Разбитое окно
— Дядя Стэн, — сказала я на следующее утро на собрании, — вы мне нашли адрес брата Майклса?
— Ах, голова дырявая, — сказал Стэн. — Прости, малыш, позабыл. Ты мне напомни еще раз.
— Ладно.
Он сказал:
— Ты как там?
— Нормально, — сказала я. — Просто мне очень нужно ему написать.
— Ладно, — сказал дядя Стэн, — сделаю себе памятку. — Он достал клочок бумаги, написал на нем что-то, сложил и засунул под обручальное кольцо. — Ну как?
— Здорово, — сказала я.
Дядя Стэн нахмурился:
— У тебя точно ничего не случилось, малыш? Как там дома дела?
— Нормально, — ответила я.
Я не могла ему рассказать про вчерашнюю историю с Дугом Льюисом. Папа бы рассердился. Да и вообще, все это как будто застряло у меня поперек груди: попытаешься вытащить — будет очень больно.
Когда мы вернулись домой, я попросила у папы листок писчей бумаги.
— Зачем? — спросил он.
— Написать брату Майклсу.
— Кому?
— Брату, который к нам приезжал и говорил про то, как двигают горы.
— С чего это ты вдруг собралась ему писать?
— Он мне понравился.
Папа покачал головой и пошел в промежуточную комнату. Взял лист бумаги со своего стола.
— Больше не дам, — сказал он. — Так что смотри не испорти.
Я пошла наверх. Подумала — письмо ведь можно написать и прямо сейчас, хотя у меня пока нет адреса. Очень хотелось с кем-нибудь поговорить. Я написала:
Дорогой брат Майклс!
Это Джудит Макферсон, девочка, с которой Вы разговаривали после лекции о горчичных зернышках. Помните, Вы еще подарили мне несколько зернышек? Я надеюсь, что у Вас все хорошо.
Я минутку подумала.
Я пишу, чтобы поблагодарить Вас за то, что Вы приехали к нам в общину. Ваша лекция изменила мою жизнь. Когда я вернулась домой, я сотворила чудо, а потом еще много разных чудес, но первое случилось в ночь после того, как Вы сказали мне про веру. Я понарошку устроила снегопад в своем игрушечном мире — и пошел настоящий снег. У меня в комнате есть мир, сделанный из всякого хлама. Я устроила там снегопад, а потом пошел настоящий снег, помните?
После этого я снова устроила снегопад, а потом я велела ему прекратиться. Потом я вернула соседке ее кота, а еще наказала одного мальчика в школе. Но теперь он все время стучит в нашу дверь, а вчера его отец стал угрожать моему папе в магазине и назвал папу «штрейкбрехером».
Я пожевала кончик карандаша.
От полиции никакого толку. Никто не верит, что я могу творить чудеса. Да, а еще я много раз слышала голос Бога.
«А вот это вычеркни», — сказал Бог.
— Не хочу.
«Это опасно», — сказал Бог.
— Но у меня же нет другого листка бумаги.
«Вычеркни!»
Я вычеркнула.
Дело в том, что теперь я не знаю, следует ли мне и дальше творить чудеса. Обладать этим даром не так просто, как кажется.
Вы говорили, что главное — сделать первый шаг, а у меня теперь получается, что вот я его сделала, а обратно не вернуться.
Тут папа крикнул: «Ужинать!», я свернула письмо, положила в дневник, спрятала и то и другое под половицей и пошла вниз.
Через некоторое время мы осмысляли Грехопадение, которое случилось шесть тысяч лет назад — от нас до Иисуса две тысячи лет, от Иисуса до Адама — четыре тысячи, сказал папа, а я попыталась осмыслить, почему мне опять приходится есть горькую зелень, и ничего не сказала. Только все это, похоже, отразилось у меня на лице, потому что папа сказал:
— В Африке тысячи детей были бы только рады такому ужину.
Я чуть было не ответила: «Так давай им его и отправим», но тут мы услышали, что в прихожей что-то разбилось.
Папа сказал:
— Оставайся здесь. — И вышел.
Я так долго ничего не слышала, что в конце концов встала и тоже пошла в прихожую. Там меня сразу же встретил порыв ветра с дождем. А потом я увидела, что папа стоит, повернувшись ко мне спиной, а у ног его — осколки цветного стекла, а среди осколков — кирпич, а на том месте, где во входной двери был витраж, теперь — большая дыра. А за ней ночь.
Папа прочистил горло. Он сказал:
— Пожалуйста, вернись в кухню.
Я села у печки, подтянула вверх колени и положила на них подбородок. Я сказала Богу:
— Пожалуйста, помоги папе.
В коридоре раздался папин голос:
— Я звоню сообщить, что в моем доме только что разбили стекло. Да… на входной двери… Минут пять назад… нет, сейчас — нет.
Я уставилась в огонь. Угли мерцали, вспыхивали, но в самой сердцевине, где они были совсем бледными, ничего не двигалось.
— Я требую, чтобы сюда кого-нибудь прислали, — говорил папа. — Я уже сообщал, что здесь происходит, но ничего предпринято не было… Нет. Это вы послушайте. У меня десятилетняя дочь…
В огне образовались пещеры. А еще расщелины, каньоны и овраги. Я представила себе, что лечу к центру земли. Жар лизал щеки. Жар спек губы. Я закрыла глаза, их тоже омыло жаром.
