Глава восьмая
Свод правил
Эрик Дидс родился и получил воспитание (если это можно так назвать) в Восточном Бакингеме, затем провел за его пределами несколько лет — трудных лет, — прежде чем снова вернулся в родной дом чуть больше года назад. Те годы, что его не было, он провел в Южной Каролине.
Он поехал туда, чтобы совершить преступление, а преступление не очень-то удалось: хозяин ссудной лавки получил кровоизлияние в мозг и лишился способности разговаривать, одного из дружков Эрика подстрелили, и тот с крайне глупым видом остался лежать под весенним дождем, а Эрик с остальными подельниками отправился отсиживать три года в исправительное заведение «Брод-ривер».
Эрик не был создан для преодоления трудностей; на третий день его отсидки в столовой вспыхнул бунт, Эрик оказался посреди толпы и поднял со страху руки, а ему в ладонь тут же воткнули нож, предназначенный парню по имени Паджет Уэбстер.
Паджет был наркоторговцем, и в «Брод-ривер» его уважали. Этот Паджет стал покровителем Эрика. Даже стаскивая Эрика с матраса и засовывая ему в задницу член, размером и твердостью напоминавший огурец, Паджет уверял Эрика, что он перед ним в долгу. Он этого не забудет. Эрик должен разыскать его, когда освободится, позвонить и получить кое-что, что поможет ему начать новую жизнь.
Паджет освободился на полгода раньше Эрика, и у того было время все обдумать. Осмыслить свою жизнь, тот извилистый путь, приведший его сюда. Его единственный товарищ в тюрьме — Уинни Кэмпбелл, который приехал с ним из Бостона и с ним же загремел на нары, — получил еще один год к сроку за то, что в столярной мастерской ударил молотком по локтю другого заключенного. Он сделал это для «арийцев», своих новых «братьев», а те в знак признательности подсадили его на героин, поэтому теперь Уинни почти не разговаривал с Эриком, болтаясь повсюду с этой шайкой скинхедов; глаза у него стали черными, как кофе, со здоровенными мешками.
В «Брод-ривер» все они были игрушками со сломанными конечностями, с закороченными проводами, с выставленными напоказ внутренностями. Даже если их и починят, вернуться в детскую им уже не светит.
Эрик понял: чтобы выжить в этом мире, ему нужно создать собственный свод правил. Законов, справедливых для него. Как-то ночью он занялся этим в камере, и утром у него был список из девяти старательно выверенных пунктов. Он записал их на бумаге, сложил лист и вышел из исправительного заведения «Брод-ривер» с этим листом в заднем кармане, потертым и разлохмаченным на сгибах, потому что он постоянно его сворачивал и разворачивал.
Через день после освобождения Эрик угнал машину. Доехал до гипермаркета «Таргет» на шоссе между штатами, украл там гавайскую рубашку, которая была ему велика на два размера, и пару рулонов клейкой ленты. Ту небольшую сумму денег, которая у него была, он берег, чтобы купить пистолет у одного парня, — имя торговца ему подсказали в «Брод-ривер». После чего он позвонил Паджету из таксофона перед мотелем в Бремете и договорился о встрече: стояла такая жара, что над черным гудроном поднимался белый пар и деревья сочились влагой.
Остаток дня он просидел в своем номере, вспоминая, что говорил ему тюремный психиатр: он не злой. Его разум не злой. Это Эрик знал и сам, потому что провел много времени, копаясь в своем мозгу. Просто в его голове было полно мусора, все смешалось, как на автомобильной свалке. Недоэкспонированные фотографии, стеклянная столешница с жирными пятнами, наискосок раковина, втиснутая между двумя шлакобетонными блоками, вагина его матери, два пластмассовых стула, тускло освещенный бар, грязные бордовые ковры, миска с арахисом, женские губы, произносящие: «Ты мне нравишься, правда, нравишься», белое откидное сиденье из жесткого пластика, отбитый бейсбольный мяч, несущийся по серо-голубому небосклону, канализационная решетка, крыса, две пластинки жвачки, зажатые в маленьком потном кулаке, высокий забор, платье из бежевого хлопка, брошенное на черное сиденье машины, открытка с наилучшими пожеланиями, подписанная всем шестым классом, доски причала и плещущая под ними озерная вода, пара промокших тапочек.
