Глава четвертая Джон

Джон был папиным другом детства. Они дружили уже много лет, с тех пор, как учились вместе в очень дорогом и престижном интернате, который между собой называли концлагерем. Как мне объяснил папа, оба они были тихие и робкие, и выжить в этом учебном заведении им было очень трудно.

Мальчишки, а там учились только мальчики, все время хулиганили, но, когда надо было отвечать за провинности, сваливали все на папу и Джона. Их наказывали, и они провели не одну ночь на холодном чердаке: голодные и посиневшие от холода. Уснуть было невозможно: холод пробирал до костей. Они стучали зубами и клялись, что, когда вырастут, станут знаменитыми адвокатами и судьями и отправят обидчиков в тюрьму на долгие годы. Потом им пришла идея обследовать чердак, и они нашли там пару спальных мешков и пачку печенья, попавших туда неизвестно как, видно, остались от предыдущих наказанных.

Бабушка Элла отдала папу в этот интернат, когда ему было девять лет. Хотя это и была старая английская традиция, отдавать детей в интернаты в юном возрасте, и папин дед это хорошо знал, но свою невестку он так никогда и не простил: он понимал, что папе там плохо. Поэтому свой огромный дом дед оставил в завещании своему внуку, то есть моему папе. В нем мы теперь и живем.

Джон оставался единственным папиным другом. Когда папа женился на маме, Джон пытался его остановить, ведь до этого они были двумя старыми холостяками и переживали вместе все радости и горести, прямо как на том чердаке в их интернате. Джон знал, что теряет верного друга. Они ведь были как две горошины в одном стручке, всю жизнь вместе.

Джон так и оставался холостяком, хотя у него было много подруг, и некоторым он периодически делал предложение, но в последнюю минуту перед свадьбой отказывался. Мама часто знакомила его со своими подругами, и, хотя он с удовольствием с ними встречался, так и не решался связать свою судьбу ни с одной из них. Страшные истории о том, что наглые русские дамы раздевают богатых английских мужчин чуть ли не до трусов, ползли по Лондону и его окрестностям, а иногда просачивались даже в провинцию.

Это пугало Джона, так как он был состоятельным человеком и хорошим юристом. Он прекрасно знал, как можно раздеть человека через суд и оставить его даже без трусов. Выглядел он всегда ужасно. Бабушка называла его бомжом, но мама всегда с ней спорила и говорила, что он богатый человек и живет один в огромном доме в Лондоне.

– Он просто эксцентрик, – говорила мама.

– Да уж, – возражала бабушка, – наверное, поэтому, когда вы шли на бал в университет, он явился в вечернем пиджаке, но без рубашки.

Когда мама открыла ему дверь, она чуть в обморок не упала, увидев под распахнутым пиджаком его жирную белую грудь, на которой красовалась только бабочка. Он спросил, нет ли у нас рубашки? Нашли папину, и тетя Света, мамина подруга, она как раз у нас гостила, стала расставлять ее в боках. Джон при этом смотрел на нее как-то зазывно.

К нам он приезжал на всякие вечера, которые часто устраивала мама. Однажды мы собрались в Альберт-Холл, на русский балет, и поехали к нему в Лондон. Мама и бабушка обе обожают балет и стараются не пропускать гастроли русских театров. Я был совсем еще маленький, и папа настаивал, чтобы меня оставили дома, но мама стояла на своем и сказала, что к искусству надо приобщаться прямо с пеленок.

Сначала мы заехали за Джоном, он шел на балет с нами. Джон жил на тихой лондонской улице, в старом викторианском доме. Дома стояли в линеечку, перед каждым домом был цветник, окна блестели, двери были покрашены в синий, красный и черный цвет, и ручки их сверкали начищенной медью. Дом Джона был заметен сразу: из ящика для цветов торчали два сухих стебля, через грязное окно виднелась оборванная штора, на облезлой двери не было звонка.