Папа все говорил. Я углубилась еще дальше в огонь. Это напоминало тихую смерть или сон. Лицо защипало, но я не отодвинулась. Так, наверное, чувствует себя звезда, подумала я, а звезды — это просто печки, которые сжигают сами себя, а потом рушатся внутрь, которые становятся все краснее и краснее, а потом все холоднее и холоднее, пока не останется только горстка серого пепла.
Щелчок — это папа положил трубку. Я отодвинулась вместе со стулом. Когда он вошел в кухню, по его голосу невозможно было сказать, что вообще что-то случилось. Он сказал, что сначала уберет осколки, а потом мы будем дальше читать Библию.
Мне он не позволил помочь. Я смотрела от дверей в кухню, как он сгребает осколки в ведро. Видела, как он их заворачивает, чтобы мусорщики не поранились. Видела, как подметает пол, потом проводит по нему рукой на случай, если еще что-то осталось.
— Несколько недель не ходи здесь в одних носках, — сказал он.
— Хорошо, — сказала я. Подняла голову и закричала.
В дыру, образовавшуюся в двери, глядело лицо, трясущееся белое лицо с красными губами, темными волосами, в полиэтиленовой накидке от дождя. Папа тоже подскочил. А потом сказал:
— Миссис Пью!
— О, Джон! Я все видела! — сказала миссис Пью. Она будто бы растворялась. Черные змейки сползали по ее лбу, голова тряслась почем зря. — Трое мальчишек на велосипедах!
— Я знаю, — сказал папа. — Я уже звонил в полицию. Они этим займутся.
— У одного был кирпич, — сказала миссис Пью. — Какой ужас! Зачем они это сделали?
Папа сказал:
— Не знаю, но вы не волнуйтесь. Ступайте в дом. Нельзя вам стоять на таком дожде.
— С вами и с Джудит ничего не случится? — сказала она, а папа взял ее под руку.
Вернувшись, папа пошел в гараж и принес несколько кусков фанеры. Он один за другим приколачивал их к двери. Я не могла на это смотреть, не могла видеть, что он делает с маминой дверью. Но я слышала, как скрипит и крошится дерево, как хлещет дождь и воет ветер. Наконец дыра исчезла, и в прихожей опять стало тихо.
Когда папа вытирал пол, явился полицейский. Он встал в прихожей и стал что-то писать в блокнот. Папа дождался, пока он закончит, — в свете лампы папины глаза блестели как два уголька.
Полицейский сказал:
— Так вы не видели, кто это сделал?
— Нет.
— И нашли только кирпич?
— Да.
— И было это примерно в девятнадцать часов?
— Примерно.
Рация на плече у полицейского ожила, и он сказал в нее сквозь треск:
— Да, порядок, пусть подождет… нет, мелкое хулиганство.
Папа ждал. Треск смолк. Папа сказал:
— И что вы собираетесь с ними делать?
Полицейский сказал:
— С кем, мистер Макферсон?
— С этими бандитами.
— Вы же не знаете, кто это сделал, — сказал полицейский.
Папа закрыл глаза, потом открыл снова. Мне показалось, что он говорит что-то, не разжимая губ. Потом он сказал:
— Это те же мальчишки, на которых я жалуюсь вот уже целый месяц.
— Но вы же их не видели.
— В этот раз — нет. Мы с дочерью были в кухне. Мы услышали звон стекла, а когда выскочили, их уже не было.
— Ну вот, — сказал полицейский. Он спрятал блокнот.
— Но их видела наша соседка.
Полицейский сказал:
— А она сможет их опознать?
У папы на виске забилась вена.
— Не знаю, может, вы у нее и спросите?
Полицейский сказал:
— Я ведь пытаюсь вам помочь, мистер Макферсон. На вашем месте я бы подумал об установке камеры видеонаблюдения. Запись потом можно использовать в суде.
— Камеры? — Папа как-то странно засмеялся.
Полицейский сказал:
— Сегодня мы уже вряд ли что-то сделаем. Я приложу этот материал к другим вашим заявлениям. Если случится что-то еще, вы знаете, где нас искать.
Папа качнул головой. Казалось, он пытается вытрясти из нее что-то, что оторвалось там внутри. Он сказал:
— Как — и всё?
— Кроме того, мы будем периодически патрулировать вашу улицу, — сказал полицейский. — Спокойной ночи, мистер Макферсон.
Он вышел и затворил за собой нашу новую дверь.
Я закусила губу. Увидела, что волоски у папы на голове сияют в свете лампы. Руки его висели по бокам. Он почесал лоб, потом руки снова упали туда же. Он сказал:
— Твоя мама очень любила эту дверь.
Мне вдруг захотелось дотронуться до него.
— Прости, — сказала я. Мне вдруг стало страшно; папа никогда не говорит про маму.
Он моргнул, словно просыпаясь:
— За что тебя-то простить?
А потом он нахмурился, и темнота снова нахлынула на его лицо.
— Ты тут ни при чем!
Но сказал он это так, как будто именно я и была во всем виновата. Потом он опустил швабру в ведро, запер дверь, взял мешок с осколками, и мы вернулись в кухню.
И я съела всю горькую зелень до последнего кусочка, хотя она была холодной и склизкой, — чтобы папа и дальше осмыслял Грехопадение, которое случилось шесть тысяч лет назад, а не то, что случилось сорок пять минут назад в нашей прихожей.
