25

Несомненно, никогда не была она так счастлива…

После того как Анна присоединилась к бегинкам, она расцвела. Жизнь у этих женщин, которые соглашались на исключительную судьбу и даже искали ее, вдохновила Анну на то, чтобы избрать и свой путь. Да, жизнь может иметь и иные цели, кроме уборки, подчинения мужу, рождения детей и стирки пеленок; и те, кто ее окружал, будь они родом из аристократических семей или из бедных кварталов, понимали это. Образовав общину, которая не была ни закрытой, ни религиозной, они предпочитали жить вместе, трудясь и углубляя свою веру, проводя дни в молитве. Да, они выполняли предписанные правила, но не принимали никаких обетов и были вольны как оставаться в общине, так и покидать ее.

Бегинаж в Брюгге представлял собой городок, живущий бок о бок с городом. Окруженный каналами, доступный для лебедей и уток, но не для мужчин, он оставался островом среди домов. Перейдя горбатый мостик, можно было оказаться в тихом местечке, где архитектура гармонично сплеталась с природой. Среди строений, нависая над их фасадами, колоннами сотворенного природой храма росли деревья, пропуская свет сквозь свои лиственные витражи, усиливая птичье пение, призывая вглядеться в небо и предаться духовному созерцанию. В этом месте, которое могли бы и замостить, так и оставили уголок леса; с порога своего дома бегинки за стволами деревьев с трудом различали соседок. Когда Анна уединялась на берегу реки или под своей липой, никто ее не беспокоил. Когда все обязанности были исполнены, обитательницы общины могли заниматься, чем им хотелось. Поэтому здесь Анна не только не страдала оттого, что отличается от других, но старалась осознать свою уникальность. Когда у нее наконец-то возникло свободное время для развития, ее мысли раскрепостились. По настоянию Брендора и Великой Мадемуазель она стала записывать свои стихи. Всякий раз, перенося их на бумагу, она твердила, что недовольна ими.

— Не то.

— Нет, то! — отвечал Брендор, с большим воодушевлением открывая ее стихи.

— Нет, не то.

Как только Анна, вглядываясь в синеву, наблюдая рыб или следя за полетом птиц, вновь погружалась в медитацию, она переставала что-либо видеть, а только чувствовала лежащую в основе всего энергию, приносящую в жизнь радость и упоение творчеством. Под чудесной липой она освобождалась: сначала от себя, затем от материального мира, и наконец на сияющей вершине этого чувства она ускользала от слов, мыслей и понятий. Оставалось только то, что она ощущала. У нее было впечатление, что она растворяется в бесконечном свете, из которого соткан космос.

— Брендор, слова изобрели только для того, чтобы отражать вселенную, а они взялись составлять опись живых существ, распределять предметы по группам. А я бегу от этого, оказываюсь ниже, выше, сзади, я уношусь в незримое… Как это описать?

— Так, как ты это делаешь.

— Нет слов, рассказывающих о незримом.

— Есть, слова поэзии.

— Мои фразы остаются неверными, неточными. Мои тяжелые, в свинце отлитые образы грешат против истины, поскольку они связаны с вещественным миром.

— Нет, Анна, оплодотворенный образ выходит за пределы вещественного мира, как только он указывает на мир за его пределами; он создает игру сравнений, подобно игре граней в отшлифованном алмазе.

— И все же… Мой язык допускает только грубое приближение. Или это присуще фламандскому? Может, мне удастся добиться большего, если я буду использовать латинский или греческий?

Продолжая писать, Анна приходила к выводу, что никогда не выйдет из-под ее пера верных слов. Вечером Великая Мадемуазель и Брендор с удовольствием читали исписанные ею страницы.

Когда Анна удалялась, они позволяли себе высказывать похвалы, которых она вовек не потерпела бы.

— Поэтесса таинства! — воскликнула Великая Мадемуазель.

— Кто лучше воззвал к Богу, которого мы находим в себе?

— Мне редко доводилось сталкиваться с такой чистой верой.

Впредь Анна соглашалась с тем, что в ее стихах говорится о Боге. И вновь все сводилось к словам, неуклюжим и несовершенным словам. А раз людям, которых она ценила более других, Брендору и Великой Мадемуазель, полюбились ее стихи, потому что они живописали Бога, — пусть будет Бог! Слово, которое годится не хуже других, когда не годится никакое слово.

Охваченная пылкой верой, пронизывавшей все вокруг, Анна благочестиво ходила на воскресную мессу, молилась и пела вместе с бегинками. Она радовалась, что в ее стихах говорится о том круге людей, с которыми ей так хорошо.

Когда, готовя ее к встрече с архидиаконом, Великая Мадемуазель задавала ей вопросы на религиозные темы, такие как Троица или осуждение на заточение в аду, Анна была не в состоянии сказать ни слова, поскольку речь шла о вопросах, которые ее не слишком интересовали. Зато таинство Святого причастия внушало ей восторг: да, вместе с облаткой она принимала Божественное начало, и ей нетрудно было представить, что этот хлеб не такой, каким он был.

Тетя Годельева и две ее кузины регулярно навещали ее. Поначалу Анна противилась этому, твердя, что лучше сама будет приходить к ним. Однако по их намекам она поняла, что Ида не допустит такого вторжения, а кроме того, эти посещения безмятежной обители бегинок приносили умиротворение тете и кузинам.

Ида доставляла Годельеве все больше беспокойства. Девушка решила доказать, что она способна нравиться мужчинам. Если раньше она стремилась завязать с ними разговор, то теперь откровенно вешалась на шею.

