Глава 5

— Как ты думаешь, я настоящий? — спрашиваю я.

— Да, — говорит Макс. — Подай мне синий двузубец.

Двузубец — одна из деталек «Лего». У Макса есть названия для всех деталек.

— Не могу, — говорю я.

Макс смотрит на меня:

— Ах да. Я забыл.

— Если я настоящий, почему только ты меня можешь видеть?

— Не знаю, — говорит Макс, и я слышу по его голосу, что он раздражен. — Я думаю, что ты настоящий. Почему ты все время об этом спрашиваешь?

В самом деле. Я часто об этом спрашиваю. Спрашиваю не просто так, а специально. Я не собираюсь жить вечно. Знаю, что никто не живет вечно. Но я собираюсь жить столько, сколько Макс в меня верит. Если я заставлю Макса думать, что я настоящий, то он наверняка будет верить в меня подольше.

Хотя, если слишком часто спрашивать, настоящий я или нет, Макс может засомневаться. Тут есть риск. Но пока все идет хорошо.

Миссис Хьюм как-то сказала маме Макса, что у таких детей, как он, часто бывают воображаемые друзья и они держатся дольше, чем у других.

«Держатся». Мне понравилось это слово.

Я держусь.

Родители Макса снова ссорятся. Макс их не слышит, потому что играет в компьютерную игру на первом этаже, а его родители кричат друг на друга шепотом. Голоса у них звучат так, будто они столько уже орут друг на друга, что охрипли, и, вообще-то, отчасти это так и есть.

— Мне плевать, что думает твой долбаный психиатр, — говорит папа Макса, и щеки у него багровеют от сдерживаемого ора. — Макс нормальный… просто он поздний. Он играет с игрушками. Играет в мяч. У него есть друзья.

Папа Макса ошибается. У Макса нет друзей, кроме меня. В школе его кто-то любит, кто-то не любит, кто-то не обращает внимания, но дружить с ним никто не дружит, и не думаю, что он сам хочет с кем-то дружить. Максу лучше всего, когда он один. Даже я иногда ему мешаю.

Даже те дети, которым Макс нравится, обращаются с ним иначе, чем друг с другом. Например, Элла Барбара. Она любит Макса, но так, как дети любят кукол или плюшевых мишек. Она называет его «мой малыш Макс» и норовит то отнести в столовую его бутербродницу, то застегнуть ему молнию на куртке, хотя он все это сам умеет. Макс терпеть не может Эллу. Он съеживается всякий раз, когда она начинает помогать или просто до него дотрагивается. Он не может сказать, чтобы она прекратила приставать, потому что ему легче съежиться, чем что-то сказать. Миссис Силбор, когда переводила Макса и Эллу в третий класс, отправила их в одну группу, потому что ей казалось, будто они нужны друг другу. Так она и сказала маме Макса на родительском собрании. Макс, может, и нужен Элле, чтобы играть с ним, как с куклой, а вот ему Элла точно не нужна.

— Он не поздний, и, пожалуйста, прекрати его так называть, — говорит мама Макса, и по ее голосу слышно, что она изо всех сил старается говорить спокойно, хотя это ей дается с трудом. — Я знаю, тебе это больно признать, Джон, но что есть, то есть. Не могут же ошибаться все врачи, у кого мы были.

— Об этом и речь, — говорит папа Макса, и лоб у него покрывается красными пятнами. — Не все они так считают, и ты это знаешь! — Он говорит так, будто каждое слово выстрел. — Никто точно не знает, что с Максом. Так чем же их мнение лучше моего, если они даже не могут прийти к единому мнению?

— Диагноз не имеет значения, — говорит мама Макса. — Не важно, в чем причина. Важно, что ему нужна помощь.

— Я не понимаю, — говорит папа Макса. — Вчера вечером мы с ним перебрасывались в мяч. Он ездил со мной за город. Он хорошо учится. В школе у него нет проблем. Почему нужно лечить бедного ребенка, если с ним все в порядке?

Мама Макса начинает плакать. Она часто моргает, на глазах появляются слезы. Я терпеть не могу, когда она плачет, и папа Макса тоже этого не переносит. Я никогда в жизни не плакал, но выглядит это ужасно.

