Георг лежал на кровати и смотрел в окно. Брезжил рассвет; ясное небо было еще темно, но окна верхних этажей небоскребов на противоположном берегу Гудзона уже разрумянились от первых лучей солнца. Горящие окна — Георг не раз видел этот рассветный или закатный огонь и в окнах других небоскребов. «Этот город не только лес, это еще и горы, Альпы», — подумал он.

Ночью ему снились Кюкюрон, кошки и Франсуаза. Они собрали чемоданы и положили их в багажник, но ему никак не удавалось вспомнить, куда они хотели ехать. Или они просто решили бежать, не важно куда? Во сне что-то произошло. Что-то, что испугало его. Он чувствовал этот страх, даже проснувшись.

«Неужели это теперь — моя жизнь? — думал он. — Со мной происходят вещи, которых я не понимаю и на которые я реагирую лишь беспомощными движениями. Я должен действовать, а не реагировать на чужие действия». В последнее время он часто думал об этом. Разница между тем и другим была ему не очень понятна. Если реакция есть действие, так или иначе соотносящееся с действиями других людей и последовавшее в ответ на эти действия, то что же есть просто действие? Просто действий, которым не предшествовали другие действия, не бывает. Разве бывает действие, которое никак не соотносится с предшествующими ему действиями других людей, — ни дружественное, ни враждебное, никак не сориентированное на определенные обстоятельства, такие как, например, погода, или качество дороги, или интенсивность движения? Нет, не бывает. Значит, разницу между «просто действием» и реакцией на действие следует искать в том, как мы относимся к предшествующим действиям других людей. Можно сделать их предпосылкой своих собственных последующих действий в соответствии с желаниями и намерениями других. Или самому решать, какое значение они для тебя имеют. Может быть, в этом и есть решение проблемы?

«Хозяева жизни» просто изменили мир, и все зависит от того, как его интерпретировать. Георг рассмеялся и заложил руки за голову. Слежка за ним — это интерпретация его действий другими. А почему бы ему самому не интерпретировать эту слежку как след, по которому он мог бы пойти, как шанс, который он мог бы использовать?

Он спустил свою фантазию с поводка. Вот он идет по Риверсайд-парку. За ним в пятидесяти шагах — Рыжий. Увидев перед собой толстое дерево, он мгновенно реагирует — нет, действует. Короткий взгляд назад: там со скучающим видом медленно бредет его преследователь. Георг прячется за деревом и слышит сначала лишь гулкие удары своего сердца, потом шаги, все ближе и ближе. И вдруг — тишина. «Давай иди дальше! Иди дальше!» — мысленно заклинает Георг Рыжего. С дороги доносится низкий гул автобуса. Потом он опять слышит шаги, нерешительные, но постепенно ускоряющиеся, и наконец Рыжий со всех ног бросается вперед. Детская игра. Георг ставит своему врагу подножку и, прежде чем тот успевает подняться с земли, наносит ему удар ногой в живот. Он бьет и бьет его — за кошек, за себя, за боль о Франсуазе. Вот он сломал ему ударом кулака нос. Залитые кровью губы что-то лепечут на плохом английском. Они узнали о его поездке в Нью-Йорк и, опасаясь, что он…

Что он — что? Георг пока не знал, что его фантазия заставит сказать Рыжего. Именно поэтому он и спешил выбить из него признание. А если это все же не детская игра? Он ставит Рыжему подножку, тот ловко падает и, совершив кувырок через плечо, мгновенно оказывается на ногах. В руке у него сверкает нож…

Георг перешел к следующему варианту. Где можно раздобыть бороду, грим, краску для волос? Где взять темные очки и шляпу? Что ему надеть и взять с собой, чтобы в каком-нибудь туалете за две-три минуты превратиться в другого человека? В телефонном справочнике наверняка можно найти пункт проката костюмов или театрального реквизита. Но если тот, кто за ним следит, увидит его входящим в подобное заведение — он же сделает соответствующие выводы? А что если в качестве грима использовать обувной крем? Черный — для лица, коричневый — для волос? А из волос на груди и на лобке самому смастерить бороду. Георг заглянул под одеяло — для бороды маловато.

Услышав, как за Ларри захлопнулась дверь, он встал, раскрыл шкафы и, изучив их содержимое, нашел черную шляпу и светлый, наглухо застегивающийся тонкий перлоновый плащ, который можно было свернуть в коротенький жгут толщиной с кулак. На дверце шкафа висело с дюжину галстуков. Георг все положил на свои места.

