40
Зачем спать, если ей предстоит умереть?
Судьи единогласно признали ее виновной и приговорили к сожжению на костре. Власти решили не тянуть с казнью, потому что Великий пост вот-вот должен был закончиться. А поскольку и речи не могло быть о том, чтобы привести приговор в исполнение во время Пасхи, а сорок дней ждать никто не собирался, необходимо было торопиться — если невозможно казнить заключенную в Вербное воскресенье, то и Лазареву субботу тоже следовало исключить: убивать в день воскрешения из мертвых — только повод для упреков. Поскольку судебное заседание состоялось в четверг, оставалась только пятница.
Казнь свершится на следующий день после вынесения приговора.
Ночь прошла. Вернее, не прошла — остановилась. Неподвижная, спокойная Анна провела ее в медитации. Появились первые всполохи зари. Жить оставалось несколько часов. Анна не думала о предстоящей муке. Она наслаждалась настоящим.
Еретичка и убийца, которая под улюлюканье толпы вскоре проследует к месту казни, казалась ей скорее двойником. Это не ее голени начнет лизать пламя, не ее бедра, не ее тело… Будь это она, ей было бы страшно, ее бы сотрясала дрожь. Но вместо страха Анна испытывала умиротворение. Никогда еще она столь ясно не сознавала, что раздваивается. Значит, существуют две Анны. Она и другая.
Несчастья случались с другой; что бы та ни сделала, все было плохо, ее непонятные речи вызывали ненависть. И власти мира сего решили покончить с этой другой Анной. Убить. Но Анна не слишком хорошо знала этого своего далекого двойника, скорее чувствовала, что между ними есть некое сходство.
Истинная же Анна, хоть и была заключена в ту же земную оболочку, что и та, находилась в совершенно иной ситуации. Когда та Анна сознательно ополчалась на католическую веру своего времени, настоящая Анна истово молилась Богу. Если та Анна вызывала мстительную зависть Иды, настоящая Анна готова была отдать за нее жизнь.
В действительности та Анна была такой, как ее себе представляли другие. Они мало что понимали, и образ из-за этого получался неточным. Только то, что попадало в их узкое поле зрения, и отражалось в нем. А поскольку отражение суть перевернутый образ, то и Анна переставала быть собой. Только Брендор видел в ней святую, для всех остальных она была ведьмой.
Она поняла это в свою последнюю ночь на земле. И то, что задача была решена, позволило Анне от нее освободиться. Утром казнят другую Анну. А она — она будет где-то в другом месте.
Тюремщик впустил священника.
По ужасу, застывшему у него в глазах, Анна поняла, что представитель Бога изнемогает от страха близкой смерти.
Анна, почувствовав, что священнику это необходимо, милостиво позволила ему исполнить свой долг: с доброжелательным спокойствием она отвечала на вопросы, потом послушно повторила за ним все, что полагалось.
Стражник принес длинную рубаху — единственную одежду, в которой ей придется встретить свою смерть. От запаха у нее защекотало в носу, и Анна поняла, что рубашка пропитана серой. Она улыбнулась. Кто-то позаботился о ней и выхлопотал такую привилегию: если одежда быстро загоралась, смерть наступала скорее, агония была короткой. Кто это был? Брендор? Тетушка Годельева? Она не знала, как они старались после вынесения приговора облегчить ей уход из жизни. Мысль о рубахе, пропитанной серой, пришла в голову Хедвиге, узнавшей о такой возможности от своего духовника. Тетушка Годельева передала рубаху палачу города Брюгге и незаметно сунула в его карман кошелек, чтобы он задушил Анну шнурком, когда будет привязывать к столбу. В этом случае гореть в пламени будет уже мертвое тело. Палач, опасаясь, что обман может быть раскрыт, сказал, что постарается, но ничего точно не обещал.
Утром этому же палачу нанес визит Брендор, который принес с собой охапки соломы и сена, а также вязанку зеленых веток.
— Поберегите сухие дрова, — посоветовал палачу монах, — они стоят слишком дорого.
Палач кивнул, но в глазах его промелькнула усмешка: ему было прекрасно известно, что означал этот дар. Если дрова будут сухие, Анна умрет в языках пламени, она будет медленно поджариваться на огне, агония будет ужасающе долгой и мучительной и может продлиться до двух часов, если у приговоренной выдержит сердце. Зато если гореть будут зеленые ветки и сено, дым окутает Анну, и прежде, чем до нее доберутся языки пламени, она задохнется — скорая смерть, но криков будет меньше.
