13
Зеленый салат им нравился больше, чем морковка
Дорогой мистер Гир!
На канадской границе мы подождали в очереди и наконец остановили наш «форд-фокус» перед воротами таможенного досмотра. Это было похоже на то, будто въезжаешь на мост, только без огромных металлических конструкций, соединяющих два берега, и без какой-либо воды; я хочу сказать, что там было несколько цепочек автомобилей и небольшие воротца, через которые можно было проехать, только бесплатно.
Когда мы подъехали к своей будке, высокий человек с усами велел нам низким, скрипучим и сердитым голосом показать наши паспорта.
Отец Макнами дал ему наши паспорта, и тот очень долго рассматривал их и сравнивал наши лица с фотографиями, пригибаясь и заглядывая в окно водителя. Канадский инспектор носил форму и, казалось, был чем-то раздражен.
– По делу или отдыхать? – процедил таможенник сквозь зубы. Он так наморщил лоб, будто ожидал от нас какого-нибудь неправильного ответа, и это действовало мне на нервы.
– Вообще-то, это как посмотреть, – ответил отец Макнами.
Элизабет сидела на переднем пассажирском сиденье, глядя в противоположную от инспектора сторону.
– Что с ней? – спросил инспектор.
– Просто ей не по себе от этой процедуры, – ответил отец Макнами.
– Куда направляетесь?
– Сначала в Монреаль, потом в Оттаву. Наша главная цель – церковь Святого Иосифа.
– И Кошачий парламент, – добавил Макс с заднего сиденья, ухитрившись обойтись без нецензурной лексики. – Долбаный Кошачий парламент, – прошептал он затем чуть слышно с горящим взором.
– Я был священником, – поспешно сказал отец Макнами, который, по-видимому, услышал шепот Макса и стремился задобрить инспектора, так как многие канадцы являются католиками, – по крайней мере, так утверждает отец Макнами.
– А каковы источники вашего дохода теперь? – спросил инспектор.
– Никаких, я на пенсии.
– Священники разве уходят на пенсию?
– Послушайте, мне нужно просто совершить небольшую поездку по вашей чудесной стране, своего рода паломничество. Но очень важное.
Инспектор смотрел на отца Макнами несколько секунд, так плотно сжав губы, что они побелели.
Отец Макнами улыбнулся ему.
– А как насчет вас, мисс? – продолжил инспектор. – Мисс! Не могли бы вы повернуться ко мне лицом?
– Что? – спросила Элизабет, не глядя на него.
– Ваши источники дохода?
– Я работала волонтером в библиотеке.
– А теперь?
Элизабет ничего не ответила.
– А вы там, на заднем сиденье? – произнес инспектор, дернув носом в мою сторону.
– Да? – отозвался я.
– Чем вы зарабатываете?
– Я всю жизнь проработал в долбаных кинотеатрах, – сказал Макс раздраженным тоном. Чувствовалось, что он вот-вот сорвется. – Алё, какого хрена?
– Не стоит выражаться, шеф. Держите свои чувства при себе. Так, что с вами?
Сквозь черные зеркальные очки инспектора я чувствовал на себе его взгляд.
– Я ухаживал за своей матерью, – сказал я правду.
– Это разве работа?
– Больше я ничем не занимался.
– А чем занимаетесь теперь?
Я не знал, что ответить, и промолчал.
– Итак, ни у кого из вас четверых нет настоящей работы, – констатировал инспектор, и было видно, что он ненавидит нас, считает нас всех неполноценными личностями.
«Ты-то точно неполноценная личность!» – воскликнул маленький человечек у меня в желудке.
– Вы собрали довольно необычную команду, отец, – бросил инспектор.
– Да, весьма необычную. Самую необычную, какая может быть. Это особые Божьи дети, уверяю вас.
На лбу инспектора опять собрались складки.
– Значит, основным источником вашего дохода является ваша матушка? Да, шеф номер два?
Я не сразу сообразил, что «шеф номер два» – это я, а когда сообразил, ответил:
– Да, была.
– А что случилось? Вы больше за ней не ухаживаете? Она вас уволила?
– Она умерла от рака мозга, – сказал отец Макнами. – И наша поездка посвящена, помимо всего прочего, также ее памяти. Вам не кажется, что вы не совсем чутки, инспектор?
Шея отца Макнами сзади покраснела, и я понял, что он сердится.
В очках инспектора отражались глаза отца Макнами. Они были широко раскрыты и опять превратились в засасывающие водовороты.
Инспектор задумчиво постучал нашими паспортами по ладони, словно размышляя, что с нами делать.
– Добро пожаловать в Канаду, – сказал он наконец и отдал паспорта отцу Макнами.