После обеда он побрел по Бродвею, пытливо поглядывая по сторонам. Погода изменилась. Серое небо низко нависло над городом, воздух был теплым и влажным. Прохожие неслись куда-то в одних рубашках и блузках, оставив дома плащи и куртки. Только бездомные бродяги были одеты по-зимнему. Некоторые протягивали руку в перчатке с одноразовым стаканчиком вместо кружки для милостыни. Когда началась гроза, Георг встал под козырек фруктово-овощной лавки. Мимо катился пестрый поток автобусов, грузовиков, легковых машин, желтых такси. Рядом с ним на прилавке высились душистые горы дынь, ананасов, яблок и персиков.

Дождь прекратился, и Георг отправился дальше. Он заходил в аптеки и магазинчики. В первой же аптеке он купил темный тональный крем, но потом ничего подходящего ему больше не попадалось — ни бород, ни краски для волос, которую можно было быстро и легко нанести, лучше всего с пульверизатором. При выходе из очередного магазина он каждый раз тщетно искал глазами слежку. Потом, между Семьдесят восьмой и Семьдесят девятой улицами, он чуть не проскочил мимо того, что искал: «Пейпер-хаус»; на одной витрине — поздравительные открытки на все случаи жизни, на другой — резиновые маски Микки-Мауса, Кинг-Конга, Дракулы и монстра Франкенштейна. Прямо у входа висели бороды, бакенбарды, усы из черного блестящего искусственного волокна в упаковке из желтого картона и прозрачного пластика. Быстро! Если Рыжий заглянет внутрь через стекло витрины, нужно, чтобы он увидел его стоящим перед стендами с открытками! Георг схватил одну бороду, двинулся дальше, заметил по пути прилавок со спреями для волос всевозможных цветов, взял баночку с черной крышкой, на ходу, не глядя, выхватил из ящичка на стенде несколько открыток и подошел к кассе. Прежде чем кто-то успел заглянуть внутрь с улицы, он расплатился, сунул бороду и спрей в карман куртки и, остановившись в дверях магазина, посмотрел на купленные открытки. «Be my Valentine». В трех экземплярах.

В магазине «Оптика» он тоже проделал все с максимальной скоростью: купил накладные темные стекла для очков, сунул их в карман и через несколько минут уже стоял перед магазином, как ни в чем не бывало протирая очки. За это время никто не заглянул внутрь и даже не прошел мимо.

С этого дня он не выходил из дома без полиэтиленового пакета, в котором лежали шляпа, плащ, галстук, тональный крем для лица, черный спрей для волос, борода и маленькое зеркальце. Но либо слежки больше не было, либо за ним теперь следил кто-то другой.

Он съездил в Бруклин к заведующей детским садом общины, которая рассказала ему о Франсуазе так же мало, как и бывшая руководительница женского кружка, жившая в Квинсе. Он опять подолгу стоял перед польским и русским консульствами, но, отправляясь дальше, слежки за собой больше ни разу не заметил. Чаще всего он бесцельно бродил по городу — только для того, чтобы понять, следят за ним или нет. Несколько раз он заблудился. Но это было нестрашно: рано или поздно он натыкался на станцию метрополитена или городской железной дороги. Погода стояла душная, с частыми грозами. Теперь Георг воспринимал город как живое существо, как огромного шипящего дракона или гигантского кита, наподобие тех, на которых в приключенческих романах залезают потерпевшие кораблекрушение моряки, приняв их за остров. «Кит» потел и струил в воздух испарения, время от времени орошая все вокруг своим фонтаном.

Один раз Георг поужинал с Хелен. Он заранее психологически подготовился, обдумал, какие сведения о себе он мог бы принести в жертву ритуалу сближения. То, что он был адвокатом в Германии, переводчиком и писателем во Франции. Для первого раза достаточно. А что он делает в Нью-Йорке? Он рассказал о сборе материала для книги, потом все же и о Франсуазе, с которой познакомился в Кюкюроне и которую ищет здесь, в Нью-Йорке. История неубедительная, он и сам это чувствовал. Поэтому неудивительно, что Хелен более непринужденно вела себя с официантом, чем с ним. Она дружелюбно, но осторожно изучала Георга.

Они ужинали на Бродвее, в итальянском ресторане «Пертутти», расположенном близко и от ее, и от его квартиры, и от университета, откуда она часто приходила сюда обедать. Этот ресторан напомнил Георгу его студенческие годы, совместные обеды и ужины с друзьями.

