Глава семнадцатая
Элспет

Сен-Женевьев, Париж, Франция

28 апреля 1916 года

Моя Сью!

Миллион извинений за то, что не писал раньше!

Ты, должно быть, места себе не находишь от беспокойства, получив от меня за все это время только госпитальную карточку, но я был не в состоянии писать. Сейчас я чувствую себя гораздо лучше. Думаю, ты заслуживаешь того, чтобы знать больше.

Я работал на маршруте, который вел к посту возле крайнего окопа. Достаточно близко, чтобы «понюхать ада», как говорят. Раненых еще не начали подносить из-за плотного обстрела, поэтому я уселся в землянке и стал ждать. Довольно скоро заметил, как на насыпь перед землянкой взбираются санитары. Подъем был рискованным, так как насыпь находилась в поле зрения немецких стрелков. Ночь стояла лунная, и настал такой момент, когда оба санитара с носилками оказались на гребне, освещенные луной. Момент продлился достаточно долго, чтобы по ним открыли огонь.

Я увидел, что носилки упали, и побежал наверх. Одного из санитаров задело осколком, но раненый, что лежал на носилках, вроде пострадал не сильно. Сначала я стащил к землянке упавшего санитара, а потом помог с носилками второму. По нам опять начали стрелять. Один снаряд упал довольно близко, и меня ранило в плечо и правую ногу. Каким-то образом мы сумели втащить в фургон всех раненых — и того, что на носилках, и санитара. Второй санитар помог залезть мне, но вести машину я был не в силах.

Мои раны оказались не так уж серьезны, однако в них попала инфекция, и меня долго мучила лихорадка. Меня переводили несколько раз все глубже в тыл, пока я не оказался опять в Париже. Сью, прости. Знаю, ты заволновалась, получив ту карточку, где говорилось, что я в госпитале. Французские врачи вставили мне в рану дренажные трубки, и несколько недель я не мог двигать правой рукой. И ни одна из медсестер не говорила по-английски, так что и продиктовать письмо не было возможности. Плечо у меня до сих пор побаливает, и пишу я кусками, с перерывами на отдых. Но в моем лихорадочном бреду ты всегда была рядом со мной.

P. S. Пожалуйста, пожалуйста, пришли мне каких-нибудь книг! Не знаю, сколько еще пробуду в госпитале, но я уже на стену лезу оттого, что мне нечего читать.

Гостиница «Републик», Париж, Франция

6 мая 1916 года

Моя дорогая, смешная девочка! Когда я просил у тебя что-нибудь почитать, то, конечно, не желал обеспокоить тебя подбором книг. Но Луиза Мэй Олкотт? Ты действительно схватила первое, что попалось под руку, перед тем как выскочить за дверь! Однако я не могу понять, как ты одолела десятичасовое путешествие на поезде, имея с собой только «Ребят Джо». Вот что получается, когда отправляешься в путь без чемодана! У тебя даже чистой пары носков не было. Хорошо, что я смог одолжить тебе свои. Верю, что когда-нибудь ты вернешь их мне.

Ты всегда присутствуешь в моих мыслях, но, снова увидев тебя вживую, я словно напился сладчайшего в мире бальзама и стал как новенький. Врачи и медсестры могут лечить меня ячменным отваром, мне все равно, потому что лучшее лекарство — это ты, и других снадобий мне не нужно.

Завтра я отправляюсь в Место Третье. Оттуда напишу больше. Мне просто хотелось, чтобы тебя ждало мое письмо, когда ты доберешься до дома.

Где-то на канале

6 мая 1916 года

Дэйви, Дэйви!

Тебе не нужно было получать ранение, чтобы обратить на себя мое внимание! Ты же знаешь, что я люблю тебя вне зависимости от обстоятельств. Хотя с твоей стороны это был очень коварный замысел, чтобы заманить меня на корабль. Я бы ни за что не поверила, что ты настолько болен, как описывал, если бы не увидела доказательства своими глазами.