Придя в хорошее расположение духа оттого, что его ни в чем нельзя будет обвинить, палач принял дар, понимая, что таким образом сможет удовлетворить всех — правосудие, требовавшее казни, и толпу, жаждавшую зрелища.
Анна переоделась на глазах у священника и стражника. Стражник, в соответствии с обычаем, взял ее одежду с собой — ее бросят в костер, чтобы все полностью сгорело, — так сжигают подстилку после дохлых кошек или свиней, желая избавиться от заразы.
Когда Анна вышла из тюрьмы, пропахшей селитрой, она смогла наконец вдохнуть полной грудью. Стояла обычная для Фландрии погода: с молочно-белого неба струился свет, обволакивавший предметы, не отбрасывающие тени. Птицы щебетали с исступленной радостью. Жаворонки взлетали в небеса. На квадратном клочке земли сквозь траву проклюнулись весенние первоцветы. Уже несколько недель, как природа наливалась соками и вновь становилось щедрой и всевластной.
Безразличие стихий к ее судьбе успокоило Анну. Мир будет продолжать жить без нее и без ее истории, ничто не остановит движения, предначертанного огромному, величественному целому. Посреди этого великолепия она была просто цветком, раздавленным коровьим копытом. Ее уничтожат, на ее место придет другая Анна — девушка верила в щедрость природы.
Анна шла к месту казни.
За ней уже бежали зеваки.
Проходя под деревом, она подумала о своей липе и прошептала: «До скорой встречи».
Анна обрадовалась, что скоро встретится с этим громадным деревом с тяжелой кроной. Ее к нему принесет ветер. Нет никаких сомнений, что пепел от ее тела ляжет на нежные липовые почки, рассыплется по коре, проникнет в землю и дойдет до корней дерева. Да, через очень краткое время она будет питать свою подругу.
Неожиданно Анна пожала плечами. Наступит день, и дерево тоже умрет. Такова судьба. Может быть, ее повалят, срубят, как и ее, Анну? Нет, конечно нет. Липа слишком благородна, люди будут и дальше почитать ее.
Почувствовав, что она беспокоится о судьбе дерева, Анна поняла, что дверь тревоги открылась, и она начала думать о судьбе тех, кто останется, когда она их покинет, — Брендор, Хедвига, Бенедикта, тетушка Годельева, Ида…
— Я уйду первая и буду вас ждать…
Она произнесла эти слова, и они показались ей смешными. Да, она пойдет первой, но не будет ждать их в обычном смысле этого слова. Потому что ее сознание рассыплется. Потому что она растворится во вселенной, счастливая, безмятежная. Она будет жить, но уже не будет ее земной оболочки. Не будет больше Девы из Брюгге, племянницы Годельевы, друга волка, Брендора, не будет той, кто узнал Великую Мадемуазель и кто ходил за искалеченной кузиной… Не будет ее оболочки, но душа останется, останется то главное, что циркулирует в космосе, испытывая от этого наслаждение.
И все же ей бы хотелось попрощаться с ними.
Будут ли они на площади среди любителей поглазеть на казнь? Наверное, нет… Разве что Ида спрячется под навесом. Брендор будет стоять очень далеко и отведет глаза. На площади не будет ни Годельевы, ни Хедвиги, ни Бенедикты. Они, должно быть, укроются у бабушки Франциски в Сент-Андре и не покинут ее дома до тех пор, пока их не известят, что все закончилось.
Попрощаться с ними?
Она проделала это уже не однажды. Совершая обыденные действия, мы множество раз прощаемся, потому что у нас часто возникает чувство безвозвратной потери. Каждый день несет с собой новое приветствие и новое прощание. Молния показывается один раз, но у нее есть и оборотная сторона: в ее сиянии проступает вечность.
Теперь Анна тоже сольется с ней.
Ноги ее попирали мостовую, а она спрашивала себя, не были ли ее экстазы предчувствием того, что ей ныне предначертано на лобном месте?
«Если выбирать момент перехода в вечность, пусть это случится сейчас. Я хочу навсегда остаться во всем этом — в сером небе, в колючем воздухе, среди птиц, которые готовятся встретить весну».
Она сомкнула веки и сконцентрировалась на этом ощущении, оно разрослось, вытеснило все. Священник не дал ей упасть.