Когда в полночь Эрик подошел к задней двери дома Паджета, список был у него в заднем кармане. С деревьев в темноте стекала вода, с мягким, равномерным стуком капли падали на растрескавшиеся камни дорожки. Шум падающих капель. Все вокруг было слишком влажным. Каким-то отсыревшим. Эрик чувствовал, как испарина проступает сзади на шее, оставляет темные заплаты на рубашке под мышками.
Ему хотелось убраться отсюда. Подальше от «Брод-ривер» и баньянов, от дерущего горло запаха табачных полей и текстильных фабрик и еще от всех этих черномазых — они были повсюду, угрюмые, пронырливые, обманчиво медлительные в движениях, — и нескончаемого «кап-кап-кап» американского Юга.
Вернуться к мощеным улицам и кусачему осеннему воздуху по ночам, к приличным закусочным. Вернуться к барам, где не играют кантри, к улицам, на которых каждая третья машина не пикап и люди не растягивают слова до бесконечности так, что не понять и половины ими сказанного.
Эрику предстоит поехать туда, чтобы толкнуть килограмм героина. Продать на севере, отправить деньги Паджету, шестьдесят к сорока: шестьдесят процентов Паджету, сорок Эрику, но все равно выгодно, потому что Эрик не мог сам заплатить за товар. Паджет собирался дать ему героин под честное слово, вернуть долг за то, что сделал Эрик, пожертвовав своей рукой.
Паджет открыл дверь на широкое крыльцо, и небольшая лачуга содрогнулась от порыва ветра, пронесшегося между деревьями. Крыльцо освещала зеленая лампочка, пахло каким-то мокрым животным. Эрик заметил пакет с углем, заткнутый справа от двери между ржавой шашлычницей и картонной коробкой с пустыми ведерками для льда и большими бутылками из-под виски «Эрли таймс».
— Ну, ты красавчик! — сказал Паджет и хлопнул Эрика по плечу.
Паджет был стройный, жилистый, с рельефными мышцами. Волосы у него поседели и походили на уголь, припорошенный снегом, пахло от него жарой и бананами.
— Да еще и белый красавчик. Давненько тут у нас не бывало таких, как ты.
Чтобы добраться сюда, Эрик проехал по шоссе через засиженный мухами городишко, свернул направо, переехав железнодорожные пути, потом налево — за тремя подряд заправками, баром и магазином «7–11». Дальше — три мили по улицам, больше похожим на колеи, пересеченным грязными переулками и затерянным среди гниющих эвкалиптов, которые раскинулись высоко над заброшенными лачугами. Последнее белое лицо он видел еще до железнодорожных путей, целую вечность назад. Наверное, то был рабочий со станции, которая обеспечивала электричеством скрытые тьмой поля и уличные фонари во всех четырех кварталах покосившихся хибар. На рассыпающихся террасах стояли братки, пили, курили косяки, искореженные автомобили ржавели среди кочек буйной травы, их эбонитовые сестры с высокими скулами мелькали за растрескавшимися, незанавешенными окнами, и младенцы висели у них за спиной. К полуночи местная летаргия рассеялась в ожидании, что кто-нибудь придет и выключит жару.
Когда они входили в дом, Эрик сказал Паджету:
— Ну у вас тут и парилка, приятель.
— Да уж, дерьмо, — ответил старик. — Мы сыты этим по горло. Как дела, ниггер?
— Порядок.