– Уф-ф! – произнес отец Макнами, когда мы отъехали. – Я уж думал, он примется обыскивать машину. А у меня в багажнике припрятано несколько бутылок «Джеймсона», которые я не декларировал!
Минут десять мы ехали в молчании. Было заметно, что каждому из нас не по себе после беседы с таможенником. Но мы это не обсуждали и просто смотрели в окна.
– Какого хрена, а? – высказался наконец Макс, чтобы разрядить напряжение, и сам рассмеялся, словно удачно пошутил.
Элизабет только простонала.
Когда никто не подхватил его шутки, Макс сказал:
– Мы ведь в долбаной Канаде, а?
Отец Макнами засмеялся, как будто шутка наконец дошла до него, а когда я спросил, над чем он смеется, он сказал, что канадцы очень часто заканчивают свои фразы вопросительным «а?».
– Тогда они могут воспринять это как насмешку, – заметила Элизабет.
– Какого хрена, а? – повторил Макс дурашливым голосом и подтолкнул меня локтем.
Я рассмеялся, хотя и понимал, что Элизабет этого не одобрит.
После этого опять надолго воцарилось молчание.
– Мне не понравился этот таможенник, – сказал я своему отражению в оконном стекле.
Никто из моих спутников не откликнулся на это.
Мы ехали по засыпанной снегом унылой ровной местности с большим количеством силосных башен, на которых было написано что-то по-французски, и создавалось впечатление, что Земля все-таки не круглая, а плоская, как стол, и какой-то гигант соорудил на нем диораму и назвал ее Канадой.
Я думал о вопросах, которые нам задавал таможенник. Могли ли ответы на них в самом деле позволить оценить нас: определить, являемся ли мы достойными и добропорядочными людьми и не представляем ли угрозы для страны?
Куда вы направляетесь?
Каковы источники вашего дохода?
По делу или отдыхать?
Много ли говорят наши ответы о нас самих и о том, заслуживаем ли мы разрешения въехать в Канаду?
Представляем ли мы опасность?
Какой смысл в этих вопросах? Нам ведь ничего не стоило сказать первое, что в голову придет.
Любой преступник, который хоть чего-то стоит в своем деле, является профессиональным обманщиком и легко проникнет сквозь любые пограничные препоны, а люди вроде меня, если предоставить их самим себе, будут задержаны.
Жаль, что мы не сказали, что мы врачи, работающие над проблемой излечения рака мозга, и направляемся в секретную подземную лабораторию на Крайнем Севере, что мы едем по важному государственному делу и у нас нет времени отвечать на несущественные дурацкие вопросы.
– Отойди, таможенник! Нас ждут великие дела, которые потрясут тебя! – мог бы тогда сказать отец Макнами, и все мы были бы очень горды. – Не смей задерживать нас, не стой на пути прогресса всего человечества!
Вы, Ричард Гир, несомненно, действовали бы в этой ситуации легко и непринужденно. Вы очаровали бы таможенника и без труда преодолели бы все преграды. Но дело в том, что Вам и не надо было бы трудиться – таможенник мгновенно узнал бы в Вас знаменитую кинозвезду и пригласил бы в Канаду, не задав ни одного вопроса, разве что попросив автограф на фотографии, где Вы обнимались бы с ним, улыбаясь, как давние друзья.
Почему это людям, которые всегда знают, как отвечать на трудные вопросы, никогда не задают трудных вопросов, а других, вроде меня, всегда вынуждают делать что-нибудь почти невозможное?
Хуже всего было сознавать, что, если бы отца Макнами с нами не было, таможенник не пропустил бы нас в Канаду. Возможно, он даже арестовал бы нас и бросил в тюрьму, потому что Макс, Элизабет и я заикались бы, потеряв самообладание во время этого допроса на границе, и вели бы себя, с его точки зрения, очень странно.
«Кретин!» – завопил маленький человечек, и на этот раз трудно было не согласиться с ним.
Больше ничего интересного не происходило до самого Монреаля.
Отец Макнами зарезервировал для нас номера в фешенебельном отеле, где мы припарковали машину под землей и могли плавать на крыше, потому что там был бассейн с подогревом, расположенный наполовину в помещении, наполовину под открытым небом. Мы с Максом сходили посмотреть на него, но не плавали – я не умею плавать и страшно боюсь воды, да к тому же у нас не было купальных костюмов.
Когда мы стояли на крыше и смотрели, как пар поднимается из бассейна в морозный воздух, Макс сказал:
– Как, блин, мы будем оплачивать все это? У нас с Элизабет нет ни гроша! Этот отель стоит охрененно дорого! Какого хрена, алё?
