Они опять встретились у «Пертутти». Им пришлось подождать, пока освободится столик.

— Ну, чем ты сегодня занималась?

— Писала.

— Что?

— Свою докторскую диссертацию.

— А над чем именно ты сейчас работаешь?

— Ну… Братья Гримм взяли несколько вариантов каждой сказки и… ах, да зачем тебе это! Тебе это все равно неинтересно, да и мне сейчас тоже не до того. Если ты пока еще не готов заговорить о том, о чем собирался поговорить со мной, то можешь просто помолчать. У тебя это здорово получается.

И они больше не произнесли ни слова, пока не сели за освободившийся столик, не сделали заказ и им не принесли вино.

— Речь идет о девушке из Франции, о которой я тебе рассказывал.

— О той, которую ты ищешь? Ты хочешь, чтобы я помогла тебе искать ее?

Он молча повертел бокал между ладонями.

— Вот, значит, что тебе от меня нужно. А тебе не кажется… Ты спишь со мной, хотя хочешь быть с ней, а теперь я должна еще и сама свести вас с ней? Тебе не кажется, что это уже перебор?

— Хелен, извини, если я тебя обидел. Я не хотел. Мне в ту ночь было действительно хорошо с тобой и я совсем не думал о Франсуазе. Ты спросила меня, люблю ли я ее. Я и в самом деле не знаю. Но мне нужно ее найти. Мне нужно понять, что между нами было, — было ли что-нибудь вообще, или это плод моего воображения. Я уже никому и ничему не верю, и прежде всего себе самому и своим чувствам. Я… У меня такое ощущение, как будто во мне все заблокировано, все заклинило, все скрипит и скрежещет…

— Так в чем же заключается «плод твоего воображения»?

— В том, что между нами была полная гармония. Такая гармония, какой у меня никогда не было ни с одной другой женщиной.

Хелен печально смотрела на него.

— Я не могу рассказать всю эту довольно сложную историю. Мне кажется, ты все поймешь и так, если я расскажу тебе лишь то, что могу рассказать. Если не хочешь… — он посмотрел на спагетти, которые принесла официантка, — то давай просто есть наши спагетти. — Он посыпал спагетти тертым сыром. — Вчера ты мне сказала, что я должен знать, чего я хочу. Я хочу не просто найти Франсуазу, но и вернуть свою жизнь в нормальную колею. Я хочу наконец опять нормально общаться с людьми, рассказывать о себе, слушать других, спрашивать совета в трудных ситуациях или просить помощи. В прошлый раз, когда мы ужинали здесь, ты не приняла всерьез мои слова о том, что я напрочь утратил социальные навыки. Думаю, если я буду продолжать в том же духе, у меня действительно крыша съедет. — Он рассмеялся. — Я понимаю: глупо рассчитывать на то, что люди вновь примут меня с распростертыми объятиями. Еще глупее прятаться в свою скорлупу и ждать сочувствия. — Он намотал спагетти на вилку. — Я, наверное, должен радоваться уже хотя бы тому, что вообще смог спросить тебя…

— Спросить что? Что это за вопрос, задав который ты радуешься, что смог его задать?

— О, ты опять нашла лингвистическую проблему.

— Нет, логическую. И не нашла, а решила. Выкладывай.

Он отодвинул полную тарелку в сторону.

— Я даже не знаю ее имени. Во Франции она называла себя Франсуазой Крамски. Но я уверен, что это не ее имя. Французская и польская подоплека вполне возможна, это я допускаю. А может быть, это просто ее легенда. Она играла роль полячки, которая вынуждена работать на польскую или русскую разведку, потому что ее родителям и брату якобы грозит опасность. Может быть, это правда, может, нет. Во всяком случае, в свое время она жила в Нью-Йорке и, думаю — а со вчерашнего вечера почти уверен, — живет здесь и сейчас.

— Откуда ты знаешь, что она жила здесь?

Георг рассказал историю с картиной на стене ее комнаты в Кадене, о своих поисках среди членов общины собора, о разговоре с Кельвином Коуном.

— Ну а вчера вечером ты сама все видела.

— Что же получается? Это все, что ты знал, приехав в Нью-Йорк?.. То есть ничего, кроме того, что у нее на стене висело изображение нью-йоркской церкви? У меня, например, долго висел на стене замок Грипсхольм.