Они прошли через гостиную, покоробившуюся и зловонную от жары, и Эрик вспомнил, как Паджет ложился на него после того, как гасили свет, и шептал ему на ухо: «Мой маленький белый ниггер», запуская пальцы ему в волосы.
— Познакомься с Моникой, — сказал Паджет, когда они вошли в кухню.
Моника сидела у стола, придвинутого вплотную к окну: одутловатое лицо, узловатые суставы, глаза круглые и мертвые, словно пара сливных отверстий, кожа туго натянута на скулах. Из разговоров в камере Эрик знал, что это женщина Паджета, мать четверых его детей, давно уехавших отсюда, и что у нее под рукой, на крючках, привинченных под столешницей, лежит обрез двенадцатого калибра.
Моника отхлебнула охлажденного вина, поморщилась в знак приветствия и снова принялась листать журнал, разложенный на столе.
Правило номер один, подумал про себя Эрик. Помни правило номер один.
— Не обращай на нее внимания, — сказал Паджет, открывая холодильник. — Она сама не своя с одиннадцати вечера до полудня. — Он протянул Эрику банку «Милуокиз бест» — у него на верхней полке была их целая батарея, — взял банку себе и захлопнул дверцу.
— Моника, — сказал он, — это тот человек, о котором я тебе рассказывал, маленький ниггер, который спас мне жизнь. Покажи-ка ей руку, парень.
Эрик поднял ладонь перед ее лицом, демонстрируя узловатый шрам в том месте, где нож прошел насквозь. Моника удостоила его легким кивком, и Эрик опустил руку. Он до сих пор так и не почувствовал никакого подвоха, и пока его план складывался как надо.
Моника перевела взгляд на свой журнал, перевернула страницу.
— Я знаю, кто это, болван. С того дня как вышел, ты только о тюрьме и говоришь.
Паджет одарил Эрика широкой улыбкой:
— Давно освободился?
— Вчера. — Эрик сделал хороший глоток пива.
Несколько минут они болтали о «Брод-ривер». Эрик рассказал Паджету о двух крупных потасовках, случившихся уже после его освобождения, в которых было больше шуму, чем драки; рассказал, как один вертухай обчистил тайничок не того зэка, налопался таблеток, а потом ему стало казаться, что у него багровеет кожа, и он так царапал стенку во дворе, что сорвал несколько ногтей. Паджет выжал из Эрика все сплетни, какие только возможно, и тот вспомнил, что старый дурак Паджет всегда был болтуном, каждое утро он усаживался вместе с другими бывалыми сидельцами рядом с тренажерами, и они хихикали и перемывали косточки другим, словно на ток-шоу.
Паджет швырнул пустые банки из-под пива в мусорное ведро, достал еще две, одну протянул Эрику.
— Я тебе сказал, что делимся восемьдесят к двадцати?
Эрик почувствовал, как атмосфера в комнате стала сгущаться.
— Ты сказал, шестьдесят к сорока.
Паджет подался вперед, широко раскрыв глаза:
— И при этом я плачу за товар? Ниггер, ты спас мне жизнь, но это уже…
— Я всего лишь повторяю то, что ты сам сказал.
— То, что, как тебе показалось, ты услышал, — сказал старик. — Не-а. Будет восемьдесят к двадцати. Чтобы я отправил тебя отсюда с целой партией? Не зная, увижу ли тебя снова? Тут требуется большое доверие. Охрененно большое доверие.
— Ты здесь в своем праве, — сказала Моника, поднимая глаза от журнала.
— Именно. Значит, восемьдесят к двадцати. — Счастливые глаза Паджета стали маленькими и грустными. — Понятно?
— Конечно, — сказал Эрик, чувствуя себя таким крошечным и таким белым. — Конечно, Паджет, все в порядке.
Паджет снова засиял своей стоваттной улыбкой:
— Ладно. Я мог бы сказать, девяносто к десяти, и куда бы ты делся, ниггер, я прав?
Эрик пожал плечами, отхлебнул пива, глядя на раковину.