Папа постучал в дверь, и ее открыл сам хозяин. На нем были шорты и рваная майка. Он сразу потащил папу по дому показывать, какого прогресса он достиг в ремонте. Если учесть, что дом ремонтировался уже двадцать лет, то особого прогресса не наблюдалось, а внутри царил полный хаос.

У дверей, правда, лежала тряпка, и мы старательно вытерли об нее ноги.

– Вот видишь, – сказала мама бабушке, – прогресс уже есть.

Мы, правда, не поняли, зачем эта тряпка, ведь пол был грязнее некуда. Гостиную заполняли коробки, газеты, бумаги, ящики с вином и просто пустые упаковки из-под вина, кругом чего только не валялось: одежда, грязная обувь, тарелки с недоеденной едой, кисти, краски. Все двери были без ручек, на пыльной мебели стояли семейные фотографии. Вот молодой Джон на свадьбе брата вместе с мамой в шляпе в форме кастрюли, вот еще какие-то пожилые родственники. Я стал рассматривать фотографии, мне всегда очень нравилось это делать, папа с Джоном тем временем носились по дому, и папа громко восторгался достигнутым прогрессом.

Мама категорически отказалась принимать участие в этой экскурсии и вступила в разговор с бригадой поляков, которые настилали пол на лестнице. Я ничего не понял из этого разговора, поляки говорили по-польски, а мама по-русски. Поляки страшно возбудились, махали руками и часто повторяли слово «курва». Явно были чем-то недовольны.

Бабушка Варя все это время сидела в гостиной в своем строгом черном платье, красивых туфлях, на шее и в ушах у нее сверкали бриллианты. Когда мы выезжали из дому, папа заметил, что можно было бы одеться и поскромнее, на что бабушка сказала, что из уважения к себе и актерам русские люди в театр одеваются по-театральному, а в одежде для уборки картофеля они действительно собирают картофель, и посоветовала ему переодеться. Мама тоже была в красивом платье, а на мне была новая бархатная курточка.

Вдруг бабушка вскочила с грязного дивана и заявила, что немедленно уезжает на балет на такси, она больше не намерена сидеть в этой помойке. Все заторопились, Джон стал искать свои брюки и нашел их возле дверей – это была та самая тряпка, о которую все вытерли ноги, ботинки он так и не переобул, и они были измазаны краской. Мы все выкатились на улицу, к великой радости поляков, они тут же бросили молотки и пошли в сад пить водку. Джон громко возмущался и кричал, чтобы они шли работать, за что в ответ получил очередную «курву». Джон стал просить маму повлиять на братьев-славян, на что мама сказала, что платить людям надо вовремя. У Джона опять не было денег, или, как он это называл, возникла проблема с наличными.

– Сколько я его знаю, у него всегда проблема с наличными, – сказала бабушка, но в этот момент она застыла от изумления, увидев машину Джона.

Это была старая грязная колымага непонятного цвета, наверное, из-за грязи. Джон бегал вокруг и пытался усадить всех в нее. Но ручек на дверцах не было, дверцы открывались с помощью веревок, продетых в дырки в том месте, где раньше находилась ручка. Надо заметить, что и все туалеты в доме Джона работали по такой же системе. Ручки отсутствовали везде, и для того, чтобы слить воду, нужно было дергать за веревочку. Двери в доме также не имели ручек, за это бабушка прозвала Джона безручечным. В нашем доме так всегда и говорили: «А это какой Джон, безручечный?»

Пол внутри машины был завален объедками, пустыми бутылками из-под кока-колы и прочим мусором. Сидеть в принципе было негде. Бабушка категорически отказалась садиться в машину Джона, тогда мы с папой поехали с Джоном, а мама с бабушкой следовали за нами в нашей машине. Город Джон знал просто великолепно и машину водил как бог. Мы долго пробирались по каким-то боковым улицам, на главные магистрали Джон выезжать боялся из-за полиции, она его не раз уже штрафовала за состояние автомобиля. Квитанции штрафов валялись тут же среди грязного белья, на заднем сиденье.

