Франсуаза уже все знала:

— Я была в офисе, когда эти два типа вернулись. Булнаков, правда, сразу же меня отослал, но я еще успела все услышать. Бедный ты мой!

— Ты их не любила.

— Неправда. Я их не любила так, как ты, но все же любила.

Она стояла, прислонившись к двери, и гладила его волосы.

— У Жерара свежий лосось, но мне, честно говоря, не до еды. А ты хочешь есть?

Она прижалась к нему и обняла его:

— Пойдем в постель.

Но ему было и не до секса. Они лежали в постели, Франсуаза сначала просто держала его в объятиях и все повторяла: «Милый, милый». Потом стала целовать его, пытаясь возбудить. Но ему впервые были неприятны ее прикосновения. Она отстранилась от него, легла на живот, скомкав подушку, подложила ее под голову и посмотрела на него сбоку:

— У нас в холодильнике еще есть шампанское. Хочешь?

— И что ты собираешься праздновать?

— Я не собираюсь ничего праздновать. Но может, тебе станет немного легче. К тому же все теперь позади… Я так рада, что все уже позади.

— Что позади?

— Вся эта чушь. Эта твоя глупая борьба с ними. Я так за тебя боялась.

Георг сел:

— Они что, признают, что проиграли? Они уезжают? Что тебе известно?

— Они?.. Ничего подобного! Это ты должен был признать свое поражение… Я думала, ты теперь… Я надеюсь, ты не собираешься… — Она тоже села и изумленно уставилась на него. — Неужели ты до сих пор так ничего и не понял? Они тебя уничтожат. Они тебя раздавят, как… Они угробили человека ради этих дурацких чертежей, и сейчас речь не о кошках, а о тебе!

Глядя сквозь нее, он медленно, упрямо, с отчаянием в голосе произнес:

— Я не могу дать им чертежи.

— Ты что, спятил? Тебе что, жить надоело? Тебе все равно — живой ты или мертвый? Вот это все — жизнь! — Она схватила его руки и стала прикладывать их к своим ляжкам, бедрам, грудям, к животу. — Вот это, это, это!.. — Она заплакала. — Я думала, ты любишь все это. Я думала, ты меня любишь!

— Ты же знаешь, что люблю.

Он и сам почувствовал всю неубедительность своих слов, и она тоже с разочарованием смотрела на него сквозь слезы. Так, словно у нее на глазах разбилась какая-то дорогая красивая вещь, рассыпавшись на множество осколков.

Больше она не заговаривала об этом, не пыталась уговорить его отдать Булнакову чертежи. Она принесла шампанское, и после третьего бокала они занялись любовью. Рано утром она тихонько выскользнула из постели, и, когда в семь часов он проснулся, ни ее, ни зеленой малолитражки уже не было.

Георг не придал этому значения. Он принялся за перевод и лишь после обеда отправился за покупками в Кюкюрон. После магазинов он выпил бокал пива в баре «У пруда», поболтал с Жераром, и, поскольку тому как раз надо было ехать в Лурмарен за вином — а ему вино тоже не помешало бы, — он составил Жерару компанию. Домой он вернулся в сумерках.

Выйдя из машины, он достал из кармана ключ, но, подойдя к дому, увидел, что дверь открыта. Взломана. Внутри царил хаос: содержимое шкафов, полок и ящиков валялось на полу, мягкая мебель была изрезана ножом, пол на кухне усеян целой и битой посудой, банками, овсяными хлопьями, спагетти, печеньем, кофейными зернами, пакетиками с чаем, помидорами, яйцами, — они все перевернули вверх дном. Георг прошел по комнатам, сначала осторожно, стараясь не наступать на одежду, книги, пластинки, вазы, пепельницы, бумаги, потом махнул рукой и перестал обращать на это внимание. Теперь это уже не имело значения. Время от времени он ногой переворачивал или отодвигал что-нибудь в сторону. «Смотри-ка, — удивился он, — телеобъектив, который я давно уже ищу! И даже не разбился. А вот и пепельница с логотипом „Гиннес“, которую я сто лет не видел и уже решил, что ее прихватил с собой кто-нибудь из гостей».

Чертежи лежали в водосточном желобе. Георг отыскал в этом хаосе словарь, линейку и ручку, расчистил место на письменном столе, придвинул стул и принялся за работу. Перевод надо было закончить к завтрашнему утру. С уборкой ему поможет Франсуаза. Он удивился, насколько равнодушным его оставил этот обыск и разгром.

Франсуаза не приехала. В полночь Георг отправился в Кадене. Окна ее квартиры были темными, малолитражка перед домом не стояла. «Значит, она уже у меня», — подумал он. Но когда он вернулся домой, ее машины там тоже не оказалось.

Ночь была светлой, и, когда Георг погасил свет и лег в постель — на свежую простыню поверх распоротого матраца, — ему хорошо был виден беспорядок в комнате. Он не узнавал силуэтов и очертаний интерьера, которые привык видеть с кровати. Слева они опрокинули маленький шкаф, а справа сбросили со стены картину. Кровать возвышалась, как остров, посреди разбросанных по полу брюк, рубашек, курток, пуловеров и носков. В гуще этих тряпок что-то поблескивало. Георг не выдержал, встал и посмотрел — это оказалась пряжка от ремня.