— Дорогая моя Анна, это потаскуха, безумная, сорвавшаяся с цепи. Стоит кому-то ей подмигнуть, и она говорит «да». Нет нужды вежливо обхаживать, а тем более уговаривать ее — она ложится по первому требованию. Конечно, мне стыдно — у нас в роду ничего подобного не было, — но еще больше мне страшно. В ней кипит такая ярость, что у меня складывается впечатление, будто она ищет… беды.

— Какой беды, тетя Годельева?

— Не знаю. Но она ее накличет! Счастье, что мои младшие не идут по этому пути.

Хедвига и Бенедикта, другой закваски, нежели Ида, росли спокойными, веселыми и благоразумными. Анной они безоговорочно восхищались.

— Помолись за нее, Анна, прошу тебя. Помолись за нее.

Анна смущенно кивнула. Ей никогда не удавалось просить помощи у Бога. Да, конечно, мятежными вечерами или в те дни, когда ей было слишком тяжело, она иногда обращалась с мольбами к Создателю, однако знала, что все эти просьбы — всего лишь этап, нижние ступени лестницы, наверху которой находилось намного лучшее: набожное поклонение. Цель молитвы — не просить, а согласиться принять. Испытывая какую-то неловкость, она попыталась подумать о своей кузине, мысленно послать ей силы больше не грешить, однако довольно скоро она отказалась от этого. Не сомневаясь в том, что Бог выслушает, Анна сомневалась в том, что Он вмешается. Бог сияет таким блеском, с которым надо соединиться, Он не тот, кого надо умолять, соблазнять или убеждать. Ей была противна мысль о возможности торга с Богом. С детства видела она одно и то же: грешников, обещающих исправиться в обмен на милость; людей порочных, согласных на покаяние при условии, что Бог явит им свое расположение. Но самым непристойным ей представлялось отпущение грехов: люди благочестивыми деяниями — молитвами, мессами, пожертвованиями — покупали сокращение срока своего пребывания в чистилище. Ее поражала попытка устанавливать тарифы на грехи, а то, что некоторые пытались вести счеты с потусторонним миром, ее возмущало. Во-первых, она не верила в чистилище — это место между адом и раем, где ждут отправки, — но служители Церкви говорили о нем… А с какой стати? Знали ли они его, бывали ли там? Какой путешественник мог подтвердить его существование? А еще распознала она в этом мошенничество, извлекающее выгоду из страха. Какая связь между душой и экю? Что изменится на небесах от звона золота, падающего в ящик для сбора пожертвований? Очевидно, что оно шло на строительство церквей и — что важнее — оплачивало роскошь прелатов. Анна считала, что не стоит просить чего-либо у Бога, точно так же, как незачем пытаться заключить с Ним сделку.

Как-то ночью она проснулась вся в поту: она почуяла что-то ужасное. Выскочив из постели, задыхаясь, она спешно оделась и выскочила из дому. Бегинаж покоился во мраке. Ни одного золотистого отблеска свечи в окнах. Женщины мирно спали.

Задумчиво прозвучал колокол.

Что с ней, с ума она, что ли, сошла?

Задрав голову, Анна по треску, который стоял в верхушках деревьев, и по тому, как вдруг вспорхнули птицы, догадалась, что животные тоже учуяли опасность.

Она пересекла поросший деревьями двор, дошла до ограды. У самой стены метались гуси. Что происходит?

Выйти было невозможно, поскольку тяжелые ворота запирались на ночь, чтобы обеспечить безопасность женщин. Она отмела мысль о том, чтобы поднять на ноги охрану: ее высмеют, когда она станет объяснять, что вместе с гусями, белками и сороками почуяла неясную беду. Тогда она решила забраться на каменную стену. Как только ей это удалось, она заметила вдалеке красное свечение. Над горизонтом поднималось пламя, и его языки озаряли небо. Она услышала женские крики, бьющие в набат колокола и — живей, живей! — мужчин, передающих друг другу ведра с водой. Она определила, в каком квартале случилось несчастье, и в две секунды поняла, в чем дело: раз интуиция вытащила ее из постели, значит речь идет о доме тети Годельевы. Она тут же спрыгнула со стены по другую сторону монастырской ограды, вошла в холодную воду, поплыла, добралась до берега, а там, не теряя времени на то, чтобы отжать одежду, бросилась бежать по темным улицам города. По пути к месту пожара она видела людей, покинувших свои постели и спешивших на помощь. Когда в городе загорался дом, огонь перекидывался на соседние здания. Если срочно не начать действовать, может выгореть целый квартал. Подбежав к пылающему дому, девушка поняла, что, к несчастью, была права: жилище Годельевы обратилось в огненный факел. Она поспешила к соседям:

— Где моя тетя? Где кузины?

Ее успокоили:

— Они гостят у вашей бабушки Франциски в Сент-Адре.

— Вы уверены?

— Да… Годельева обещала по возвращении принести нам свежих яиц.

Анна вздохнула с облегчением. Однако на душе не стало спокойнее. Почему ей тревожно?

Какая-то соседка бросилась к ним:

— А ведь я помню, что Годельева уходила только с двумя девочками. А вы?

— Послушай, теперь, когда ты так говоришь… Да. Их было только трое.

— Где же Ида? — воскликнула Анна.

В этот момент полыхнуло на втором этаже. Внезапно из окна, точно лава вулкана, с высоты двух туазов выбросилось нечто, смутно напоминавшее человеческую фигуру, и распласталось на земле. Это была Ида. Волосы и одежда на ней горели.