Наконец мы подъехали к большому концертному залу в Лондоне, который назывался Альберт-Холл, в честь принца Альберта, мужа королевы Виктории. Вообще, Виктория, наверное, очень любила своего мужа, который умер намного раньше ее от тифа. Она не снимала траур до конца своих дней и кучу различных мест в Лондоне назвала его именем, а в Кенсингтонском парке поставила ему огромный памятник.

Итак, мы начали выходить из машин. Джон стал выбираться из своей разбитой колымаги, и всем видны были его испачканные краской ботинки и грязные парадные брюки, о которые мы вытерли ноги. Проходившие мимо нарядно одетые красивые девушки смотрели на это с ужасом.

Джон, похоже, истолковал их взгляды совсем иначе и стал с ними заговаривать. Они не удостоили его ответом, лишь одна сказала другой по-русски:

– Вот козел.

«Странно, – подумал я, – то какие-то курицы без головы, с которыми мама сравнивала папу и Джона, теперь козел. При чем тут животные?»

Мы прошли в зал, и Джон, сидевший рядом со мной, все время зевал и спрашивал маму, когда же все кончится, а то у него живот сводит от голода. Бабушка кипела рядом с мамой, но молчала, не хотела мешать другим наслаждаться прекрасным зрелищем.

После балета мы поехали домой, а Джон с папой – в какой-то индийский ресторан, где можно было поесть за пять фунтов. Добирались они туда часа два и долго кружили по маленьким улочкам, чтобы поставить машину. Наконец нашли место и, довольные, пошли ужинать. Каково же было их удивление, когда, выйдя из ресторана, они свою машину не обнаружили. Ее арестовали за неправильную парковку и увезли в какой-то гараж на другом конце города. Туда пришлось ехать на такси и платить штраф 150 фунтов, так что дешевый ужин обошелся им дорого. Бабушка долго смеялась, когда услышала эту историю от папы.

– Да, – сказала она, – скупой платит дважды.

Главным принципом жизни Джона было не тратить деньги ни при каких обстоятельствах. Особенно это касалось его самого. Одежда Джона была куплена еще его мамой, давно покойной, лет этак двадцать тому назад. Джон упорно ее носил, хотя выглядело это просто неприлично. Костюмы были ему давно малы и лоснились от старости, пальто не сходились на животе, ботинки перемазаны краской, потому что он все время дома что-нибудь красил, а теннисные шорты, в которых он приехал к нам однажды летом, были такие тесные и короткие, что даже бабушка Варя покраснела. Папа тогда тут же отправился с Джоном в магазин и купил ему новые шорты, майку и сандалии, за что Джон был папе бесконечно благодарен.

Джон вообще никогда ничего не выбрасывал, поэтому дом его и напоминал свалку.

Он был намного богаче папы, владел огромным домом в Лондоне, земельными угодьями в Бирмингеме, имел огромные счета в банках, потому что был хорошим юристом и получал со своих клиентов просто бешеные деньги, но его проблемой, как объяснил папа, было отсутствие наличных денег. Почему нельзя было снять деньги со счетов, мне было непонятно, можно было даже взять их из специальной машины, которая имелась во многих банках. Я видел, как мама очень часто брала так деньги. Я спросил об этом папу.

– У Джона деньги идут только в одном направлении – на счета, но никогда с них, – смеясь, объяснил папа.

Джон очень любил, когда клиенты платили ему наличными, эти суммы можно было укрыть от налогового управления, или расплачивались старыми вещами. Кто-то расплатился с ним старой машиной, на ней Джон до сих пор ездил, кто-то привез ему старую кухню, монтировали ее все те же многострадальные поляки, а один клиент отдал ему дюжину новых рубашек, которые упали с грузовика, как объяснил нам Джон.

Я тут же стал спрашивать папу, почему рубашки упали с грузовика, и папа объяснил мне, что так говорят, когда кто-то что-то украл. В лондонском Ист-Энде вещи часто падали с грузовиков, и Джон всегда с удовольствием их покупал, потому что это стоило дешево. Однажды он купил целый гарнитур для ванной комнаты за сто фунтов, но так его и не поставил, потому что грабители-водопроводчики требовали за его установку тысячу фунтов, а для Джона это было огромной суммой.