— Я спросил: «Я прав?»
Эрик поглядел на старика:
— Ты прав, Паджет.
Паджет кивнул, чокнулся своей банкой о банку Эрика и сделал глоток.
Правило номер два, напомнил себе Эрик. Никогда не забывай о нем. Ни на секунду не забывай до конца своих дней.
В кухню вошел худощавый парень в пестром хлопчатобумажном халате и коричневых носках, он хлюпал носом, прижимая к верхней губе скомканную тряпку. Джеффри, решил Эрик, младший брат Паджета. Паджет однажды сказал ему, что Джеффри убил пять человек (и это только те, о которых он лично знает), сказал, что для Джеффри убить — все равно что высморкаться. Сказал, если бы у Джеффри была душа, за ней надо было бы посылать поисковую экспедицию.
Глаза у Джеффри были тусклые, словно у моли, он пробежался взглядом по лицу Эрика.
— Как дела? В порядке?
— Все отлично, — сказал Эрик. — А ты как?
— Я в порядке. — Джеффри утер нос тряпкой. Сделал глубокий вдох и высморкался, открыл шкафчик над раковиной и вытащил бутылочку сиропа от кашля. Большим пальцем он сковырнул крышку, запрокинул голову и осушил половину пузырька.
— А как ты на самом деле себя чувствуешь? — спросила Моника. И хотя она не отвела глаз от страницы, впервые с той минуты, как Эрик вошел в дом, она проявила интерес к кому-то и к чему-то.
— Так себе, — сказал Джеффри. — Все это дерьмо, которое во мне сидит, никуда не выходит.
— Тебе бы супу поесть, — сказала Моника. — И лечь под одеяло.
— Ага, — сказал Джеффри. — Ты права. — Он закрыл пузырек с сиропом от кашля и поставил его обратно на полку.
— Ты говорил с тем ниггером? — спросил Паджет.
— С каким ниггером?
— С тем, который вечно торчит перед «Бери и плати».
Правила номер три и номер пять, мысленно повторял Эрик, словно мантру. Три и пять.
— Я говорил с ним. — Джеффри снова с силой потянул воздух носом и утерся тряпкой.
— Ну?…
— Что «ну»? Этот ниггер каждый день торчит на одном и том же месте. Он никуда оттуда не сдвинется.
— Меня не он волнует. А его дружки.
— Дружки… — Джеффри качнул головой. — Дружки этого чувака никакая не проблема.
— Откуда знаешь?
Джеффри несколько раз кашлянул, прикрываясь тыльной стороной ладони, спазмы сухого кашля прошли по его груди, словно нож, вспарывающий покрышку. Он утер выступившие слезы и окинул взглядом Эрика, как будто только что увидел его.
Вдруг он прочитал что-то по лицу Эрика, и это ему не понравилось.
— Ты обыскал этого парня? — спросил он Паджета.
Тот отмахнулся:
— Да ты посмотри на него!
Джеффри выхаркнул в раковину комок слизи.
— Ну ты, старик, даешь. Совсем мышей не ловишь.
— Вот и я говорю, — устало проговорила Моника, переворачивая страницу.
— Слышь? — Джеффри прошел через кухню. — Я хочу обыскать тебя, парень.
Эрик поставил пиво на край плиты и поднял руки.
— Только ты от меня не заразись. — Джеффри затолкнул в карман купального халата комок туалетной бумаги. — Ты ведь не хочешь, чтоб у тебя тоже было такое дерьмо. — Его руки ощупали Эрику грудь, поясницу, промежность, похлопали по внутренней стороне бедер и по лодыжкам. — Башка будто ватой набита. А по горлу словно драная кошка сползает, а потом лезет вверх, цепляясь когтями. — Джеффри, хлюпая носом, быстро и уверенно ощупал задницу Эрика.
— Лады, чистый. — Он развернулся к Паджету. — Неужели так трудно проверить, старик?
