19

Со времени приезда в бегинаж Анна сияла. На этом широком дворе, обсаженном деревьями, где обитательницы почти одинаковых домиков смотрели друг на друга сквозь тонкие стволы, Анна занимала домишко с красными ставнями, восьмой справа от ворот, самый дальний от колодца. Внутри, как и снаружи, жилье оказалось удобным, кокетливым; Анне понравилась обстановка, сведенная к самому необходимому. Задние окна выходили на собор Христа Спасителя, и свет в них проникал самый лучший — северный, белый, рассеянный, опаловый, освещающий, не оставляя тени.

Посетитель не мог не поражаться женскому облику бегинажа: и не только из-за его обитательниц — ни один мужчина не имел права там проживать, — но и из-за миниатюрности построек, изящества фасадов, где красный кирпич перемежался с бежевым камнем, их аккуратности и чистоты. Здесь царила атмосфера покоя. На этом гостеприимном прямоугольном дворе, заросшем деревьями, домики казались грибочками на лесной опушке.

Анна делила жилье с портнихой из Антверпена. Уход от тети Годельевы был для девушки облегчением. Облегчением от прошлого, а также от будущего. Больше никто не напоминал ей о матери, умершей при родах; никто не понуждал к замужеству; другие, еще неясные преимущества брезжили впереди. Брендор употребил все свое влияние на Великую Мадемуазель, чтобы устроить ее здесь.

Эта пожилая дама с тонкими чертами лица, славившаяся своими глазами цвета лаванды, управляла обителью со спокойной властностью человека, чьи дух и поступки живут в гармонии. Образованная аристократка, страстная читательница философов и теологов, она не злоупотребляла ни своим положением, ни эрудицией, возглавляя эту нерелигиозную общину. Преимущества своего рождения и культуры, ставившие ее намного выше прочих, она скрывала от посторонних глаз; а незаурядную силу воли использовала только для организации бегинкам простой и чистой жизни в трудах, молитвах, благоговении. Хотя Анна была не из благородной семьи, она приняла ее.

Кстати, может быть, именно поэтому. Действительно, по Брюгге уже начинали ходить слухи, порицавшие наметившуюся в бегинаже тенденцию принимать только девушек из знатных семейств, тогда как в самом начале он брал под свое покровительство женщин из народа.

Когда Брендор представил ей Анну, Великая Мадемуазель долго ее рассматривала.

Анна и Брендор готовились к длительным расспросам, но она, погрозив указательным пальцем, призвала их к молчанию. Обе женщины смотрели друг на друга и не двигались: казалось, Великая Мадемуазель проницает душу Анны одним умственным усилием, не прибегая к словам. Брендор чувствовал, как они, не издавая ни звука, ведут откровенную беседу. Наконец спустя полчаса Великая Мадемуазель заключила:

— Душа может видеть красоту, только если она сама прекрасна. Чтобы видеть Божественное, нужно, чтобы в тебе самом было Божественное начало. Добро пожаловать, Анна.

Без лишних разбирательств Великая Мадемуазель выделила девушке, о которой судачили в Брюгге, содержание и крышу над головой. Хотя благодаря Брендору все препятствия были преодолены, тетушка Годельева, не уразумев такой удачи, стала было возражать: поскольку весь город признал в ее племяннице существо исключительное, опекунша потребовала, чтобы Анну поместили в лучший женский монастырь.

Брендор, со своей стороны, советовал, чтобы, пока не проявится истинное призвание, Анна провела переходный период жизни в бегинаже.

Анна была тут новенькой. Ей казалось, будто началось ее второе детство.

Когда она обосновалась в бегинаже, ей пришлось выбрать занятие, которое станет ее обязанностью в этом женском, не монашеском сообществе. Поскольку она умела читать и писать, ей предложили должность при управлении имуществом, так как Великая Мадемуазель рассудила, что бегинок, способных мыть шерсть, чесать и прясть ее, и так предостаточно.

Наутро, заметив старушек, занятых тяжелым физическим трудом, Анна вызвалась также доставлять дрова: она будет приносить вязанки хвороста, поленья, будет их колоть, если понадобится; она добавила, что иногда сможет подметать двор и чистить водостоки.