Георг больше молчал. Не из боязни рассказать о себе больше, чем он хотел. Просто он уже разучился говорить. Говорить о книгах, о кинофильмах, о политике и одновременно о себе самом, отображать прочитанное и увиденное в собственных впечатлениях и перерабатывать эти впечатления в обобщения, воспринимать и анализировать жизненные ситуации и чужие взаимоотношения как прототипы и модели — когда-то и он умел играть в эту интеллектуальную игру, и она ему нравилась. Теперь у него ничего не получалось. Он не вел таких бесед, с тех пор как переехал из Карлсруэ в Кюкюрон, не прочел практически ни одной книги и не посмотрел ни одного фильма, с тех пор как стал шефом бюро переводов в Марселе. С Франсуазой они говорили больше о насущных делах. Когда приезжали друзья из Германии, они рассказывали друг другу о своей жизни, вспоминали прежние времена. И сейчас, рядом с Хелен, он чувствовал себя полным дураком. Она говорила о своих студентах и о сегодняшних студентах вообще, о сказках, по которым защищала диссертацию, о малых формах немецкой прозы, о разобщенности немецкого народа в девятнадцатом веке, о национализме, антисемитизме и антиамериканизме, в том числе и о своем собственном отрицательном опыте в этом плане во время учебы в Трире.

— А ты была в Музее-квартире Карла Маркса?

Она покачала головой:

— Нет. А ты?

— Тоже нет.

— А почему ты вдруг вспомнил про Маркса?

Хелен была рада наконец услышать от него какие-то слова после его долгого дипломатического молчания: он лишь кивал и изредка улыбался. Она взяла бокал и выпила.

— Мне недавно вспомнилась одна его мысль по поводу изменения и интерпретации мира.

Он попытался объяснить, почему важно воспринимать действия других не так, как они воспринимаются этими «другими», а самому определять их значение.

— Это ведь… так ведь, кажется, ведут себя сумасшедшие? Они не заботятся о том, что думают или говорят другие, а видят во всем то, что сами хотят видеть.

— Хотят или должны? Если у них есть выбор, они предпочитают свободу просто действий, отвергая необходимость ответных действий. Кстати, свобода действий совсем не обязательно означает успех и счастье. А еще мне сейчас пришло в голову вот что: если эти «другие», действия которых предшествуют твоим собственным действиям, так сильны и могущественны, что тебе остается только реагировать на их действия, то, может быть, все же лучше безумие, чем покорность?

Она не понимала его. Он и сам не понимал себя.

— Это и есть тема твоей книги?

Он посмотрел ей в глаза:

— Несерьезный вопрос. Мы сидим тут уже два часа, и я не могу связать двух слов даже о студентах, о книгах и о политике, а ты хочешь, чтобы я писал на философские темы?

— Я вижу здесь прежде всего чисто лингвистическую проблему.

— Хрен редьки не слаще. Мне очень жаль, что я вытащил тебя сегодня из дому и испортил тебе вечер. Я не знал, что я настолько… — он запнулся, подыскивая слова, — что я напрочь утратил социальные навыки.

Счет давно уже лежал на столе, и он достал из кармана деньги. Хелен молча смотрела на него. Они вышли из ресторана и пошли по Бродвею, потом повернули налево, к Риверсайд-драйв. Здесь жила Хелен.

— Может, зайдем ко мне? Выпьем еще по бокалу?

Всю дорогу они молчали. В лифте она спросила его, кто он по гороскопу. Он в ответ спросил ее о том же. Оказалось, что оба они — Раки. В квартире она спросила его о Франсуазе:

— Ты ее любишь?

— Не знаю.

— Почему ты уклоняешься от ответа?

— А зачем тебе знать, люблю я Франсуазу или нет?

— Мне хотелось бы больше узнать о тебе; с чего-то же надо начинать.

— Я о тебе тоже почти ничего не знаю.

— Верно.

Он посмотрел на нее. У нее опять был тот же осторожный взгляд. «Но может, эта осторожность не имеет ко мне никакого отношения? — подумал он. — Может, это свойство ее натуры? Какие у нее энергичные черты лица. И все же, несмотря на этот строгий конский хвост, вид у нее вполне доброжелательный. Она хороша. Может, даже красива, какой-то терпкой красотой».

Хелен улыбнулась:

— Мы еще увидимся?

— С удовольствием.

Георг, сидевший рядом с ней на диване, провел пальцами по ее руке, обводя голубой рисунок прожилок.

— Только у меня с деньгами неважно. Если тебя устроит прогулка по Центральному парку с кока-колой и чипсами на скамейке…

Она кивнула.

— Ну ладно, я пошел.

— Останься.

И он остался.

Он часто просыпался и смотрел, как она спит, лежа на спине, в наглухо застегнутой ночной рубашке, руки по швам. Между ног у него спала кошка. Тепло их общей постели и воспоминание о ее объятиях приятно грели душу. Как возвращение домой. Хотя, возвращаясь домой, он каждый раз спрашивал себя, его ли это дом, или он уже не имеет к нему никакого отношения?