Когда я нашла тебя в госпитале распростертым на больничной койке, ты выглядел таким несчастным, мой дорогой, что у меня сердце сжалось от боли! Худой, бледный, влажные волосы упали на подушку — я чуть не разрыдалась. Но едва ты открыл эти глаза цвета зимних холмов и произнес «а вот и ты», как будто ожидал меня, сразу стало ясно, что ты в порядке.

И все же я удивлена, что тебя так скоро выписали, — должно быть, хотели избавиться от надолго застрявшего пациента. Хотя твоего изгнания следовало ожидать после тех глупостей, что ты нашептывал мне на ухо, заставляя меня заливаться краской. Все-таки сестры — монахини. Тебе еще повезло, что они ни слова не понимали по-английски.

Но в гостиничном номере слова нам были ни к чему. Твои поцелуи с легкостью останавливали мою болтовню. Я бы не хотела изменить ни мгновения в той долгой, жаркой ночи, но если бы знала, как больно тебе будет на следующее утро, то задумалась бы. Или, самое малое, купила бы вторую бутылку бренди.

О, как бы я хотела, чтобы у нас было больше времени, чем одна ночь! Хотела бы прятаться в том номере так же долго, как в прошлый раз. Девять дней, чтобы целоваться, есть апельсины, ложиться в постель с искренним намерением поспать. Но я понимаю: тебе нужно было возвращаться в госпиталь, а потом ехать опять в твою полевую госпитальную службу. О, это оказалось невыносимо трудно, Дэйви, отпустить тебя всего лишь полсуток спустя после того, как я вновь смогла оказаться в твоих объятиях. Но ты прав. Я так сильно беспокоюсь о нашем «потом», о каждом нашем расставании, что не могу полностью насладиться нашим «сейчас».

Будущее и без того дает массу поводов для тревог. Кто знает, какие новости принесет завтрашний день о Йэне или о чем-то еще. Но ты сидел на кровати — с обнаженным торсом, такой прекрасный, и рядом. Дэйви, ты мое «сейчас».

В тот период, когда я страдала от неопределенности, твоя уверенность поддержала меня. Думаю, единственное лекарство, в котором я нуждалась, — это ты. Оно сразу избавило меня от сомнений и переживаний.

Через несколько дней мне нужно вернуться на Скай. На этот раз я поеду туда, не останавливаясь в Эдинбурге. Окажусь дома, напишу тебе снова. Просто мне хотелось, чтобы в Месте Третьем, когда ты там окажешься, тебя ждало мое письмо.

Люблю всем сердцем,

Место Третье

9 мая 1916 года

Сью!

Я снова в Месте Третьем. Там меня ждали и другие твои письма — от двенадцатого, двадцать второго и двадцать пятого апреля. Ты и вправду так сильно переживала? Я тронут. Надо будет почаще оказываться там, где стреляют. Благодаря всего лишь одному ранению ты не только простила меня и признала, как сильна твоя любовь ко мне, но еще и приехала навестить больного, дав возможность еще раз увидеть твое прекрасное лицо. А когда ты вытащила меня из того унылого госпиталя, то я получил еще и то дополнительное поощрение, которое (если уж быть до конца отровенным), вероятно, принесло моему телу больше вреда, чем пользы, но зато привело мою душу в восхитительно-благостное состояние.

Я все еще не достиг своей прежней формы, но чувствую себя гораздо лучше. Мне дали награду за тот случай. Что более важно (по крайней мере, в нашей группе), я заслужил прозвище! Эти прозвища очень ценятся среди нас, так как они свидетельствуют, что ты доказал свою доблесть и стал полноправным членом команды. Я уже говорил тебе о Плинии и Козырьке. У Харри уже и так есть прозвище (поверишь ли, его настоящее имя — Харрингтон!). В нашем подразделении еще есть Бугай, Фуфел, Москит, Штуцер, Брыкун и Прыщ. Не спрашивай, откуда все это взялось, поскольку не уверен, что посмею рассказать тебе! Меня окрестили Зайцем. Парни говорят, что мне повезло с моими царапинами, как будто у меня есть талисман — заячья лапка. Речь явно не о моей правой ноге, но с левой-то все в порядке, и разве это не везение?

