит в это время.
Последнее время Банкин казался человеком очень странным. Я внимательно посмотрел на него и осторожно спросил:
— Откуда же вам это известно?
— Мне? Господи!
И опять мы замолчали,
— Ему, очевидно, не сладко живётся… — зевая, промямлил я.
— Почему? С ним нянчатся все окружающие. Его так все любят!
— Не думаю, — возразил я. — После того, что он натворил…
Банкин неожиданно выпрямился и в паническом ужасе схватил меня за плечи:
— Натво… рил?! Владычица небесная!.. Что же он… натворил? Когда?
— Будто вы не знаете? Сажал, кого попало, на кол, мучил, обманывал народ…
— Кто?!!
— Да шах же, Господи!
— Какой шах?
— Бывший. Персидский. О котором мы говорили.
— Разве мы говорили о шахе?
— Нет, мы говорили о ребятишках, — иронически усмехнулся я.
— Ну конечно, о ребятишках! Я о своем Петьке и говорил.
Банкин вынул часы, и опять лицо его засияло счастьем.
— Молочко пьёт, — радостно засмеялся он. — Проснулся, вероятно, и говорит: мамоцка, дай маяцка!
— Ну, это, кажется, вы хватили… Сыну-то вашему всего-навсего два месяца… Неужели он уже говорит?
Я сам был виноват, что коснулся этого предмета. Разговор о Петьке начался у нас в восемь часов и кончился в половине двенадцатого.
— Видите ли, — начал просветлённый Банкин, — он, правда, буквально этого не говорит, но он кричит: мам-ма! И мы уже знаем, что это значит: дорогая мамочка, я хочу ещё молочка! А вчера… Нет, вы не поверите!
— Чему?
— Тому, что я вам расскажу. Да нет, вы не поверите…
Я дал слово, что поверю.
— Представьте себе: прихожу я… Позвольте… Когда это было? Ага! Прихожу вчера я домой, а он у Зины на руках. Услышал шум шагов и — ха-ха! — оборачивается и — ха-ха!.. ха-ха-ха!.. — оборачивается и говорит: лю!
— Ну?
— Говорит: лю! Каков каналья!
— Ну?
— Ха-ха! Лю! — говорит.
— Что же это значит — лю? — спросил я, недоумевая.
— Неужели вы не поняли? Это значит: папочка, возьми меня на руки.
Я возразил:
— Мне кажется, что толкование это немного произвольно… Не значило ли лю просто: старый осёл! Притворяй покрепче двери…
— Ни-ни. Он бы это сказал совсем по-другому. А вы знаете, как он пьёт молоко?
Я поёжился и попробовал сказать, что знаю. Банкин обиделся:
— Откуда же вы можете знать, если вы ещё не видели Петьки?
— Я, вообще, знаю, как дети пьют молоко. Это очень любопытно. Я видел это от пятидесяти до ста раз.
— Петька не так пьёт молоко, — уверенно сказал Банкин.
На половине описания Петькиного способа пить молоко сторож попросил нас удалиться, так как бульвар закрывался. Желая сделать сторожу приятное, Банкин пообещал, что, когда его Петька научится ходить, он будет играть песочком только на этом бульваре.
По свойственной всем бульварным сторожам замкнутости, этот сторож не показал наружно, что он польщён, а загнал восторг внутрь и с деланным равнодушием сказал:
— Пора, пора! Нечего там.
В маленьком ресторане, куда мы зашли выпить по стакану вина, мне удалось дослушать конец Петькиного способа пить молоко. Кроме того, мне посчастливилось узнать много ценных и любопытных сторон увлекательной Петькиной жизни, вплоть до самых интимных…
Из последних я вынес странное убеждение, что Банкин был удовлетворён и чувствовал себя счастливым только тогда, когда пиджак его или брюки были окончательно испорчены легкомысленным поведением его удивительного отпрыска.
Истощившись, Банкин долго сидел, полный тихой грусти.
— За что вы меня не любите?
— Я вас не люблю? — удивлённо вскинул я плечом. — С чего это вы взяли?.
— Вы меня не любите… — уверенно сказал Банкин. — Вы не могли за это время собраться — зайти ко мне и взглянуть на Петьку.