– Отец Макнами сказал, что Бог позаботится об этом.
– Ты, блин, всерьез веришь в Бога? – спросил Макс.
– Да, – ответил я. – А ты всерьез веришь в пришельцев?
– Да, блин.
– Что вы будете делать после поездки к Кошачьему парламенту?
– Не имею, блин, понятия, – сказал Макс. – Мы взяли с собой всю нашу одежду, долбаные ключи оставили в квартире. Не заплатили за последний месяц. Мы, блин, настоящие бездомные.
– Тебя это беспокоит?
– Ну да, блин, – кивнул Макс, приподняв брови.
– Я тоже беспокоюсь.
– А ты-то, блин, о чем?
– О том, что мне делать без мамы. Я даже не знаю, что у меня там со счетами – за электричество, воду, телефон и все прочее. Раньше этим всегда занималась мама.
– Ты ни разу не платил этим козлам?
– Нет.
– Значит, кто-то платит за тебя. Иначе эти козлы давно бы все отключили. Бесплатно ничего, блин, не бывает.
– Кто может за меня платить?
– А я, блин, откуда знаю?
Мне этот вопрос уже приходил в голову, и всякий раз она начинала при этом болеть.
Как только я узнаю, кто платит по моим счетам, я буду должен деньги конкретному человеку. А у меня их не было, и потому, откровенно говоря, я не слишком стремился разгадать эту загадку.
Я повернулся и стал рассматривать город Монреаль.
– Очень примечательно, что мы здесь вместе, согласись, – заметил я. – Даже, я бы сказал, невероятно.
Макс кивнул.
– Никогда не думал, что побываю в Канаде.
– Я, блин, тоже.
Мы стояли на бетонной площадке спиной к бассейну около ограждения высотой футов пять и глядели на город.
– Наверное, обычные нормальные люди не увидели бы в этом ничего особенного.
Макс опять кивнул и сказал:
– Как ты думаешь, какого хрена мы получились такими ненормальными, отличающимися от всех других? Ты, блин, когда-нибудь думал об этой хренотени? Зачем такие люди, как ты, я, Элизабет, вообще, на хрен, существуют?
Я задумался и, обыскав весь свой мозг в поисках ответа на его первый вопрос и не найдя его, ответил на второй:
– Все время думаю.
Спустя минуту ко мне пришла еще мысль, и я сказал:
– Может быть, миру нужны такие люди, как мы?
– На кой хрен? Мы же, блин, ничего не делаем! Я только рву билеты в этих долбаных кинотеатрах. Это любой может.
– Ну, если бы не было странных, необычных людей, которые делают странные вещи или не делают ничего, то не могло бы быть и нормальных людей, которые делают нормальные полезные вещи, согласен?
– Алё, какого хрена? – отозвался Макс, глядя на меня прищурившись.
– Слово «нормальный» потеряло бы смысл, если бы не было слова с противоположным значением. А если бы не было нормальных людей, мир, наверное, развалился бы на части, потому что это нормальные люди заботятся обо всех нормальных вещах вроде подвозки продуктов в магазины, доставки почты, установки светофоров на улицах, обеспечения нормальной работы туалетов, выращивания пищевых культур, управления самолетами, контроля за состоянием президентских костюмов…
– Вы не поможете? – раздался голос. – Слишком холодно вылезать из бассейна.
Мы обернулись и увидели большой пляжный мяч у наших ног.
Целое семейство выплыло из-за стеклянной перегородки на открытый участок бассейна.
– Алё, какого хрена? – чуть слышно пробормотал Макс, пихнув яркий мяч мужчине.
Тот поймал мяч двумя руками и, глядя на нас, сказал:
– Спасибо!
Он выглядел как Ваша более молодая копия, Ричард Гир. Красивый, уверенный в себе, мускулистый. Хотя его волосы были мокрыми и взлохмаченными, на прическу и ухаживание за ней явно уходило немало денег и усилий. Он напомнил мне также мужчин, которые рекламируют нижнее белье на проспектах, вываливающихся из воскресной газеты. На его жене было зеленое бикини, и хотя она не дотягивала до Синди Кроуфорд, ее вполне можно было сравнить с Кэри Лоуэлл, которая тоже очень симпатична, как Вам хорошо известно. С ними были мальчик и девочка лет пяти-семи, оба белокурые, с жемчужно-белыми зубами; такие малыши все время улыбаются тебе с экрана телевизора, пока ты ешь утреннюю овсянку. Все они смеялись, перебрасывались мячом и старались поймать языком падающие снежинки. Только тут я обратил внимание на то, что и в самом деле пошел снег.