Паджет закатил глаза.
Эрик поскреб шею сзади, размышляя о том, сколько народу укокошили в этом доме. Как это часто бывало в тюрьме, он изумлялся, насколько скучными и примитивными оказываются самые худшие люди на свете. Лампочка над головой пекла голову, и жара проникала уже до самого нутра.
— Куда ты дел средство для прочистки мозгов? — спросил Джеффри.
Паджет указал на бутылку джина «Сиграмс» на полке над плитой.
Джеффри снял ее, схватил стакан.
— Между прочим, я говорил тебе, чтоб ты поставил ее в холодильник. Теперь она такая же холодная, как мое дерьмо.
— Тебе пора проветриться, — сказал Паджет. — Сходи купи себе шаль. Джеффри, ты превратился в старую бабу.
Комната слегка качнулась, когда Эрик, потерев шею, запустил пальцы под воротник и еще ниже, к лопаткам. Ему было жарко, в голове пульсировало, во рту пересохло. Здорово пересохло. Как будто никогда ему уже не сделать ни глотка до самой смерти. Он заметил свою пивную банку на том месте, где он ее оставил, когда Джеффри принялся шмонать его. Эрик подумал, не взять ли ее, но решил, что сейчас не до этого.
— Целыми днями я только и слышу, что у тебя течет из носу. Течет как хрен знает что. Все течет и течет, — бурчал Паджет.
Он допил свое пиво, смял банку и открыл холодильник, чтобы взять следующую.
Джеффри поставил свой стакан у раковины, обернулся к Эрику и произнес:
— Ты что, ниггер, вообще охренел?
В его голосе прозвучало равнодушное удивление: Эрик вытащил руку из-за ворота, извлекая маленький пистолет двадцать второго калибра с обрывком скотча на стволе. Кожу щипало в том месте, где оружие было приклеено к телу. Эрик выстрелил Джеффри точно под кадык, и Джеффри осел на пол под раковиной, соскользнув по дверцам тумбы.
Следующую пулю он всадил в стену над ухом Моники, она сунула руку под стол, пригнулась, опустив голову к коленям, и Эрик выстрелил еще раз прямо ей в макушку. Наверное, он замешкался на целую секунду, завороженный видом маленькой дырочки, появившейся у нее в голове, темной, как и любая другая дырка, какие он видел, темнее даже ее черных-пречерных волос. Потом он развернулся.
Следующая пуля попала в Паджета, выбив пиво у него из руки и отшвырнув так, что он ударился бедром и головой о дверцу холодильника.
Весь дом сотрясался от звука выстрелов.
Оружие в руке Эрика подрагивало, но не сильно, а в голове вроде бы перестало пульсировать.
— Ты вонючий кусок дерьма… — выдавил из себя Паджет.
Голос у него был тонкий, девчачий. Посреди пропотевшей футболки у него была дырка, из которой вытекала кровь, расползаясь все шире и шире.
Эрик подумал: «Я только что застрелил троих. Черт, о черт!»
Он поднял с полу банку пива. Выдернул кольцо, и пиво брызнуло на ножку стола. Он сунул банку в руку Паджета, глядя, как пена заливает пальцы и запястье старика. Лицо у него стало словно мел, как и волосы. Из груди вырывался приглушенный свист. Когда тело Моники сползло со стула и грохнулось на линолеум, Эрик на мгновение присел на пол.
Он провел рукой по волосам Паджета — заснеженный уголь. Даже едва живой, Паджет сумел дернуться, пытаясь отстраниться. Только отстраниться было некуда, и Эрик несколько раз погладил его по голове, а потом снова сел, отодвинувшись.