— Джон, он не любит, когда мы его обнимаем. Он не может смотреть в глаза. Он выходит из себя, когда я перестилаю ему постель или покупаю зубную пасту с новым названием. Он сам с собой разговаривает. Это ненормально для ребенка. Я не говорю, что его нужно кормить лекарствами. Не говорю, что он, когда вырастет, будет ненормальным. Ему просто нужна профессиональная помощь, чтобы справиться с некоторыми проблемами. И я хочу, чтобы это произошло раньше, чем я снова забеременею. Пока у нас есть возможность заниматься только Максом.

Папа Макса разворачивается и уходит. Он хлопает за собой москитной дверью. Москитная сетка трясется и не сразу останавливается. Я привык думать, что когда папа Макса уходит, не найдя аргумента, — это значит, что победила мама. Я думал, что он отступает, как отступают игрушечные солдатики Макса. Я думал, он сдается. Но, пусть он и отступил, это еще не значит, что он сдался. Он отступал много раз и дверью хлопал так, что она потом долго тряслась, но папа оставался при своем. Папа Макса просто будто нажимал на «паузу» на пульте. И наступала пауза. Но спор был не закончен.

Кстати, Макс единственный известный мне ребенок, у кого солдатики отступают или сдаются.

У всех остальных они гибнут.

Я не уверен, что Максу нужно идти к психиатру, и, если честно, я точно и не знаю, чем занимаются психиатры. Кое-что знаю, но не все. Вот это все меня и беспокоит. Родители Макса, кажется, собрались ссориться из-за этого каждый день, и ни один из них не желает сказать: «Ладно, сдаюсь!», или «Твоя взяла», или «Ты прав». Макс в конце концов пойдет к психиатру, потому что мама Макса почти всегда побеждает.

Я думаю, папа Макса ошибается, и дело не в том, что Макс поздний ребенок. Я почти весь день провожу с Максом и вижу, как сильно он отличается от одноклассников. Жизнь у Макса проходит внутри, а у них — снаружи. Вот этим он от всех и отличается. У Макса ничего нет снаружи. У него всё внутри.

Я не хочу, чтобы Макс шел к психиатру. Психиатры — люди, которые так умеют задурить, что говоришь им правду. Умеют заглянуть тебе в голову и знают, о чем ты думаешь. Если на приеме у психиатра Макс будет думать обо мне, тот заставит ему обо мне рассказать. И тогда он может убедить Макса в меня не верить.

Вот сейчас мама Макса плачет, а мне все равно больше жалко его папу. Иногда мне даже хочется сказать маме Макса, чтобы она лучше относилась к папе. Она хозяйка в доме и над папой хозяйка, а я не думаю, что это для него хорошо. От этого он чувствует себя маленьким и глупым. Вот как когда он хочет в среду вечером пойти с друзьями сыграть в покер, но не может просто взять и так им и сказать. Он сначала должен спросить у мамы, не будет ли она против, причем выбрав подходящий момент, когда у нее хорошее настроение, иначе она не согласится.

Она может сказать в ответ: «В среду ты мне будешь нужен дома». Или: «А разве ты не ходил играть на прошлой неделе?» Или, что хуже всего, сказать: «Вот и прекрасно», что на самом деле значит: «Ничего хорошего в этом нет, и ты сам это знаешь, и, если ты уйдешь, я буду злиться на тебя как минимум три дня!»

Так бы Макс мог спрашивать разрешения пойти в гости к другу, если бы вдруг захотел поиграть с кем-то, кроме меня, чего на самом деле никогда не бывает.

Я не понимаю, почему папа Макса должен спрашивать разрешения, и совсем не понимаю, почему мама Макса заставляет его это делать. Разве не лучше было бы, если бы папа Макса сам решал, что делать?

Дело усугубляется тем, что папа Макса работает менеджером в «Бургер кинге». Макс считает, что это одна из самых лучших на свете работ, и, если бы я мог съесть двойной чизбургер с беконом и пакетиком фри, я, наверное, тоже бы так думал. Но у взрослых работа в «Бургер кинге» не считается хорошей работой, и папа Макса об этом знает. Это видно сразу по тому, как он не любит рассказывать о своей работе. Папа Макса никогда не спрашивает других об их работе, а это самый часто задаваемый вопрос в мире взрослых за всю историю человечества. Он, когда кому-нибудь рассказывает о том, кем работает, всегда смотрит себе под ноги и говорит: «Я менеджер в ресторане».