— Но ты же не скрывала, что это именно замок Грипсхольм. А Франсуаза отрезала подпись и говорила, что это церковь в Варшаве, в которой венчались ее родители. Ну как бы то ни было, сейчас я знаю, что несколько лет назад она занималась в театральной студии при соборе. И никто при этом не заподозрил в ней ни полячки, ни русской. То есть она владеет не только французским, но и американским английским, причем свободно.

— И польским.

— Неизвестно. Мне трудно судить, я не знаю польского.

— Но она-то этого не могла знать. Она должна была исходить из того, что ты знаешь польский, во всяком случае быть готовой к этому. Ну, рассказывай дальше.

— Я уже практически закончил. Многое говорит о том, что ее тогдашний шеф имеет контору в Челси, и не исключено, что он по-прежнему является ее шефом.

— И у тебя есть адрес?

— Да.

— И ты был там?

— Несколько раз, но ее ни разу не видел.

— Значит, ты хочешь сказать, что здесь, на Манхэттене… Ты хочешь сказать, что русская или польская разведка имеет здесь, на Манхэттене, свой филиал? И что у тебя есть их адрес? Шестнадцатая улица, восьмой этаж, три звонка, КГБ?..

— Нет, все, конечно, не так просто. Но в Кюкюроне на меня оказывали давление, меня преследовали, меня избили, а здесь за мной установили слежку, и мне трудно себе представить, что это не те же самые люди, что это не русская или польская разведка. И тот тип, который за мной следит, утром начинает работу по тому самому адресу в Челси, а вечером, выполнив свою задачу по наружному наблюдению, возвращается туда же.

— Твои спагетти остывают.

Он придвинул к себе тарелку и начал есть:

— Они уже остыли.

Хелен доела свою порцию.

— И сейчас ты хочешь, чтобы я подсказала тебе, как дальше искать Франсуазу? Потому что я живу в Нью-Йорке и у меня должны быть какие-нибудь идеи относительно дальнейших разыскных мероприятий? Хорошо, я поделюсь с тобой своими идеями. Но хочешь ты этого или нет, тебе придется услышать и мои «идеи» относительно твоих шпионских страстей. Во-первых, если ты видишь, что твоя девушка в лапах какой-то восточной спецслужбы, и считаешь, что ты в состоянии и должен вырвать ее из этих лап, то это полная чушь. Если она в чьих бы то ни было лапах, то вызволять ее должно скорее ЦРУ, а не какой-нибудь дилетант вроде тебя, и если она не идет в ЦРУ, значит не может или не хочет быть освобожденной. Во-вторых, тебе и самому не мешало бы сходить в ЦРУ. Я не знаю, что от тебя нужно было КГБ и что тебе нужно от них. Но ты бы видел свое лицо, когда рассказывал о том, как они тебя избили. Теперь ты хочешь отлупить их? Или шантажировать, чтобы они отдали тебе твою девушку? Или получить компенсацию за нанесенные побои? Ни одна секретная служба, наверное, не стоит тех денег, которые на нее тратятся, но если бы они были не в состоянии справиться с таким, как ты, то никто не вложил бы в них и доллара. Ну вот, я смешала в одну кучу «во-вторых» и «в-третьих», но это нестрашно. Самое разумное было бы пойти в ЦРУ или вообще никуда не ходить, а просто держаться подальше от всех этих дел. Я не знаю, что это, но я люблю Челси и не могу равнодушно слушать рассказы о том, что там есть контора КГБ. Там есть химчистка, спортивный магазин, там продаются классные блузки и стильные портмоне, там открылся новый ресторан, а теперь, значит, есть еще и контора КГБ — мне с этим трудно смириться. А тебе на это наплевать?

— Черт побери, Хелен! Неужели ты не понимаешь? Они раздавили меня, они использовали, как отмычку, мою любовь и мою квалификацию, они разрушили мою жизнь в Кюкюроне, избили меня до полусмерти. Они устроили автомобильную катастрофу, в которой погиб человек. Они пристрелили моих кошек.

— Что?..

Георг рассказал.