От их обнаженных тел поднимался пар, и казалось, что это их души взмывают над их головами и переплетаются в шутливом слаженном танце, от которого у меня защемило сердце.
– Алё, какого хрена? – прошептал Макс и сдвинул пальцем свои огромные очки на отведенное им на переносице место.
Я думаю, он имел в виду примерно то же, что очень часто приходило в голову и мне: что с нами не так? почему мы такие странные? почему вот эта семья в бассейне выглядит так нормально и правильно и что неправильного – или кажущегося неправильным – в нас?
Я вспомнил маму – хотя мы никогда не купались с ней под снегом в бассейне на крыше иностранного небоскреба – и прочитал коротенькую молитву, в которой просил Бога пустить маму в мой сон еще хотя бы раз.
Мужчина, похожий на Вашу более молодую копию, все время оглядывался на нас, и до меня дошло, что им, вероятно, неловко под нашими пристальными взглядами.
Если на тебя глазеют два неуклюжих уродливых странных человека в старомодных ботинках и костюмах, это можно неправильно понять, согласны?
– Пошли, – сказал я.
Макс кивнул и пошел за мной.
Ему не надо было объяснять.
Макс чувствовал то же, что и я, – наверное, потому, что жил так же, хотя в конкретных деталях наши жизни были совершенно разными.
Но в каком-то общем смысле мы сами и наши жизни были одинаковыми.
Мы разошлись по своим номерам, приняли душ и переоделись.
Отец Макнами отвез нас в маленький фешенебельный ресторан в центре старого Монреаля. Он спросил, может ли он сделать заказ от нашего имени, и, когда мы согласились, удивил меня, заговорив с официантом по-французски.
– Алё, какого хрена? Французский? – ошеломленно воззрился на него Макс, как будто отец Макнами показал какой-то фокус.
– Надеюсь, вы будете снисходительны ко мне, – сказал отец Макнами. – Это в некотором смысле наш последний ужин.
– В каком смысле? – спросил я.
– Все изменится, когда ты встретишь завтра своего отца, – ответил отец Макнами, и вид у него при этом был поистине несчастный. – Все будет не так, как прежде.
Я кивнул, пытаясь хоть этим успокоить себя.
На улице шел снег, мы смотрели на снежные хлопья, сыпавшиеся за запотевшим окном.
Явился официант с красным вином и бокалами. Отец Макнами попробовал вино, одобрил его, и официант разлил вино по бокалам.
– За начало новой жизни, каким бы странным оно ни оказалось, – провозгласил тост отец Макнами.
Мы чокнулись и выпили.
Принесли багеты и маленькие круглые коричневые тарелки с французским луковым супом, в котором плавал пузырящийся сыр.
Отец Макнами разломил багет на четыре части, дал каждому по одной и сказал:
– Каждый из нас четверых переживает переломный момент в своей жизни. Я пью за чудо, которое свело нас вместе здесь и сейчас. Это поистине замечательно.
Элизабет и Макс ничего не сказали и начали есть.
– Лучше всего макнуть хлеб в суп, – сказал отец Макнами и стал макать свой кусок в тарелку, пока тот не размяк и не стал коричневым.
Все сделали так же.
– Что ты чувствуешь в связи с предстоящей встречей с отцом, Бартоломью? – спросил отец Макнами, изучая суп в своей тарелке.
Я не знал, что ответить.
В моем сознании и сердце мой отец умер много лет тому назад, и какая-то часть меня, лежащая очень глубоко, там, где обитает маленький человечек, хотела, чтобы так все и оставалось.
Другая моя часть все еще не могла поверить в реальность встречи с отцом, хотя отец Макнами в ее реальности был вроде бы уверен, а он никогда прежде не обманывал меня.
– Через два дня увидим долбаный Кошачий парламент, да? – спросил Макс.
– Да, – сказал отец Макнами и посмотрел в окно на закутанных людей, шедших по тротуару.
Вернувшийся официант объявил: «Lapin» и поставил перед нами четыре тарелки.
Мясо под рыжевато-коричневым соусом с горошком и морковью.
Официант сказал: «Bon appétit» – и удалился.
Все начали есть. Мясо было нежным и ароматным и прямо таяло во рту.
– Что это? – спросила Элизабет, проглотив кусок.
– Кролик, – ответил отец Макнами. – Нравится?
Элизабет подавилась, выплюнула кусок изо рта и выскочила из ресторана.
Я кинулся за ней.
Ее рвало на кучу снега между тротуаром и проезжей частью, а я, придерживая ее волосы, тер рукой ее спину, как делала мама, когда со мной в детстве случалось то же самое. Весь ресторан наблюдал за нами через окно.