— Господи помилуй! Да просто не приходилось. На днях зайду. Непременно зайду.
— Правда?! Спасибо, Я вижу, вы полюбили моего Петьку, даже не видя его. Что же вы запоёте, когда увидите!
Спину мне разломило, и глаза слипались.
Я попросил счёт и, зная, что с Банкиным мне по дороге, попробовал завязать разговор о самой безобидной вещи:
— Ночи теперь стали короче.
Банкин тихо засмеялся.
— Да, да! Светает в четыре часа. Просыпаюсь я вчера, смотрю — светло. А он ручонку из кровати высунул и пальцем… этак вот…
— Пойдёмте! — сказал я. — А то мы не достанем извозчика.
— Успеем. У него теперь самый сладкий сон. Поверите ли вы, что если его поцеловать — он не просыпается.
— Это неслыханно, — пробормотал я. — Человек! Пальто.
II
Однажды Банкин зашёл ко мне. Я познакомил его с сидевшим у меня редактором еженедельного журнала и приветливо спросил:
— Как поживаете?
— Он уже ходит, — подмигнул Банкин. — А вчера какой случай был…
— Так вы говорите, что теперь еженедельники не в фаворе у публики? — обратился я к редактору. — Скажите…
— А вы бросьте издавать еженедельник, — перебил Банкин. — Начните что-нибудь для детей. Это будет иметь успех. Да вот, я вам расскажу такой пример: есть у меня сын — Петька. Удивительно умный ребенок. И он…
— Вы, господа, поговорите здесь, — сказал я, вставая, — а мне нужно будет на часок съездить. Вы уж извините.
Дня через три я встретил Банкина возле итальянца — продавца разной дряни из кораллов и лавы.
— Это для взрослых… Понимэ! Эй, как вас… синьор! Понимаете — для взрослых. Иль грано! А мне нужно что-нибудь для мальчика… Копренэ? Анфана! Понимаете, этакий анфан террибль! Славный мальчишка… Да не брелок! На черта ему брелок, уважаемый синьор? Фу, какой вы бестолковый!
Я тихонько прошёл мимо, но, возвращаясь обратно на трамвае, опять встретил Банкина. Он промелькнул мимо меня на противоположном трамвае, увидел моё лицо, и до меня донёсся его радостный, но совершенно непонятный мне крик:
— А Петь… В кашу рук…
III
Вчера вышел на улицу, и первое лицо, которое мне попалось, был Банкин.
— А я за вами.
— Что случилось?
— Пойдёмте. Посмотрите теперь на моего Петьку — ахнете! Вы помните, я вам рассказал в трамвае о его — ха-ха! — поступке с кашей — ха-ха! — Помню, — сказал я. — Очень было смешно.
— Это что! Вы посмотрите, какие штучки он теперь выделывает.
Впереди нас шла нянька с мальчиком лет трёх.
— Постойте! — вскричал Банкин, хватая меня за рукав. — Постойте!!
Я посмотрел на его побледневшее лицо, дрожащие губы, слёзы на глазах и — испугался.
— Что с вами?!
— Ха-ха! Такой Петька будет. Через два года. Ха-ха! Так же будет ножками: туп! туп! Постойте!
Он подошёл к няньке и дал ей двугривенный. Потом расспросил: сколько мальчику лет, чей сын, что ест и не капризничает ли по ночам?
Потом присел перед мальчиком на корточки и спросил:
— Как тебя зовут?
— Ва-я.
— Ваня, — пояснила нянька.
— Ваня? Милый мальчик! Нянька… Может, он чего-нибудь хочет?
Оказалось, что Ваня «чего-нибудь хотел» только полчаса тому назад.
Это настолько успокоило Банкина, что он нашёл в себе мужество расстаться с Ваней, и мы пошли дальше.
— Проклятый город, — сказал я. — Сколько пыли.
— Что?
— Город, я говорю, пыльный.
— Да, да… — рассеянно подтвердил Банкин. И задумчиво добавил:
— Воды он боится.
— Чего же ему бояться, — возразил я. — Только бы подливали!