– Не понимаю, чего он так жмется, – говорила мама бабушке на кухне, – он ведь берет с клиентов по двести пятьдесят фунтов в час.

– Плюшкин, одно слово, Плюшкин, – качала головой бабушка.

Кто такой Плюшкин, я узнал позже, после того как по настоянию бабушки Вари прочел произведение Гоголя.

Вот такую полную лишений жизнь вел Джон, но любое предложение выгодных капиталовложений никогда не оставляло его равнодушным, и тут он совершенно не жалел денег. Поэтому когда он услышал от лорда Сомерсета о дешевизне в Молдове, то собрался ехать туда за десять минут.

Молдова потрясла Джона красотой, а молдаване – гостеприимством. Были накрыты гигантские столы, прекрасное молдавское вино текло рекой, женщины были покорные и услужливые, молча подавали к столу многочисленные блюда и так же молча уходили. Джон в жизни не ел столько вкусных вещей и в течение двух часов совершенно напился и объелся. Лорд Сомерсет тоже не отставал, их переводчик, молодой молдаванин, переводил многочисленные тосты. Джон пытался перевести разговор на деловые вопросы, но ему объяснили, что еще не пора. В этот момент к нему подсела очень красивая молдаванка Оксана, а к лорду – ее сестра, такая же красавица. Джон, как он позднее объяснял папе, решил, что попал в рай. Оксана мило ему улыбалась, распахивала свои прекрасные черные глаза, тут как раз заиграли на скрипке берущие за душу мелодии, и наш герой пал, как вражеская крепость. Куда девалось его природное недоверие к женщинам?..

Наутро он никак не мог вспомнить, как попал в свой номер в гостинице и кто раздел его и уложил в постель. Голова просто раскалывалась. Тут раздался телефонный звонок. Переводчик Володя объяснил, что их ждут внизу завтракать.

Когда Джон спустился вниз после холодного душа, то чувствовал себя немного лучше. Тут же перед ним возник стакан коньяка, и на все его протесты молдаване махали руками и кричали: «Лекарство, лекарство». Джон послушно выпил коньяк, лорд, посмотрев на него, сделал то же самое. После обильного завтрака они наконец почувствовали себя людьми. Только очень хотелось спать. Джон все спрашивал, где же Оксана, но ему никто ничего не отвечал, все лишь сладко улыбались в ответ.

Тут вдруг все подхватились и поехали в офис к молдаванам. Офис был огромный, с хорошей мебелью, с многочисленными секретаршами, которые строчили что-то на шикарных новых компьютерах. В кабинете главного молдаванина Петра уже был накрыт стол: коньяк, фрукты, шоколад.

Не успели лорд и Джон ничего толком понять, как на свет появились какие-то контракты, составленные на русском, и переводчик Володя лихо начал их переводить прямо с листа.

Тут бы нашим героям насторожиться и попросить письменный перевод, о чем потом, после провала всей операции, втолковывала Джону мама:

– Джон, ты ж юрист. Тебя для чего туда брали? Ты же знаешь, что ничего нельзя подписывать не читая!

– Да я и говорил лорду, а он уперся: нет, мол, люди хорошие, – оправдывался Джон.

Короче, контракты были подписаны, и по этому поводу началось празднование. Сто тысяч фунтов за аренду земли для выращивания пшеницы улетели, как ласточки из гнезда. Чек был тут же схвачен волосатой рукой главного молдаванина Петра и передан умопомрачительной красоты секретарше.

– Отдашь немедленно Марии для отоваривания, поняла? Смотри ничего не перепутай, пока идешь отсюда до приемной, а то ведь мозгов-то нет, – довольно грубо сказал ей Петр.

Секретарша улыбалась в ответ и смотрела на Джона, у которого все опустилось внутри.