— Может, это и есть то, чем они держат в страхе свободный мир. Я имею в виду не автомобильные катастрофы и расстрелы кошек, а манипуляцию людьми. Тогда пусть моя… моя месть, если ты это так называешь, будет крохотной частью мировой борьбы добра со злом. И мне все равно, где они сидят — в Челси, в Москве или в Кадене; мне абсолютно на это наплевать. Но я не дам им спокойно уйти после всего, что они со мной сделали. Да, я хочу получить от них деньги, хоть это и не оживит моих кошек и Морена, которого я терпеть не мог, но который был неплохим малым и не сделал мне ничего дурного. Я хочу получить от них деньги, потому что они смешали с дерьмом мою жизнь, а я не желаю и дальше жить в дерьме. А еще потому, что это будет для них поражением.

Она пожала плечами:

— Я тебя не понимаю. Но тем не менее — я обещала тебе «идеи». У тебя есть фото этой Франсуазы? Я бы пошла в иностранные книжные магазины, во французские, в польские, в русские. Не знаю, где они есть, но знаю, что есть. Я бы пошла в соответствующие библиотеки. В рестораны, расположенные поблизости от той конторы. А в первую очередь — она ведь занималась в театральной студии при соборе и наверняка жила здесь, и если она так хорошо знает французский и польский, то, скорее всего, училась в университете, возможно, здесь, в Колумбийском. Я бы спросила на французском и на русском отделениях.

— У тебя там нет знакомых?

— Дай мне фотографию, может, я придумаю, кого спросить. — Покачав головой, она спрятала фото в сумку. — Ну допустим, ты получишь от них деньги и, может даже, Франсуазу, и что — после этого ты их сдашь?

— А что для них провал? Всего-навсего выдворение из страны, высылка. Был у них там один тип, Булнаков, их шеф в Кадене, — его бы я с удовольствием задушил или медленно забил до смерти. Так я думал. Но я бы, конечно, не смог этого сделать. А если бы и смог — я бы после этого перестал себя уважать.

— Кошки… Я вот все думаю о твоих кошках. Они были такие же, как Эффи?

Хелен прищурила глаза и сжала губы. На лице у нее была написана боль и отвращение.

— Одна была белая, вторая черная с белыми лапками, третья полосатая. Разница в возрасте между ними была по году, и самая младшая, Допи, садилась Снизи на голову, как Снизи до этого садилась на голову Белоснежке.

— Имена из «Белоснежки»… Одно мне непонятно: ты сказал, что они разрушили твою жизнь в Кюкюроне, — зачем они это сделали и как они смогли это сделать?

— Не знаю. У них, похоже, была связь с французскими спецслужбами.

— У польской или русской разведки — с французской?.. С какой стати?

— Откуда я знаю? Во всяком случае, у меня вдруг резко кончилась работа и начались проблемы, во всем и со всеми — с соседями, с полицией, с банком, с хозяином моего дома…

— Какая им от этого была польза?

— То же самое я спрашивал себя. Может, они решили устроить мне репутацию изгоя, прокаженного, чтобы я уже никуда не мог пойти со своими шпионскими рассказами? Кто поверит такому странному и подозрительному типу?

— И ты думаешь, они могли через своих французских коллег узнать о твоей поездке в Нью-Йорк?

— Похоже на то. Во всяком случае, когда я ехал в Брюссель, чтобы сесть на самолет в Нью-Йорк, французский пограничник очень основательно меня расспрашивал, кто я, куда и откуда, а потом он мог проинформировать французские спецслужбы, а те, в свою очередь, поляков или русских.

— Не нравится мне все это.

Георг чувствовал: Хелен по-прежнему считала, что ему необходимо пойти в ЦРУ. Может быть, она права? Она не говорила об угрозе национальной американской или европейской безопасности. Не важно, где та или иная спецслужба имеет свои штаб-квартиры, — она имеет их, и то, что это мешает работе, если обычные граждане следят за ее сотрудниками или сообщают о них в компетентные органы и тех высылают из страны, а их коллеги вынуждены менять базу, можно рассматривать как второстепенный аргумент. А вот то, что она говорила о своей любви к Челси, Георг воспринял всерьез. Что-то в этом было. С другой стороны, ему импонировал образ Нью-Йорка как зеркала мира: здесь действительно есть все — жизнь и работа, магазины и церкви, бедность и богатство, черное и белое, ЦРУ и КГБ… Ему нравилось это в Нью-Йорке — это весь мир, в отличие от «однобоких» немецких городов, царства среднего класса. Он попытался объяснить это Хелен, но так и не смог убедить ее.