Паджет уперся рукой в пол и попытался подняться. Рука подогнулась, и Паджет снова осел. Попробовал еще раз. Слепо нашаривая стул, наконец положил ладонь на сиденье, язык вывалился у него изо рта и повис над нижней губой, когда он попытался подтянуться. Он сумел приподняться, встал на полусогнутых дрожащих ногах, а потом стул скользнул по полу, и Паджет упал на пол, на этот раз гораздо тяжелее, да так и остался сидеть, уставившись на свои колени и делая резкие, короткие вдохи искривленным ртом.
— С чего ты взял, что меня можно использовать? — спросил Эрик у Паджета, с усилием двигая губами, словно они были резиновыми.
Старик отрывисто дышал, широко раскрыв рот и глаза. Он старался заговорить, но получалось только шипение.
Эрик отодвинулся назад, чтобы прицелиться. Паджет уставился в дуло, взгляд у него стал диким и затравленным. Эрик позволил ему насмотреться вдоволь. Паджет крепко зажмурился, зная, что сейчас вылетит пуля.
Эрик выжидал.
И когда Паджет открыл глаза, Эрик выстрелил ему в лицо.
— Правило номер семь. — Эрик поднялся. — Пошевеливайся, пошевеливайся.
Он прошел под лестницей, зашел в спальню в глубине дома и открыл дверцы стенного шкафа. В шкафу был сейф. Примерно три фута высотой и два шириной, но Эрик знал из бесчисленных ночных разговоров в тюремной камере, что в сейфе нет ничего, кроме телефонных справочников. Он не был даже прикручен к полу. Кряхтя от напряжения, с трудом переваливая сейф с боку на бок, Эрик стал тянуть его, пока пол под ним не открылся. Эрик сел на корточки и начал рассматривать половицы, изодранные и исцарапанные дном сейфа. Поднял поперечную доску, и та сразу же поддалась. Он швырнул ее за спину, вынул еще четыре и заглянул в дыру: пакеты, много плотно набитых пакетов с героином. Эрик вынимал пакеты один за другим, складывая их на кровать, пока тайник не опустел. Всего получилось четырнадцать пакетов.
Эрик огляделся в поисках чемодана или спортивной сумки, но ничего подходящего не увидел и вернулся в кухню. Ему пришлось перешагнуть через ноги Паджета и голову Моники, чтобы открыть дверцы тумбы под раковиной. Там он нашел коробку с мешками для мусора, и тут же его кольнуло осознание, что Джеффри, сидел, привалившись к этой самой тумбе. Джеффри в купальном халате и коричневых носках, с чертовой пулей в горле.
Эрик заметил капли и подтеки крови на ящиках слева, потом еще на полу, на дверной раме и на двери, ведущей в коридор. Кровавые следы походили на жирных красных бабочек. Эрик вышел по ним в коридор, где ожидал увидеть Джеффри, распластавшегося на животе, задыхающегося или мертвого.
Но Джеффри там не было. Кровавые бабочки заворачивали на лестницу, а потом исчезали в темноте на узких, продавленных ступеньках и вылинявшей, потертой ковровой дорожке, постеленной по центру. Голая лампочка свисала с низкого потолка.
Стоя здесь, Эрик различал прерывистое дыхание. Оно доносилось справа от лампочки, из дальнего угла комнаты где-то над ним. Он услышал, как выдвинулся ящик.
Эрик сглотнул комок в горле, его накрыло волной паники. Правило номер семь, правило номер семь. Не думай, а действуй. Он быстро вернулся на крыльцо и схватил мешок с углем, который заметил раньше. «Мэтчлайт». Не требует жидкого средства для розжига. В наши дни все предусмотрено.
Снова оказавшись в коридоре, он медленно-медленно высунул голову из-за лестницы, прислушиваясь к сипению, рвущемуся из развороченного горла. Когда он удостоверился, что Джеффри не поджидает его на темной лестнице или на верхней площадке, он поднялся на первую ступеньку и поставил мешок с углем.