«Какая женщина, мне б такую», – подумал он.

Потом все поехали на виноградники, чтобы купить прекрасное вино по смехотворно низкой цене. На виноградниках опять пили и ели молочных поросят и уже совсем пьяные вернулись в гостиницу. Там пили в баре, потом откуда ни возьмись появилась Оксана с сестрой, а когда Джон проснулся утром, она лежала рядом с ним в постели в его номере. Джон начисто ничего не помнил. Оксана сладко ему улыбнулась и сказала на очень плохом английском:

– Теперь ты мой, а я твоя.

Природная осторожность не подвела Джона, он начал ей возражать, но Оксана закрыла ему рот поцелуем, и Джон надолго замолк.

События по возвращении в Англию разворачивались с ошеломляющей быстротой. Не успели наши герои ступить на родную землю, как позвонили молдаване, а именно переводчик Володя, он сообщил, что фура с вином уже на границе. Лорд помчался в сеть супермаркетов договариваться о поставке вина, те радостно согласились. Потом позвонили из банка и спросили, нужно ли выплачивать молдаванам сто тысяч фунтов.

– Конечно-конечно, – подтвердили наши герои.

Вскоре вино было доставлено на склад, и довольные бизнесмены поехали снимать пробу. И – о ужас! – это оказалось совсем не то вино, которое они пробовали в Молдове, это был голый уксус. Находившийся вместе с ними представитель торговли был просто в шоке от подобной бурды. Складу было все равно, что хранить, но они требовали деньги. Решение приняли быстро – хранить вино дома и продавать знакомым.

Папа, мама и я как раз в это время посетили Джона и ничего не поняли: в огромной гостиной его лондонского дома стояли в три ряда ящики с вином, их было столько, что свободное место осталось только для кресла перед телевизором. Вино было везде: в ванной, в комнатах, в спальне – еще бы, ведь разгрузили пятитонный грузовик.

На лице Джона было написано страшное отчаяние. Мама, увидев это винное царство, долго смеялась, а когда услышала об аренде земли и ста тысячах, заплаченных за нее, то просто схватилась за голову.

– Балбесы, вас же кинули, как последних лохов, – стонала мама.

Я стоял рядом и ничего не понял из этой фразы, хотя все говорили, что я хорошо знаю русский.

«Это, наверное, какой-то особый деловой язык», – подумал я.

Папа с Джоном тоже ничего не поняли, папа ведь изучал классический русский, а уроки разговорного языка брал у старой аристократки Анны Ивановны Шереметевой, которая жила неподалеку от нас.

Когда бабушка Варя впервые услышала все эти обороты речи, она чуть не умерла со смеху. Такие выражения, как «подать прошение на высочайшее имя», или «получать жалованье», или «выезжать в свет», уже давно никто не употреблял. Папа, конечно, многому научился у мамы и бабушки, но современного русского делового языка не знал.

Мама перешла на английский и объяснила Джону, что все его денежки улетели в карманы молдаван безвозвратно и не будет ни земли, ни пшеницы.

– Ты такая пессимистка, – возразил на это Джон. – Они славные ребята!

– Ну да, конечно, – ответила мама, – поэтому сейчас ты сидишь с пятью тоннами уксуса. Отзови чек из банка, – советовала она.

Но было поздно.

Тут еще, на беду Джона, приехала из Молдовы Оксана, он обнаружил ее сидящей на пороге своего дома на чемодане. Джон, конечно, был джентльменом и впустил девушку в дом. Она тут же бросилась все убирать, стирать, готовить, а к вечеру, когда Джон поел и подобрел, сообщила ему, что скоро, то есть ровно через шесть месяцев, он станет отцом. Джон побледнел. Он знал, что у него не может быть детей из-за перенесенной в детстве свинки, о чем радостно сообщил Оксане. Теперь побледнела уже Оксана. Но каким-то образом они с Оксаной договорились, и она стала работать у него экономкой. Вскоре прибыл и отец ребенка, красавец-молдаванин Михаил, и они съехали в какой-то дом, который снимали пять молдавских пар.