Макс и отец Макнами тоже вышли на улицу.
– Все в порядке? – спросил отец Макнами.
– Мне просто надо подышать свежим воздухом, – ответила Элизабет, кивнув. – Оставьте меня одну, пожалуйста. Очень вас прошу!
Она направилась прочь от ресторана. Отец Макнами сказал:
– Иди за ней, Бартоломью!
– Я?
– Алё, какого хрена, Элизабет? – крикнул Макс. – Никто ж тебя насильно не кормит. По-моему, блин, пора уже забыть это!
Отец Макнами улыбнулся, подмигнул мне и сказал:
– Иди, иди. Это твой шанс.
«А в старом Монреале идет снег. Как красиво!» – сказали Вы, Ричард Гир, появившись неожиданно в кожаном пальто и клетчатом шарфе и улыбаясь мне. Глаза Ваши мерцали, как мой новый тектитовый кристалл. «Воспользуйся таким прекрасным моментом. Идеальные декорации для романтической истории. Посмотри: город – просто сказка! В этой обстановке Библиодевушка вполне может влюбиться в тебя. Не упусти свой шанс, толстый!» – «Ей не нравится, когда ее зовут Библиодевушкой», – сказал я, устремляясь вслед за Элизабет. «Это неважно, толстый. Важно то, что ты будешь один на один с девушкой твоей мечты в засыпанном снегом старом Монреале. Ты обязательно добьешься любви. Лови момент. Прояви сочувствие, и все обернется наилучшим образом, говорит далай-лама. Главное, будь добр с ней. Это идеальный момент для любви. Подари ей сказку!» – «Но ей плохо! Ее только что вырвало прямо на сугроб!» – «Это и есть „нет худа без добра“. Все плохое ведет к хорошему! Это обратная сторона той же самой монеты. Вселенная подает тебе знак, Бартоломью. Она создала для тебя оптимальный момент. Везение прямо сейчас! Вспомни философию твоей мамы. Что она сказала бы тебе и всем нам?»
Я видел, что Вы гордитесь мной, Ричард Гир. Но я удивлялся, как Вы нашли меня в Канаде, а потом вспомнил, что я писал Вам письма, в которых сообщил, куда еду. И тот факт, что Вы приехали, чтобы помочь мне, – в то время как Вы так заняты съемками и важными делами с далай-ламой – значил для меня так много, что я чуть не заплакал.
Спасибо Вам, Ричард Гир.
Спасибо Вам миллион раз.
Я почувствовал, что с таким другом, как Вы, я действительно должен произвести впечатление на Элизабет.
«Не потеряй свой кристалл», – сказали Вы, заметив, что он болтается поверх молнии на моей куртке, в то время как я бегу за Элизабет, стараясь не поскользнуться на льду. «Спасибо», – отозвался я.
Вы подмигнули мне, кивнули, выставили вверх большой палец в дорогой кожаной перчатке – и исчезли, словно привидение.
Поравнявшись с Элизабет, я увидел, что она по-прежнему расстроена, и пошел рядом с ней, переводя дух и ничего не говоря, чтобы она истратила на ходьбу всю негативную энергию, как недавно произошло с отцом Макнами.
Я решил, пусть она первая заговорит.
Когда мы дошли до реки Святого Лаврентия, Элизабет остановилась и сказала:
– Макс велел мне следить за тем, чтобы твой тектитовый кристалл был всегда при тебе.
– Он при мне, – ответил я, похлопав по кристаллу перчаткой. – Я ни разу не снимал его с тех пор, как Макс мне его подарил.
Она достала из кармана пальто еще один кристалл на кожаном ремешке.
– Макс сказал, что ты должен надеть и этот тоже. Ты заработал его, проносив первый больше суток, а согласно научным изысканиям моего брата, вероятность похищения пришельцами возрастает около рек. Так что, по теории Макса, тебе нужна здесь дополнительная защита.
Я взял второй кристалл тектита и надел его на шею. Это было непросто сделать в зимних перчатках, но я старался.
Мы молча постояли некоторое время.
– Ты, наверное, считаешь меня ненормальной из-за того, что я учудила за столом.
– Нет, – ответил я.
– Наверняка считаешь. – Ее глаза смотрели на меня из-под красивых бровей сквозь тонкую завесу растрепанных каштановых волос, увенчанных фиолетовой вязаной шапочкой – на вид домашнего изготовления.
Я закусил нижнюю губу и отрицательно покачал головой.
Мы вперили взгляд в противоположный берег реки и стояли так, наверное, не менее получаса.