Потребовалось полминуты, чтобы разорвать мешок с обеих сторон, и Эрик обжег большой палец, крутанув колесико своей зажигалки. А потом пламя сразу взметнулось. Наверное, за многие годы на лестницу пролили целую ванну спиртного, потому что огонь мгновенно набросился на края линялого ковра и рассыпал по ступенькам искры, похожие на сигнальные огни взлетной полосы. Эрику ударило в лицо угарным газом, и он отступил назад. Дым был черный, нездоровый, с керосиновым запахом. Эрик уже собирался обойти огонь, когда пуля впилась в пол прямо перед ним. Еще одна пуля прожужжала над головой и вонзилась в дверь на крыльце.
Эрик прицелился поверх пламени и выстрелил в темноту, ему ответили вспышкой, несколькими вспышками, пули втыкались в стены, осыпая его голову щепками.
Он скорчился под стеной. Пламя лизнуло ему ухо, он увидел, что плечо горит, похлопал по нему и сбил огонь, но теперь горела стена. Стена, лестница, спальня по другую сторону стены. Твою мать! Героин остался в спальне, дожидается его на кровати.
Полыхал уже весь коридор, черные клубы маслянистого дыма разъедали глаза и легкие. Эрик выстрелил в Джеффри в тот самый миг, когда тот перепрыгнул через лестничные перила. Джеффри упал в огонь, сжимая в руке бесполезный девятимиллиметровый револьвер. Эрик выстрелил в него снова, когда тот грохнулся на пол в коридоре, и Джеффри, одной рукой все еще зажимая разодранное горло, рухнул в огонь, от которого загорелся и его халат.
Эрик пытался обойти пламя, но это было невозможно. Огонь был повсюду. А там, где его не было, клубился черный дым.
Глупо, подумал Эрик. Ты болван. Болван, болван, болван!
Но не такой болван, как эти три покойника, которых ты оставил в доме.
Эрик вышел за дверь и двинулся обратно по дорожке из растрескавшихся камней, под сочащимися влагой деревьями с их «кап-кап-кап», сел в машину и выехал на грязную дорогу. Свернул на другую дорогу, покрытую покореженным асфальтом, спросил себя, какого рожна люди вообще живут в этой долбаной дыре. Найди, блин, работу, подумал он. Завяжи с коксом. Обрети хоть какое-то самоуважение, иначе ты не лучше этих дебилов. Долбаных дебилов, запертых в этой засранной клетке.
Даже если бы его план выгорел и он выбрался бы отсюда с несколькими килограммами героина, не было никаких гарантий, что он сумел бы его продать. Кому бы он его, на хрен, продал? В Бостоне он не знал никого, кто был способен толкнуть такую партию, и даже если бы его свели с подобными людьми, те попросту обобрали бы его. А то и грохнули бы, чтобы он больше к ним не совался.
Может, оно и к лучшему, что он возвращается домой без добычи и без возможности подзаработать. Впрочем, такая возможность обязательно появится, покуда он держит ухо востро и не зевает. Одно в старом Ист-Бакингеме хорошо: через него ежедневно течет столько грязных денег — куда больше, чем легальных доходов, — что человеку с головой на плечах остается просто дождаться подходящего момента.
Эрик выудил свой список правил, развернул одной рукой и разгладил на колене, чтобы прочитать еще раз по дороге. В машине было темно, но он знал этот список наизусть, на самом деле ему не было нужды читать, просто было приятно подержать его на коленях. На листе его почерком было аккуратно написано:
1. Никогда не верь заключенному.
2. Никто тебя не любит.
3. Стреляй первым.
4. Чисти зубы три раза в день.
5. Если не ты, то тебя.
6. Заставь всех платить.
7. Работай быстро.
8. Всегда выгляди вменяемым.
9. Заведи собаку.
После железнодорожных путей он свернул налево и увидел впереди огни «7–11», размышляя о том, что поездка туда кажется в два раза дольше, чем поездка обратно, и как было бы чудесно, если бы так оно и было на самом деле. А потом он подумал: Надя.
Интересно, как она теперь поживает.