Остров Скай

15 мая 1916 года

Дэйви!

Чтобы больше никаких ран! Даже палец занозить не разрешаю. Ты понял меня? А если снова будешь ранен, я не поеду навещать тебя, так и знай. Я сожгу все твои письма и буду игнорировать твои мальчишеские попытки привлечь к себе внимание.

Ты мне не сказал: в твои обязанности входит восхождение на опасные насыпи, чтобы забрать носилки? Все это время я утешала себя мыслью, что ты в безопасности, играя в гонщика в относительно глубоком тылу. А теперь узнаю, что ты не только подъезжаешь к самой линии фронта, но и выходишь из своего автомобиля! Пожалуйста, пообещай мне, что больше не будешь так делать.

До меня наконец-то дошла та госпитальная открытка, которую ты посылал мне сразу после ранения. Почтальоны не слишком хорошо себя показали, доставив открытку почти через месяц после того, как ты ее отправил. Если бы я получила твое послание в положенный срок, то приехала бы к тебе еще раньше. Проклинаю военно-почтовую службу на чем свет стоит!

На Скае меня встретил мой новый дом — его как раз закончили строить. Тебе он, наверное, покажется скромным, но для меня это настоящий дворец. Два этажа, деревянный пол, застекленные окна и дверь, которая запирается! Такая роскошь, скажу я тебе. Вот маленький набросок моего нового жилища.

Финли помогал мне со строительством, кое-что делал в доме. С тех пор как ему прислали готовый протез, он постепенно начал примиряться со своим положением. Па нашел на берегу несколько крупных кусков древесины, принесенных морем, и Финли облицевал ими камин в моей гостиной. Затем он покрыл дерево резными изображениями русалок, шелки и эльфов. Поистине это камин для девушки-островитянки. Это камин для девушки, которая одолела море, победив свои страхи.

Тем не менее бедный Финли погружен в меланхолию. Йэн не единственный, о ком он скорбит. У него не сложилось с его девушкой, Кейт. С тех пор как брат вернулся, она приходит к нему все реже и реже. Финли все еще цепляется за надежду, что все образуется и она привыкнет к его ноге, как привык он. Но я не очень в это верю. Почти каждый раз, когда я захожу на почту, то встречаю ее с надушенными конвертами. Никак не решусь сказать об этом брату. Он погибнет.

Сейчас собираюсь на свою ферму, буду переносить вещи из старого дома в новый. Надо перестирать постельное белье и как следует проветрить матрасы. Да и все остальное лучше намыть и начистить, перед тем как начну обустраиваться в чистом новом коттедже. Я занесу это письмо на почту по пути туда.

Уже скучаю по тебе,

Место Третье

22 мая 1916 года

Сью!

Ладно: клянусь, что больше ты не услышишь о том, чтобы я вытворял подобные глупости. Ну как, подойдет тебе такое обещание?

Теперь я чувствую себя здесь совсем иначе. Я уже писал о том, что прозвище дается тем, кто прошел некий обряд инициации, кто стал одним из команды. И действительно, после ранения мои отношения с парнями изменились. Конечно, они всегда были дружелюбны ко мне, но я ни с кем не сближался, кроме Харри, потому что меня грызла необходимость соревноваться со всеми и с каждым из них. Но теперь я осознал, что мы все в одной лодке. Может, я даже найду здесь нового друга или двух.

Для меня это нечто новое. Знаю, знаю, странно слышать, что с моим-то ярким характером и искрометным юмором я не стал моментально самым популярным парнем в лагере, но я всегда был одним из тех, у кого много приятелей, но мало друзей. Лишь сейчас я почувствовал дух товарищества, о котором раньше только читал.

Кстати, о чтении. Вчера, сидя со сборником стихов Дарли, я вдруг вспомнил, что давно ничего не слышал о твоей поэзии. Понимаю, что сам то и дело отвлекал тебя, заставляя ездить по стране из конца в конец. Находила ли ты время, чтобы писать?