Наконец она сказала:
– Тебе, возможно, покажется это глупым и сентиментальным объяснением, но, когда я была маленькой, у меня были кролики. Мама купила их, рассчитывая, что они будут размножаться, а мы будем продавать потомство. Но вскоре выяснилось, что продавец обманул ее и оба кролика – самцы. Мама, по своему обыкновению, быстро потеряла интерес к начатому делу или поленилась найти самку. Она делала вид, что кроликов не существует; наверное, потому, что ее гордость была уязвлена обманом. Так кролики стали моими любимцами. Я обожала их и даже крала для них еду с соседней фермы, часами разговаривала с ними, шептала свои секреты в их длинные бархатистые уши.
Это объясняло, почему ее вырвало, но я не нашел что сказать по этому поводу.
Все это было печально.
– Макс не любил их так сильно, как я, – добавила Элизабет и пошла по берегу реки.
Я кивнул и пошел за ней.
– Ты не хочешь со мной разговаривать? – спросила Элизабет.
– Хочу.
– Скажи что-нибудь.
– Что-нибудь.
– Не смешно.
Я-то сказал это всерьез, а не для смеха, и мне стало стыдно. А человечек у меня в желудке потешался вовсю, катался там и хохотал до слез над моей беспомощностью.
Мы молча прошли пару кварталов.
– Моих кроликов звали Пуки и Му-Му. Зеленый салат им нравился даже больше, чем морковка. Странные какие-то были кролики.
Я опять не знал, что сказать.
– Макс любит кошек, – продолжала она.
У меня наконец прорезался голос, и я сказал:
– Да, я знаю. А Алиса была хорошей кошкой?
– Она была просто чудо. Но она была кошкой Макса, а не моей. Пуки и Му-Му были моими. Других таких уже не будет.
– А у меня была мама, – вырвалось у меня как-то само собой. – Другой мамы тоже никогда не будет. Она была неподражаема.
– Ты очень любил свою мать?
– Да. А ты свою?
– Я ненавидела ее. В фантазиях я убивала ее, пока она спала. Воображала, как я перерезаю ей горло разделочным ножом от уха до уха. Или просто вонзаю и вонзаю нож в ее шею. Прости, я понимаю, что это неприятно слушать. Но, господи, как мне хотелось убить мать, когда я была ребенком!
– Почему?
– На то был миллион причин. Бесконечное число.
Мы прошли еще несколько кварталов, держа руки в карманах.
– Моя мать зарезала Пуки и Му-Му и накормила меня ими, когда я была еще маленькой.
Тут уж я совсем не знал, как реагировать на ее слова.
– Она сказала мне, что я съела, уже после еды. Сказала с ухмылкой, будто в этом заключалась вся соль какого-нибудь анекдота. Ты не представляешь, какое чувство вины я испытывала несколько месяцев. Мне все казалось, что Пуки и Му-Му пытаются выпрыгнуть из моего желудка. А она сделала брелки для ключей из их лап и подарила мне один из них на Рождество. Когда я развернула обертку, я закричала и стала плакать. Она же сказала, что я ненормальная, неблагодарная, испорченная, беспомощная и глупая. Она смеялась надо мной и сказала Максу, что у него чересчур сентиментальная сестра. Как будто это ужасный недостаток. Как будто стыдно испытывать чувства, признаваться, что тебе что-то дорого, заботиться о ком-то, даже любить.
– Сколько тебе тогда было лет?
– Семь.
– А почему она зарезала кроликов?
– Мы были бедны. Не хватало на еду. У нас не было денег, чтобы кормить их. Мама была психопаткой. Мне страшно везет в жизни. То одно, то другое.
– Отец Макнами не знал ведь…
– Откуда он мог знать?
– Я очень сожалею, – сказал я.
– Ты не сделал ничего плохого, – отозвалась она.
Я чувствовал, что по части романтической истории я потерпел фиаско. Все, о чем я сумел поговорить с ней, – это ее детские травмы и подростковые фантазии об убийстве матери.
Не слишком романтично.
– Скажи мне что-нибудь приятное, – попросила Элизабет. Она остановилась, повернулась ко мне лицом и посмотрела мне в глаза с отчаянной настойчивостью. – Пожалуйста! Все что угодно. Что-нибудь такое, чтобы я почувствовала, что мир все-таки не так ужасен. Я уже дошла до точки, Бартоломью. Я стала равнодушна ко всему. Скажи мне что-нибудь, что разбило бы это равнодушие. Просто что-нибудь хорошее. Хорошее и настоящее. Если ты сможешь сделать это, то тогда, может быть…
Она не окончила фразы, но вздохнула, и я подумал, что она собирается сказать еще что-то.