Уснуть ему никак не удавалось. Так же как он хотел, но не мог закрыть глаза и не видеть этого хаоса — так же тщетно он пытался не видеть всего, что с ним уже произошло и что ему еще предстояло. Хотя видеть, в сущности, было нечего. Вернее, если он что-то и видел, то сделать все равно ничего не мог. Устранить последствия разгрома в доме означало закатать рукава и навести порядок. А что означало устранить последствия той ситуации, в которой он оказался по милости Булнакова? Взять кольт и перестрелять всю эту банду? Георг натянул одеяло на голову. «Единственное, что я могу, — это натянуть одеяло на голову и надеяться на то, что когда-нибудь они от меня отстанут и смоются, — подумал он. — Какой им смысл меня убивать? Зачем им моя жизнь? Какая им от этого польза?»

В конце концов он опять встал, включил свет, спустился вниз и, порывшись там, где нашел телеобъектив, откопал и фотоаппарат — тоже целый, а потом и новую пленку. «Они оставили упорядоченный хаос, — подумал он. — Если мне что-то понадобится, надо просто искать на полу перед соответствующими шкафами и ящиками». Он зарядил фотоаппарат и поставил будильник на шесть часов.

«Перестрелять эту банду» он не мог, но мог сфотографировать. На тот случай, если ему все же придется иметь дело с полицией или если он захочет все это кому-нибудь более или менее убедительно рассказать. Но он понимал, что на самом деле эта «фотосессия» нужна ему именно как своеобразный суррогат расстрела.

В половине восьмого он уже сидел в засаде в Кадене. Поскольку одновременно держать под «прицелом» вход в офис в маленьком переулке и стоянку у памятника барабанщику он не мог, он решил наблюдать за стоянкой. «Если удастся щелкнуть их вместе с машинами, да так, чтобы были видны номера, — это уже будет неплохая зацепка для полиции», — думал он.

Он приехал в Кадене в семь часов, припарковал машину как можно дальше, у церкви, и стал выбирать наблюдательный пункт на площади с «Барабанщиком». Углы улиц, подъезды домов, выступы стен — везде, где у него был хороший обзор, он и сам оказывался на виду. В конце концов он направился в дом напротив стоянки и позвонил в квартиру на втором этаже. Семья сидела за завтраком. Ах, репортер газеты? Надо же, как интересно! Значит, он хочет снять площадь в утреннем свете? Статья о Кадене в «Пари-матч»? Но их-то дом он, конечно, тоже снимет? Георг охотно дал обещание увековечить и их дом, получил чашку кофе, повозился на подоконнике с объективами, изо всех сил изображая репортера. Машины Франсуазы не оказалось перед ее домом и утром.

В восемь часов зеленая малолитражка въехала на площадь. Из нее вылезли двое мужчин. Георгу были знакомы их лица: он видел их в булнаковском офисе. Его охватил панический страх. Что они сделали с Франсуазой? Сначала кошки, потом обыск… Неужели… Нет, только не это! Только не Франсуаза!.. Эти двое еще стояли у машины, когда приехал на своей «ланче» Булнаков. Он остановился, но из машины не вышел, те двое сами подошли к нему. Георг делал снимок за снимком: Булнаков лицом к объективу, сидит в машине, положив руку на открытое окно, Булнаков вместе с двумя типами рядом с его машиной, потом рядом с «ситроеном» Франсуазы, потом один на площади, глядя вслед уезжающей малолитражке. Если снимки получились, то лица и номера машин будут хорошо видны.

Георг поехал в Марсель и прослушал сообщения на автоответчике. От Франсуазы никаких вестей. Вечером тоже — ни Франсуазы, ни записки на двери. Уезжая, Георг закрыл взломанную дверь в кухню изнутри на засов, а дверь каминной решил пока использовать как входную. Ключа от нее у Франсуазы не было. Может быть, она приезжала, не смогла попасть в дом и обиделась? Но в любом случае она, скорее всего, оставила бы записку. Несколько раз он звонил ей на работу, но она не снимала трубку. Ее машины опять не было перед ее домом, на звонок никто не открыл, а шторы на окнах были задернуты.

Так прошло несколько дней. Никаких следов Франсуазы. Ни Булнаков, ни его люди тоже больше не напоминали о себе. Никаких актов вандализма в отношении дома, сада или машины. Георг еще одно утро провел в засаде в Кадене. На этот раз он поджидал их в переулке, ведущем к офису Булнакова, и сфотографировал их входящими в подъезд дома: самого Булнакова, тех двоих и какую-то молодую блондинку, которую он до этого никогда не видел. Франсуаза не появлялась. Не приезжала к нему, не возвращалась к себе домой и не отвечала на звонки, когда он звонил ей в офис.

В конце концов это ожидание и страх за нее так измучили Георга, что он уже готов был позвонить Булнакову и объявить о своей капитуляции: мол, бери все, что хочешь, я все тебе принесу, достану, украду, скопирую, сфотографирую — только верни Франсуазу!