Вчера я сочинил маленькую сказку о принцессе и волшебной короне для путешествий и отправил ее Флоренс, но после этого стал считать и понял, что ей уже четыре года. Не слишком ли она взрослая для сказок дяди Дэйва? Что вообще любят четырехлетние девочки? Она учится рисовать и присылает мне абсолютно невообразимые рисунки (к счастью, Хэнк приписывает к ним разъяснения). Последняя картинка была озаглавлена «Мама, и цыплята, и кошка тети Салли на морском берегу».

Я пишу тебе, одновременно поедая обед — весьма жидкое рагу, которое состоит по большей части из репы и капусты. Помнишь наш ужин в «Карлтоне»? Тушеная утка, устрицы, первое в твоей жизни шампанское. А как загорелись твои глаза при виде десертов! До сих пор поверить не могу, что ты заказала все десерты, которые были в меню. Кажется, что все это было давным-давно, хотя прошло всего полгода. Полгода, полжизни… Это почти одно и то же, когда мы с тобой в разлуке.

А помнишь, что ты сказала мне, когда мы впервые увидели друг друга на вокзале? Помнишь свои самые первые слова? Ты оглядела меня и, пока я мучительно придумывал, что бы вразумительного пробормотать, произнесла: «Вот ты и со мной». Я часто думаю об этих словах, Сью. Я с тобой. Где бы в мире я ни был, я с тобой.

Остров Скай

29 мая 1916 года

Дэйви!

Я уже в своем новом коттедже и даже кое-что здесь затеяла. Поскольку здание выбелено известкой, оно буквально просится, чтобы его использовали как холст. Поэтому я купила все краски, какие только смогла найти в Портри, и расписываю задний фасад. Я взбираюсь по лестнице с карманами, набитыми кистями и банками, пристраиваю на крыше обрезок доски в качестве палитры и вверяю воображение и память пальцам. Наверное, для проплывающих мимо лодок и путников на другом берегу залива мои картины — какая-то бессмыслица, но в моей голове все это — единое целое. Каждое пятно цвета, каждый мазок кисти я посвящаю нам с тобой.

Финли закончил мой камин. Это настоящий шедевр. Все детали выполнены с таким тщанием! В самом центре — волшебная принцесса, удивительно напоминающая Кейт. Я сказала брату, что он впустую тратит время на Скае — ему следует ехать в Школу искусств в Глазго, изучать там скульптуру. Он не должен томиться здесь, подобно мне, расточая свой талант на фермерские хижины. Теперь, когда он не ходит в море, на острове его, в отличие от всех нас, ничто не держит. Финли может отправиться в большой мир, как мы с ним мечтали с самого детства.

Сказать по правде, я хочу, чтобы он уехал отсюда. Хочу, чтобы он перестал думать о Кейт. Когда я отправляла тебе предыдущее письмо, то встретила ее на почте. Сквозняк из открытой двери вырвал из ее пальцев конверт, и я поймала его. Ох, Дэйви, адресовано письмо было Уилли. И насквозь пропахло духами. Она заметила, что я успела прочитать адрес, но — вот ведь нахальная девчонка! — задрала кверху нос и отказалась говорить со мной. Наверное, мне следовало все сразу же рассказать Финли, открыть ему глаза на то, что Кейт, заодно с его младшим братом, все это время дурит ему голову, но — я не смогла. Только не сейчас, когда он едва начал возвращаться к жизни.

Но думаю, что он мог уже и сам кое о чем догадаться. На прошлой неделе Уилли приезжал на побывку — горделиво расхаживал по дому, что твой павлин, потчевал нас историями о жарких сражениях, а потом куда-то убегал. Однажды я застала его спешащим в Портри и сказала, что все знаю: Кейт — та девушка, с которой он встречается, и что ему следует прекратить это ради Финли. Он только засмеялся и ответил, что меня не остановил даже муж и я сама говорила ему, что нет ничего дурного в том, чтобы следовать своему сердцу. Он поступает так только потому, что я делаю то же самое, и мы с ним похожи.