Она с радостью сдержала слово. Каждый день она чувствовала безграничный прилив сил. Чем больше она прилагала усилий, тем сильнее становилась. Брендор часто ее навещал. Официально он готовил ее к предстоящей встрече с архидиаконом; сказать по правде, заинтригованный девушкой, он хотел подольше понаблюдать за ней, понять, чем она так заворожила всех с тех пор, как приручила волка.

Если она соглашалась прервать свои труды, они усаживались рядом на каменную скамью.

В первые дни ему мало что удалось из нее вытянуть. Не то чтобы недоверчиво, но как-то уклончиво Анна отказывалась от долгих разговоров. Хитроумными вопросами, которые она задавала с самым непосредственным видом, ей удавалось добиться того, что ораторствовал в основном он. Уловив ее маневр, Брендор решил быть строже.

— Анна, я хочу, чтобы ты говорила со мной, а не слушала меня.

— Я здесь не могу говорить.

— Что тебе мешает?

— Вот эти стены вокруг нас.

Брендор насупился, убежденный в том, что она опять придумала уловку, чтобы увильнуть. Она протянула ему руку, мягко приглашая последовать за ней.

Они направились к дереву посередине луга.

— Здесь, — настояла она, — под липой. Так будет легче.

Брендор вспомнил о ее привязанности к дубу во время бегства в лес; он вдруг подмигнул дереву, как бы приветствуя его.

Анна это заметила:

— Вы знакомы?

— Нет еще.

Она засмеялась:

— Вы друг другу понравитесь.

Они уселись в тени ветвей, прислонясь спиной к стволу. Так они посидели немного молча, чтобы попривыкнуть к дереву, а может, наоборот, чтобы дерево привыкло к их присутствию.

Выждав время, Брендор спросил:

— Ты дочитала Библию?

— Нет. Слишком страшно.

— Анна, я же тебе советовал оставить Ветхий Завет и заняться Новым. Ты не можешь уклониться от чтения Евангелий.

Тут монах Брендор впервые окинул неспокойным взглядом окрестности, проверяя, не слышал ли кто эту фразу, которая могла показаться опасной, если истолковать ее как идеологию лютеранства.

— Во всяком случае, — продолжил он, — жизнеописание Господа нашего Иисуса Христа ты тысячу раз уже слышала во время мессы.

Анна скептически поджала губы:

— Я не особенно слушаю мессу.

— А что же ты делаешь?

— Пою, смотрю на лучи света, любуюсь каменными статуями, чувствую запах своих соседей, стараюсь различить, как голос священника разбивается на эхо.

Брендор вздохнул:

— И ты не молишься?

Она с негодованием повернулась к нему:

— А вот и нет, я много молюсь. Я молюсь не только когда читают молитву, я молюсь во время всей службы. И в течение дня тоже. Я почти непрестанно молюсь.

— Что ты называешь молитвой?

— Я благодарю. Я сосредоточиваюсь, чтобы избежать зла.

— Ты просишь у Бога милостей?

— Не собираюсь надоедать Ему со своими проблемами.

— Ты просишь Его вмешательства для других?

— Если это возможно, я предпочитаю действовать.

Брендор стиснул зубы. Послушать, так заявления Анны отражали либо греховное тщеславие, либо ангельскую веру.

— Когда священники говорят тебе о Боге, что ты чувствуешь?

— Мне скучно.

Какое счастье, что он настоял на этом карантине перед тем, как ей поступить в монастырь, ведь любое ее высказывание поразило бы церковников.

— Объясни мне, почему тебе скучно.

— Священники должны говорить о Боге с любовью, ослепленные, очарованные, полные благодарности и восхищения. Мы должны завидовать тому, что они так близки к Нему, что они Его представители, да мы должны от зависти помирать, хотеть быть на их месте, если бы они превозносили Его по-хорошему. А вместо этого они потрясают Богом как плеткой: «Бог тебя накажет, если не в этой земной жизни, так в аду!» Они, с их кострами, пожарами, углями, покаяниями, вечными муками, наводят на меня ужас, я кажусь себе птицей, которой уготована жаровня.

Она повернулась к Брендору:

— Если священники правы, уткам везет больше, чем людям: они не проводят жизнь в ожидании, что закончат на вертеле.