— Да и подливают. Если тепленькая вода — так он не кричит… и, если поливают спинку, только морщит нос и ёжится.
IV
Когда мы подошли к квартире Банкина, он открыл ключом дверь, схватил меня за шиворот, втолкнул меня в переднюю и, проворно вскочив вслед за мною, захлопнул дверь.
Я упал на ступеньки лестницы. Ушиб ногу. Сел на нижней ступеньке и, потирая колено, со страхом спросил:
— Что я вам сделал дурного?
— Петька простудиться может, — объяснил Банкин. — Дует.
Я встал, и мы вошли в первую комнату — столовую.
— Вот здесь, на этом месте, — указал Банкин, — Петьке нянька даёт молочко. Вот видите — стул.
Я осмотрел стул. Венский.
— Приготовьтесь, — хохоча счастливым, лучезарным смехом, воскликнул Банкин. — Сейчас увидите его.
Я пригладил волосы, одернул сюртук, и мы, на цыпочках, вошли в детскую.
— Вот он, — шепотом сказал Банкин, указывая на кроватку.
— Какой хорошенький.
— Да это не то. Этот угол подушки! А вон он лежит за подушкой.
— Прелестный ребёнок.
— Правда? Я знал, что вы сейчас же влюбитесь в него… Помните, я вам рассказывал, что если я его целую во время сна — он никогда не просыпается… Вот вы увидите. Банкин подошёл к кроватке, нагнулся и — вслед за этим раздался бешеный рёв ребенка.
Вбежала госпожа Банкина.
— Опять ты его разбудил?! Вечно лезет с поцелуями! Молчи, молчи, моё сокровище… Здравствуйте! Как поживаете?
— Благодарю вас. Я совершен…
— Вы его хорошо рассмотрели? Не правда ли, очаровательный ребёнок? Садитесь. Ну, как вы поживаете?
— Очень вам благодарен. Живу ниче…
— Видели ли вы когда-нибудь такого большого мальчишку?
За мою бурную, богатую приключениями жизнь я видел десятки ребят гораздо больше Банкиного ребёнка, но мне неловко было заявить об этом.
— Нет! В жизни своей я не видел такого колоссального ребенка!
— Правда? Ну, как вы поживаете?
— Я сов…
— Не плачь, милый мальчик! Вот дядя… Он тебя возьмет блям-блям. Правда, Аркадий Тимофеевич? Вы его возьмете блям-блям?
— Без сомнения, — робко подтвердил я. — Если вы будете добры посвятить меня в цель и значение этого… этой забавы, то я с удовольствием…
— Блям-блям? Неужели вы не знаете? Это значит: покачать его в колясочке.
V
Петька захныкал и, вытянувшись на руках няньки, капризно поднял ручонки кверху.
— Смотри, смотри! — воскликнул поражённый и умилённый Банкин. — На потолок показывает!!!
Госпожа Банкина наклонилась к Петьке и спросила:
— Ну что, Петенька… Спросите его, Аркадий Тимофеевич: что он хочет на потолочке?
Я несмело приблизился к Петьке и, дёрнув его за ногу, спросил:
— Чего тебе там надо на потолке?
Ребёнок залился закатистым плачем.
— Он боится вас, — объяснил Банкин. — Ещё не привык. Петенька!.. Ну, покажи дяде, как птички летают?! Ну, покажи!
Представьте, он ручонками так делает… Ну, покажи же, Петенька, покажи!
Петьку окружили: мать, отец, нянька, кухарка, пришедшая из кухни, и сзади всех — я.
Они дёргали его, поднимали ему руки, хлопали ладонями, подмигивали и настойчиво повторяли:
— Ну, покажи же, Петенька… Дядя хочет посмотреть, как птички летают!
Полёт птиц, и даже в гораздо лучшем исполнении, был мне известен и раньше, но я считал долгом тоже монотонно тянуть вслед за кухаркой:
— Покажи, Петенька!.. Покажи…
Наконец, ребёнку так надоели, что он поднял ручонки и оттолкнул от себя голову няньки.
Снисходительные родители признали этот жест за весьма удачную имитацию птичьего полёта, и так как я не оспаривал их мнения, то мы приступили к новым экспериментам над задёрганным горемычным Банкиным отпрыском.