Дэйви, то, что делает Уилли, кажется мне глубоко неправильным. И я вижу, как мучается из-за этого Финли. На днях Уилли пошел помочь Финли с работой в моем коттедже. Домой он вернулся с окровавленным носом, а Финли вообще появился только день спустя. Наверняка ему все известно. Как же он простит их обоих? А ведь Уилли считает, что я точно так же поступаю по отношению к Йэну. Думаю о себе больше, чем о муже.

После тех слов Уилли угрызения совести стали терзать меня с удвоенной силой. Я не только обманывала своего мужа, но и способствовала тому, чтобы один мой брат стал обманывать другого. Я разрушила не только свой брак, но и всю семью. Нужно было дать Уилли другой совет. Или рассказать Финли о письме Кейт раньше. Но я ничего не сделала, и теперь мои братья не разговаривают друг с другом. Причина всему — мои поступки. Если бы я не обошлась так с Йэном, то Уилли не смог бы с такой легкостью оправдывать свое поведение. Моя семья осталась бы целой.

Дэйви, любимый мой, мальчик мой, это должно прекратиться. Нужно остановиться. И поверь мне, мои пальцы не хотят писать эти слова. Но я больше не могу предавать Йэна. Когда его найдут и он вернется домой, я обязана буду во всем ему признаться. Необходимо сначала прояснить мои с ним отношения, и только после этого можно будет думать о чем-то между тобой и мной. У нас с Йэном не ладилось, и он, конечно же, не станет возражать. Но, Дэйви, я должна сделать все правильно, иначе никогда не смогу себя простить.

Вот почему я стала рисовать нашу с тобой историю на стене коттеджа. Как напоминание о том, что было. Как мемориал нам с тобой, выполненный кистью и красками.

Пожалуйста, пойми. Знай, что я люблю тебя, но, пожалуйста, пойми.

Место Третье

8 июня 1916 года

Сью!

Мне не передать, как я страшился получить такое письмо от тебя. Я знал, что рано или поздно оно придет, но все равно боялся.

В тот день, когда ты ответила мне и сказала, что тоже любишь меня, ты перевернула мой мир вверх дном. Жизнь для меня совершенно переменилась с тех пор, как я прочитал те твои слова. Но последнее письмо, оно вновь опрокинуло мир, и мне никак не справиться с головокружением. Я лишился сна.

Я мог бы умолять тебя не оставлять меня. Это именно то, чего хочет живущий во мне эгоистичный ребенок. И в глубине души считаю, что и ты хотела бы этого. Однако все, что я делаю здесь, во Франции, является не чем иным, как попыткой доказать, что я достоин тебя, достоин того, что есть между нами. Такой мужчина — достойный — не стал бы отрывать тебя от тех, кого ты любишь. Он не стал бы раскалывать твою жизнь.

Но все же я буду тебя умолять — о том лишь, чтобы ты подумала обо всем еще немного. Не отворачивайся от меня прямо сейчас. Это произошло так внезапно. Я не буду заставлять тебя делать то, что ты не хочешь делать, но дай мне чуть-чуть времени. Позволь побыть с тобой немного дольше. Пока не вернется Йэн, останься со мной.

Всегда твой,

Остров Скай

19 июня 1916 года

Дорогой Дэйви!

Я получила официальное письмо из армии. Так как о рядовом Йэне Данне больше не поступало никаких сведений, он признан погибшим в сражении.

Когда в дверь постучали, я уже знала. Я даже не вскрыла сразу конверт, а поставила его на каминную полку, украшенную резьбой Финли. Забавно, моя первая мысль была о нем — о Финли, о том, каким горем станет для него это известие. Мне нужно было укрепить свой дух. Нужно быть сильной для брата.

С того момента, как пришло письмо, я не сомкнула глаз. Ночь провела в нашем старом доме, перебирая немногие вещи Йэна. После себя он оставил так мало, словно почти и не жил здесь. Я так и не смогла заставить себя убрать эти вещи оттуда, куда он их когда-то положил.