Она, однако, продолжала испытующе глядеть мне в глаза, но я не мог придумать, что бы такое ей сказать, и надеялся, что Вы, Ричард Гир, появитесь и подскажете мне, потому что Вы всегда, во всех своих фильмах знаете, что хочет услышать женщина в такой ситуации. Но Вы, к сожалению, так и не материализовались.
– О чем? – спросил я, стараясь протянуть время.
– Ну, может быть, что-нибудь хорошее о твоей матери. – Она запнулась, глаза ее наполнились слезами. – Такое, чтобы я забыла, что съела своих кроликов и что мне негде жить. Что вся моя жизнь была жестокой садистской шуткой и что скоро все кончится.
– Кончится? – переспросил я.
Я не мог видеть ее в таком состоянии, но не знал, что мне делать.
– Расскажи мне о своей матери, что-нибудь хорошее, – повторила она, пропустив мимо ушей мой вопрос. – Действительно хорошее. Мне кажется, что ты хороший человек, Бартоломью. Вот и скажи что-нибудь хорошее. Пожалуйста!
Я задумался. Что касается воспоминаний о маме, то тут было из чего выбирать.
– Первое, что придет тебе в голову, – сказала Элизабет. – Не задумывайся, а просто начни говорить. Ну пожалуйста! У тебя же должны быть приятные воспоминания о матери, раз ты ее так любишь. Неужели это так трудно? Мне необходимо услышать что-нибудь приятное, даже сентиментальное.
И я вдруг действительно начал говорить не думая. Слова пошли из меня, как воздух. Их количество изумляло меня самого. Как будто Элизабет нащупала во мне ручки, включающие горячую и холодную воду, и слова полились из меня, как из крана.
– Когда я был маленьким, мама сказала мне, что если я напишу письмо мэру Филадельфии – сначала им был Фрэнк Риццо, потом Уильям Грин – и попрошу у него разрешения подняться на крышу Сити-Холла, то он, может быть, разрешит мне посмотреть на Филадельфию даже из-под самого купола, где стоит скульптура Уильяма Пенна. И я стал писать письмо, пытаясь придумать аргументы, которые убедили бы мэра разрешить мне это. На письмо ушел не один день. Я написал, что усердно учусь в школе, что я хороший сын, слушаюсь маму и всегда делаю разную домашнюю работу, пообещал ходить на все выборы, когда вырасту (я выполнил впоследствии это обещание, потому что мама говорила, что это патриотический долг всякого американского гражданина), а также сообщил, что хожу в церковь каждую неделю и пытаюсь быть добрым католиком. Написав письмо, я переписывал его снова и снова, пока стиль не стал достаточно хорошим для того, чтобы послать письмо официально избранному мэру. Мама прочитала письмо, и мы опустили его в ближайший почтовый ящик, скрестив на счастье пальцы в надежде, что я достаточно хороший мальчик для того, чтобы подняться на крышу Сити-Холла. Примерно через неделю я получил адресованное мне лично написанное от руки письмо, в котором говорилось, что я хороший мальчик и могу посетить здание муниципалитета. Мы пошли туда вместе с мамой. Мы шли, держась за руки, по Брод-стрит, а здание Сити-Холла все вырастало и вырастало перед нами, затем мы поднялись на лифте на его крышу. Сити-Холл, кстати, был тогда одним из самых высоких зданий в мире и самым высоким в Филадельфии – до тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года. С крыши мы видели весь Город братской любви, все его улицы, расположенные под прямыми углами, – планировщики были явно зациклены на том, чтобы никто не заблудился в городе. Я был очень горд, глядя на Филадельфию с такой высоты и зная, что я заслужил это право тем, что я примерный мальчик.
Глаза Элизабет возбужденно загорелись, и я очень надеялся, что мое выступление имеет успех; сердце мое стучало, перчатки взмокли внутри от пота.
– И лишь когда я вырос, до меня дошло, что на крышу Сити-Холла пускают всех без разбора, хороших и плохих мальчиков, а письмо «от мэра» написала сама мама. Уже взрослым я вновь поднялся туда, но это, конечно, было уже совсем не то. В этом не было никакой моей заслуги, любой мог сделать то же самое. Здание не вырастало передо мной, как в сказке, когда я шел по Брод-стрит; при подъеме на лифте мое сердце не билось учащенно; вид сверху был совсем не таким захватывающим; городские кварталы казались распланированными уже не так четко, и без мамы мне даже не особенно хотелось задерживаться там.
– Мне она представляется замечательным человеком, – сказала Элизабет, улыбнувшись.
– Она и была замечательным человеком.
– Ты тоскуешь по ней.
– Да, очень.
– Я сочувствую тебе.