— Хотите, — спросил Банкин, — он скажет вам по-немецки?
— Я по-немецки плохо понимаю, — попробовал сказать я, но госпожа Банкина возразила:
— Это ничего. Он всё-таки скажет. Дайте только, в руки ему какую-нибудь вещь… Ну, пенсне, что ли. Он вас поблагодарит по-немецки.
Со вздохом я вручил Петьке своё пенсне, а он сейчас же засунул его в рот и стал сосать, словно надеясь высосать тот ответ, который от него требовали…
— Ну, Петенька… Ну, что нужно дяде по-немецки сказать?
— Ну, Петенька… — сказал Банкин.
— Что нужно… — продолжала нянька.
— По-немецки сказать? — подхватила кухарка.
— Ну же, Петенька, — поощрил его Банкин, дёргая изо рта пенсне.
— Зззз… — капризно пропищал Петька.
— Видите? Видите? Данке! Он вам сказал: данке! А как нужно головкой сделать?
Так как госпожа Банкина (о, материнское сердце!), зайдя сзади, потихоньку ткнула в Петькин затылок, вследствие чего его голова беспомощно мотнулась, — то все признали, что Петька этим странным способом удовлетворительно поблагодарил меня за пенсне.
— Вежливый будет, каналья, — одобрительно сказал Банкин. — Кррра… — сказал Петька, поднимая левую руку под углом сорока пяти градусов. Все всколыхнулись.
— Что это он? Что ты, Петенька?
Проследили по направлению его руки и увидели, что эта воображаемая линия проходила через три предмета: спинку кресла, фарфоровую вазочку на этажерке и лампу.
— Лампу, — засуетился Банкин. — Дать ему лампу!
— Нет, он хочет вазочку, — возразила кухарка.
— Зу-зу-у… — пропищал Петька.
— Вазочка, — безапелляционно сказала нянька. — Зу-зу — значит вазочка.
Петьке дали вазочку. Он засунул в неё пальцы и, скосив на меня глаза, бросил вазочку на пол.
— На вас смотрит! — восторженно взвизгнул Банкин. — Начинает к вам привыкать…
Перед обедом Банкин приказал вынести Петьку в столовую и, посадив к себе на колени, дал ему играть с рюмками.
Водку мы пили из стаканов, а когда Петьку заинтересовали стаканы — вино пришлось пить чуть ли не из молочников и сахарницы.
Подметая осколки, нянька просила Петьку:
— Ну, скажи лю! Скажи дяде — лю!
— Как вы думаете… На кого он похож? — неожиданно спросил Банкин.
Нос и губы Петьки напоминали таковые же принадлежности лица у кухарки, а волосы и форма головы смахивали на нянькины.
Но сообщить об этом Банкину я не находил в себе мужества.
— Глаза — ваши, — уверенно сказал я, — а губы — мамины.
— Что вы, голубчик! — всплеснул руками Банкин. — Губы мои!
— Совершенно верно. Верхняя ваша, а нижняя — матери.
— А лобик?
— Лобик? Ваш!
— Ну, что вы! Всмотритесь!
Чтобы сделать Банкину удовольствие, я долго и пристально всматривался.
— Вижу! Лобик — мамин!
— Что вы, дорогой! Лобик дедушки Павла Егорыча. — Совершенно верно. Теменная часть — дедушкина, надбровные дуги — ваши, а височные кости — мамины.
После этой френологической беседы Петьку трижды заставляли говорить: данке.
Я чувствовал себя плохо, но утешал себя тем, что и Петьке не сладко.
VI
Сейчас Банкин, радостный, сияющий изнутри и снаружи, сидит против меня.
— Знаете… Петька-то!.. Ха-ха!
— Что такое?
— Я отнимаю сегодня у него свои золотые часы, а он вдруг — ха-ха — говорит: «Папа дурак»!!
— Вы знаете, что это значит? — серьёзно спросил я.
— Нет. А что?
— Это значит, что в ребёнке начинает просыпаться сознательное отношение к окружающему.
Он схватил мою руку.
— Правда? Спасибо. Вы меня очень обрадовали.