На полке в старом коттедже завалялся забытый морской альманах от десятого года — неужели Йэн когда-то что-то читал? — и самодельная резная трубка. Вечерами, когда я сидела и писала, он вырезал из дерева. Йэн перенял это от Финли, я знаю. До сих пор вспоминаю двух мальчишек, сидящих на берегу, склонив друг к другу темные головы, и выстругивающих из кусков дерева куклы и кораблики для меня. В последние годы он стал рыбачить в более глубоких водах и потому проводил в лодке дни напролет. Я говорила себе, что он просто придумал себе новое занятие, так как ему надоело каждый вечер только вырезать безделушки да смотреть в огонь. Теперь же я не знаю.

Свою одежду Йэн хранил в небольшом сундуке, хотя, когда он собирался на войну, ему пришлось надеть на себя почти все, что у него было. И потому там ничего не осталось, кроме двух латаных-перелатаных синих рубашек, что я сшила для него, когда мы только поженились. Как ни старалась, получились они кособокими, но Йэн никогда не жаловался, лишь приносил их мне каждый раз, когда протирались старые заплатки. У меня еще сохранился кусок той синей ткани. Удивительно, но эти рубашки протянули дольше, чем мы с Йэном.

В угол сундука был заткнут сломанный деревянный гребень. Йэн всегда ходил с длинными волосами. Говорил, что ему нравится чувствовать, как ветер сдувает их с лица, когда он на воде. Вечером перед отъездом он сел у очага в одних брюках и коротко подстригся. Я подумала, что заберу несколько прядей и вложу их между страницами Байрона, но Йэн швырнул все в огонь. Да и я не настолько была сентиментальна.

И на самом дне ящика я нашла помятую жестянку из-под печенья, покрытую коркой морской соли и заржавевшую по краям. Должно быть, она всегда лежала в его походном мешке, пока он не опустошил его, собираясь в армию. Открыть банку я смогла только с помощью ножа. И — о Дэйви, — там был спрятан мой первый изданный сборник стихов, «Волны к Пейнчоррану». Мы еще не были женаты, когда я подарила Йэну эту книгу, и не знала, прочитал ли он ее. Страницы покоробились от воды, а в середине, возле стихотворения о летних ночах, я нашла локон своих волос. Карандашом Йэн подчеркнул слова «теплый, как дыхание на моем лице». Рядом с книгой лежала вырезанная из дерева погремушка для младенца.

С тех пор я так и сижу, закутавшись в его старый свитер и глядя в огонь. Вчера приходила махэр и только поцокала языком при виде того, как я обливаюсь потом перед очагом в шерстяном свитере. Она натаскала воды для мытья и принялась готовить рыбный пирог. Пока он пекся, она помогла мне вымыть волосы и спросила: «Это чувство вины тебя мучает?»

Как же мне объяснить ей, что я виню себя не за то, что люблю тебя, а за то, что недостаточно люблю Йэна? Ведь все то время, что я думала, будто муж отворачивается от меня, он не делал этого. Он уплывал, гоняясь за сельдью до самого Норт-Минча, но брал с собой частичку меня. Йэн никогда не покидал меня.

Внутри пустота. Тогда, когда пришло первое извещение о том, что Йэн пропал без вести, я сказала себе, что он мертв. Тогда я выплакала все свои слезы. Разве могла я сказать себе что-то иное? Надежда бесполезна в таких случаях — она принесет лишь разочарование.

Дэйви, я не знаю, как мне быть. Скорбеть? Я не пролила ни слезинки, когда получила письмо, и после тоже не плакала. Этого никто не поймет. Потому я и из дома не выхожу. Скажут: «Вон идет вдова, которой все равно».

Только это не так. Он был моим мужем. Как мне может быть все равно?

Не знаю, каких слов я жду от тебя. Я не вполне уверена, зачем вообще пишу, но это единственное, что я еще делаю. Махэр велела мне не останавливаться. Она сказала, чтобы я продолжала писать «своему американцу», потому что для меня нет иного способа выкарабкаться.

Пожалуйста, не оставляй меня, Дэйви.