– А я сочувствую тебе – тому, что тебе пришлось съесть кроликов и что тебя похитили пришельцы.
Она села на скамью, я сел рядом.
Мы наблюдали за снежинками, кружащимися в танце и опускающимися с неба прямо в реку.
Я думал, что Элизабет будет вглядываться в темноту, высматривая НЛО, но она ни разу даже не подняла головы.
В этот вечер разговоры об НЛО и пришельцах не интересовали ее.
Из кино я знал, что это был тот момент, когда надо обнять Элизабет, и сердце у меня чуть не выпрыгнуло из груди при одной мысли о том, что я обниму своей рукой другое человеческое существо и наши ребра будут соприкасаться через пальто.
Но я не обнял ее своей рукой.
Мы просто сидели и сидели рядом на скамейке, пока наши шапки не побелели от снега, а носы не покраснели.
Наконец она встала, я встал тоже.
Мы молча пошли обратно к отелю, оставляя позади две цепочки следов, которые в скором времени будут засыпаны новым снегом, а потом их сгребут лопатой прочь, уничтожив следы нашей совместной прогулки по старому Монреалю. Я подумал о том, как много людей пережили в Монреале тихие значительные моменты, которые были так важны для них, но совершенно не интересовали всех остальных, живших на земле когда-либо.
Элизабет открыла дверь своего номера с помощью пластиковой карты и сказала:
– Спокойной ночи, Бартоломью.
– Спокойной ночи, – ответил я, стоя в коридоре.
Она посмотрела долгим взглядом мне в глаза, держа руку на ручке двери.
А затем она вытащила из кармана еще один тектитовый кулон и подняла его надо мной. Я опустил голову, она повесила кулон мне на шею и кивнула.
Я кивнул ей в ответ.
– Макс хотел, чтобы у тебя был и третий кристалл, если ты его заработаешь. Ты заработал.
С этими словами она скрылась в своей комнате.
Забавно, что я сразу почувствовал вес трех кристаллов, в то время как два не чувствовал совсем.
Они не были тяжелыми, но вес был ощутим.
Это был значимый момент.
Я постоял в коридоре еще какое-то время, удивляясь тому, что, проведя целый день вместе с тремя другими людьми, я чувствовал себя гораздо более одиноким, чем когда-либо прежде. Но идти в комнату к отцу Макнами мне не хотелось.
Мне хотелось быть с Элизабет – просто посидеть рядом с ней молча каких-нибудь пять минут было бы божественно.
И одновременно мне хотелось побыть одному. Все это было непонятно.
В результате я оказался в одиночестве на крыше отеля около испускавшего пар бассейна, который был ярко освещен, излучал голубое сияние и выглядел сказочно.
Посмотрев на Монреаль с высоты, я подумал, что где-то в этом городе должен находиться мой биологический отец.
Следующая мысль была о том, где может быть в этот момент мама.
Я сел на стул и, чувствуя, как воздух холодит лицо, стал наблюдать за снежинками, падающими в теплую голубую хлорированную воду и мгновенно тающими. Я подумал, что это может служить метафорой жизни каждого из нас: все мы были всего лишь маленькими частицами, падающими навстречу неизбежному растворению. Не знаю, был ли в этом какой-то смысл или нет.
Я просидел там долго – казалось, несколько часов, – чувствуя себя снежинкой в момент соприкосновения с нагретым бассейном и спрашивая себя, неужели это действительно является обобщением нашей судьбы в грандиозной картине вселенной.
И хотя мама не явилась мне, я поговорил с ней, рассказав обо всем, что со мной происходило, и спросив, может ли мой отец действительно быть жив. Но единственным ответом мне был шум машин где-то очень далеко внизу.
Когда я вернулся в наш номер, отец Макнами мирно спал и даже не храпел, так что я старался не шуметь и не стал зажигать свет. Комната вся пропахла виски, и это означало, что утром отец Макнами опять будет страдать от похмелья.
Я лег и, глядя в потолок, подумал, что я в Канаде и что это очень странно.
Хм, Канада?
Это казалось нереальным.
А может быть, это просто какая-то неизвестная мне часть Филадельфии? или даже известная, но принявшая незнакомый вид? может, это такой географический Хеллоуин? простите за такую нелепую мысль.
Затем, чтобы не будить отца Макнами, я стал светить себе маленьким фонариком, подвешенным на цепочке с ключом, и писать письмо Вам. Я хотел закончить его прежде, чем мы отправимся к церкви Святого Иосифа, чтобы посмотреть на хранящееся там сердце чудотворца, и я впервые увижу своего биологического отца.
Ваш преданный поклонник
Бартоломью Нейл