Все вышло в точности так, как предсказывала мама. Когда через полгода Джон с лордом выехали обозревать поля пшеницы, то никаких полей не увидели. Они вообще не увидели ничего: ни полей, ни офиса, ни Петра, ни переводчика Володи. В здании, где находился офис с секретаршами, по-прежнему была деловая обстановка, но о Петре и Володе никто ничего не слышал. Они побежали в местную милицию, и им обещали разобраться.

Вечером в баре гостиницы к ним подошел симпатичный молодой человек и сказал на хорошем английском, что он из милиции. Они страшно обрадовались. Молодой человек представился лейтенантом Сидоровым и сообщил, что им надо немедленно уезжать из страны, они связались со страшной бандой грабителей и их могут убить.

Джон с лордом долго думать не стали и на следующее утро улетели из Молдовы. Тут Джон вспомнил мамины слова и согласился наконец с ее правотой.

Этот печальный опыт не остановил Джона, он пытался купить отель в Румынии и землю в Пермской области, местный губернатор продавал ее за бесценок. И опять неудачно, деньги уходили в карманы румын и русских, а Джон все так же оставался ни с чем, в рваных штанах и при разбитой машине.

Кстати, о машине. С ней тоже произошла очень смешная история. Однажды, когда Джон ехал к нам, машина по дороге сломалась. Джон вызвал ремонтников, и те ему объяснили, что автомобиль ремонту не подлежит, и предложили Джону отвезти машину на ближайшую автомобильную свалку. Джон побледнел и затрясся от ужаса.

– Нет-нет, на ней еще можно ездить, отвезите машину к дому моего друга, мы ее за выходные починим, – заявил он парням из ремонтной службы.

Те не стали спорить, понимая, что клиенты бывают разные, и чем богаче, тем причудливее. Машину прикатили к нашему дому, и дома сразу закипела бурная деятельность, мама называла ее беготней куриц без голов. Я сам никогда не видел, как бегают курицы без голов, но думаю, что это печальное зрелище. Стали звонить в гаражи. Джон периодически вбегал в кухню и требовал чаю. Миссис Смит на это не реагировала, чай не делала, потому что знала, пить его Джон все равно не будет, и продолжала спокойно готовить обед.

В это время приехали люди из гаража и подтвердили предыдущий диагноз: машина ремонту не подлежит. Они предложили отвезти ее на свалку уже за пятьдесят фунтов. Джон тяжело вздохнул и согласился, делать было нечего. Со слезами на глазах он смотрел из окна, как увозят его родное дитя.

Тут пришла мама из магазинов и спросила, что это за помойное ведро транспортируют от нашего дома.

– Ха-ха, – сказал Джон, – это не смешно, а жестоко.

Сели обедать, потом пошли в библиотеку курить сигары, миссис Смит понесла туда поднос с кофе. Вдруг из библиотеки раздался нечеловеческий вопль. Кто-то страшно кричал: «Рубашки, рубашки!»

Борька тут же спрятался под диван, он решил, что это его ругают. Я с изумлением наблюдал, как папа с Джоном выскочили из дому, сели в папину машину и укатили куда-то на страшной скорости.

Мама, которая в этот момент пила кофе на кухне с миссис Смит, тихо сказала:

– Ну что за безголовые курицы. Он оставил в багажнике все свои грязные рубашки, накопившиеся за три года, те, которые собирался сдать в прачечную.

Миссис Смит только покачала головой. По тому, как вернувшиеся домой папа и Джон понуро прошли в библиотеку и стали пить виски, мы поняли, что рубашки спасти не удалось.

– Это ведь целое состояние, – тихо бормотал Джон.

Папа бурчал что-то неразборчивое. Борька вылез из-под дивана.

Несмотря ни на что, Джон оставался любимым папиным другом, и они всегда приходили друг другу на помощь в трудную минуту. Это была настоящая мужская дружба, проверенная временем.