Заставить его произнести «Бургер кинг» — все равно что заставить Макса выбирать между куриной лапшой и овощным супом с беконом. Он старается сделать все, лишь бы не произносить эти два слова.

Мама Макса тоже менеджер. Она руководит людьми в какой-то «Этне», но я не могу понять, что они там делают. Уж точно не двойные чизбургеры с беконом. Я однажды пошел туда к ней, чтобы узнать, чем она весь день занимается, но там ничего не делают, а просто сидят перед компьютерами в своих крохотных кабинках, похожих на коробки без крышек. Или сидят за столом в душных комнатах, постукивая по полу ногой и глядя на часы, пока какой-нибудь немолодой мужчина или старая леди рассказывает им о вещах, которые никому не интересны.

Но пусть у них там скучно и они не делают двойные чизбургеры с беконом, но сразу видно, что работа у мамы Макса лучше, чем у папы, потому что там у них платья, галстуки, рубашки, а не униформа. Мама Макса никогда не рассказывает про то, что кто-то что-то украл или не вышел на работу, как папа Макса. И он работает то с пяти утра, то всю ночь до пяти утра. И как ни странно, хотя работа у папы Макса вроде бы намного тяжелее, чем у мамы, зарабатывает она больше и работа у нее считается намного лучше. Она никогда не опускает глаза, когда ее спрашивают, кем она работает.

Я рад, что Макс сейчас не слышит, как они ссорятся. Иногда он слышит. Иногда они забывают, что кричать надо шепотом, а иногда ссорятся в машине, где все равно, шепотом они орут или нет. Когда они ссорятся, Макс огорчается.

— Они из-за меня ссорятся, — сказал он мне однажды.

Макс играл в «Лего», а за этим занятием он любит поговорить о чем-нибудь важном. На меня он не смотрит. За разговором он строит самолеты, крепости, военные и космические корабли.

— Нет, не из-за тебя, — сказал я. — Они ссорятся, потому что они взрослые. Взрослые любят ссориться.

— Нет. Они спорят только из-за меня.

— Нет, — сказал я, — вчера вечером они спорили о том, что смотреть по телевизору.

Я тогда хотел, чтобы победил папа Макса, потому что в таком случае мы посмотрели бы полицейский сериал, но он проиграл, и пришлось смотреть какое-то дурацкое музыкальное шоу.

— Это была не ссора, — сказал Макс. — Они просто не соглашались друг с другом. Это другое дело.

Так нам миссис Госк говорит. Она говорит, что это нормально, когда люди с чем-то не согласны, но это не значит, что из-за несогласия нужно ссориться. «Я вполне могу пережить, если кто-то с чем-то не согласен, — любит говорить она в классе. — Но я не собираюсь терпеть, чтобы кто-то ссорился в моем присутствии».

— Они ссорятся потому, что не знают, что для тебя лучше, — сказал я. — Они пытаются понять, как правильно.

На минуту Макс поднимает на меня глаза. Какую-то секунду мне кажется, что он рассердился, но потом его лицо меняется. Его лицо смягчается и становится печальным.

— Когда хотят, чтобы мне стало лучше, а говорят неизвестно что, мне от этого только хуже. А когда ты так делаешь, мне совсем плохо становится.

— Извини, — сказал я.

— Все в порядке.

— Нет, — сказал я. — Я не хочу извиняться, потому что я сказал правду. Твои родители действительно стараются понять, как поступить. То есть я хочу сказать, что они ссорятся из-за тебя, потому что тебя любят.

— О, — сказал Макс и улыбнулся.

Это была не совсем улыбка, Макс никогда по-настоящему не улыбается. Но глаза у него приоткрылись, и он немного наклонил голову вправо. Это у него такой вариант улыбки.

— Спасибо, — сказал Макс, и я знал, что он благодарен мне по-настоящему.