Она слышала жителей Брюгге, но не смотрела на них. Между тем, подними она на них взгляд, она бы увидела, что отнюдь не вся толпа ликует. Многие в ярости от того, что суд несправедлив: из-за бреда потаскушки, которая не может вынести свое уродство, собираются принести в жертву невинность. Ее принесут в жертву самодовольству архидиакона, невидимой власти инквизиции, страхам времени, в котором сталкиваются в кровавой битве разные способы веры. Эти люди поносят высшие интересы, из-за которых нужно убивать девушку, основываясь на неопределенных обвинениях. Некоторые даже думают, что власть, восставая против нее, восстает против них. И они отомстят за нее. Да, наступит день, когда они выбросят за дверь этого священника-убийцу, этого продажного прокурора. Может быть, у них ничего не выйдет, но в глубине своего сердца они клянутся это совершить.
Видя, как дрожит Анна, трепещут юные девы. Вот, значит, куда может привести подобная красота? Сплевывают на землю парни — кому же достанется эта женщина? Языкам пламени.
Старики осуждают свой возраст как непристойный груз. Да, конечно, им удалось спасти собственные кости и сохранить их до сего дня, но при виде этой преступницы они начинают думать, что умереть такой молодой, скорее, привилегия. А они со своими морщинами, ревматизмом, со своими вонючими ртами и скверным пищеварением просто тянут лямку повседневности. Для чего? Анна вспыхнет мгновенно, но как она сияет! Исключительной жизни — исключительная смерть.
Перед площадью Брендор надвигает на лицо свой темный капюшон. При виде Анны оживают его детские воспоминания, когда в мае в деревне родители резали овец. Анна напомнила ему одного ягненка — он так и не смог забыть его и вспоминал даже во время церковных служб. Это был белоснежный неискушенный агнец, который не знал, что существует насилие, от которого ему суждено пострадать. Простодушный, трогательный, он не мог устоять на месте на своих крепких, но еще гибких ножках, и в глазах у него светилась радость. Его круглые глубокие черные глаза улыбались палачу вплоть до того момента, когда лезвие ножа перерезало ему горло, — ягненку казалось, что руки, ухватившие его за шерсть, могут лишь гладить его и ласкать. И когда удивленный агнец пал от отцовского ножа, Брендор встал на его сторону и назвал собственного отца убийцей. «Убивать кого бы то ни было — значит обращаться против самой жизни. Ни у кого нет на это права».
Анна не заметила Брендора. Она вышла прямо к месту казни.
Лошадь под судебным приставом встала на дыбы.
Анна смотрела на птиц, летавших в вышине.
Что за восхитительный подарок сделали ей своим приговором! Прежде она любила этот мир по привычке. Сегодня она любит его, потому что это невозможно отложить, она любит его с необычайной силой. Она может достичь истинной любви. Чистой, бестелесной любви.
Невероятно! Можно испытать счастье даже перед собственным концом.
Палач привязывает ее к столбу.
— Не нужно меня душить! — умоляет она. — Я хочу все пережить.
Палач застывает на мгновение, пожимает плечами. В просьбе Анны ему не нравится только одно: он только что потерял полагающиеся ему деньги.
Анна закрывает глаза. Лишь бы боль не одержала над ней верх. Она принимает свою казнь, не пытается избежать ее. В душе она дала согласие смерти. Более того, она даже призывает смерть в своих молитвах.
«Я доверяю. Природа все предусмотрела. Я видела, как умирают животные. Когда собаке очень тяжело, она умирает. Смерть приходит только в конце очень сильного страдания. Она добра. Освобождает. Смерть принадлежит к таинству жизни».
Она обещает не уступать. Но и не цепляться за жизнь. Она не будет бороться. Палач поджигает вязанки соломы и сена. По толпе пробегает дрожь нетерпения, люди возбуждены, не понимая, чего же именно они ждут.
Анна поднимает взор к небу.
Ей начинает казаться, что перед ней раскрывается бесконечность. Мир застывает навсегда. Эту картину она унесет с собой в вечность. Небо белесое, как перламутр раковины. Ветер легок, как вздох, воздух влажен, как дыхание.
Анна опускает веки: отныне она будет жить в воспоминании об этом мгновении.
«На самом деле я не исчезну. Они не убьют меня, из-за них я буду жить вечно».
Начинает подниматься дым, он проникает ей в грудь, наполняет ее, заполняет легкие. Она хочет удержать его в себе и не кашлять.
Ноги пронизывает острая боль. Как укус. Первые языки пламени впиваются зубами в ее тело. И тогда Анна раскрывает объятия смерти, как раскрывала их жизни. Она отдается ей, открывает рот и умирает.
Когда пламя добралось до юной осужденной, толпа содрогнулась. Еще не одно десятилетие свидетели казни будут рассказывать, что в голосе Анны слились крик боли и стон наслаждения.