Легкий ветерок оживил листву. Анна вдохнула полной грудью:

— Такой Бог, брат Брендор, не помогает мне жить. Напротив, мешает.

— Почему ты сказала «такой Бог»? Разве, по-твоему, есть другой?

Анна молчала. И это молчание не означало отсутствия мысли — скорее, мысль сложную, невыразимую. Брендор, не зная, как ее вывести из этого безмолвия, отказался от продолжения разговора.

В последующие дни он ограничился наблюдением за Анной. Трудясь от зари до зари, она сияла от радости. Улыбка не сходила с ее губ: ласковая, когда она к кому-то обращалась, счастливая, когда созерцала небо, любящая, когда ей встречались животные. Проверив расчеты с ткачами, которые приезжали за шерстью, она тотчас же уходила под липу и сидела там в задумчивости, прислонившись спиной к стволу. Часто она отходила от дерева и ложилась на лужайку, лицом к земле, раскинув руки. Брендор не удержался, позвал Великую Мадемуазель и показал ей Анну, лежащую ничком на траве:

— Что она делает?

— Она лежит крестом, подражая Господу нашему Иисусу Христу. Это так ясно, брат Брендор, почему вы спрашиваете?

— Анна сама не знает, что она делает. У нее нет никакой религиозной культуры.

Улыбка озарила лицо настоятельницы.

— Чудесное неведение, — вздохнула она. — Эта простая душа достигает, сама трго не зная, высот христианского вдохновения. Ее душа интуитивно парит выше слов, мыслей, рассуждений.

Они оба улыбнулись, счастливые, видя в безгрешной Анне оправдание своей глубокой веры.

— Чистые сердцем чисты и от знания.

Добавив это, Великая Мадемуазель как бы сбросила с плеч груз своей баснословной эрудиции, знания языков — греческого, латыни, иврита, — познаний в области древней патристики и богословов всех эпох. В это мгновение ему подумалось, что ее многочисленные морщины — это результат усталости от прочтения стольких страниц.

Они еще помолчали.

Проводив Великую Мадемуазель, Брендор вернулся к Анне:

— Анна, что ты там делала, лежа на земле?

Она покраснела.

Он ждал ответа. Полагая, что он укоряет ее за испачканную одежду, она показала ему, что на ней нет пятен. Он покачал головой, настаивая:

— Ты молилась?

— Почти.

Этот загадочный ответ долго отдавался в них эхом. Брендор спрашивал себя, как это — почти молиться?

— Пойдем под липу. Ты мне расскажешь.

Не мешкая, побуждая ее идти за ним, он направился к дереву и уселся на выступающих наружу корнях.

— Итак?

Она села рядом.

— Я ложусь лицом к земле, чтобы почувствовать ее мощь. Вначале я ничего не ощущаю, потом если как следует настроюсь, то чую, как сквозь меня во множестве начинают подниматься токи; они растут, снуют, шуршат, до тех пор пока я не почувствую единства ее силы. Тогда я ею насыщаюсь. Как если бы я грелась на солнце. Это позволяет мне быть сильной. Это дарит мне улыбку. О, я не воровка, потому что я каждый раз прошу у земли позволения.

Брендор был потрясен.

Всю ночь он проворочался на своей колючей соломенной постели, воодушевленный, растерянный. С одной стороны, в том, о чем говорила Анна, о Боге речи не шло; с другой стороны, она описывала мистические откровения, которые вызывала скорее природа, чем Святое Писание. Есть ли промежуток между тем, что она ощущает, и христианством?

Брендор приподнялся на постели, взбудораженный ответом: нет никакого зазора. Анна, посланница с вестью, которой сама не понимала, получала свои озарения от плотника из Назарета.

Разве она спонтанно не распростерлась крестом? Прямое доказательство того, что она следовала внушению Иисуса Христа…

Наутро Брендор пришел к выводу, что его ночное беспокойство — это следствие недоразумения: Анне недоставало слов. Поскольку она никогда не слушала священников, не читала Библии, ей трудно было выразить то, что она переживала. Точно так же, как чистые сердцем чисты и от знаний, Анна не понимала, что делает, но делала.

Монах Брендор решил, что его миссия состоит в том, чтобы открыть Анне, что же проходит через ее тело и дух.