25
В тот самый миг, когда их руки соприкоснулись, берега потаенного озера памяти расступились, а потом исчезли, и потоки образов, ощущений и впечатлений захлестнули обоих и увлекли с собой в прошлое.
Там, где раньше в воспоминаниях Джинна зияла пустота, простиравшаяся от полета ястреба в кроваво-красном вечернем, небе до пробуждения на грязном полу в мастерской Арбели, теперь теснились недели и месяцы, наполненные временем и движением. Джинн видел юную девушку-бедуинку, любующуюся его сверкающим дворцом, видел, как он сам входит в ее мечты и сны. Он вспомнил все их встречи и свой собственный, все растущий интерес к ней. Как никогда раньше, он чувствовал, что для него дни, разделяющие их свидания, бегут, по обыкновению, быстро, а для нее тянутся невыносимо долго; он ясно видел знаки того, что сны и реальность начинают опасно смешиваться у нее в голове.
Не в силах отвернуться, он видел, как в последний раз проник в ее душу. Он чувствовал, как жадно она тянет его к себе, вниз (а он и не думает сопротивляться!), на свою воображаемую свадьбу; как, ослепленный желанием, он уже не видит опасности и только в самый последний момент, в панике и боли, с трудом вырывается из ее снов.
Собственными глазами он видел, как парит в воздухе, практически уничтоженный. Видел, как отворачивается и закрывает уши, чтобы не слышать крики ее родни, а потом прячется в своем стеклянном дворце.
А потом он увидел и то, что случилось дальше.
Остатки дневного света догорали на парапетах стеклянного дворца, и Джинн с раздражением сознавал, что солнце спускается все ниже.
Прошла уже почти неделя с его последней страшной встречи с юной бедуинкой, а он все еще не пришел в себя. Целыми днями он недвижно парил в воздухе, грея на солнце незаживающие раны, но на ночь прятался внутри дворца, под защиту стеклянных стен. Ночи теперь приносили ему досаду и усталость, раны чесались и болели, а настроение неизменно падало. Еще несколько дней на солнце, и он соберет достаточно сил для давно задуманного путешествия в обиталище джиннов, на место своего рождения. Почему, ну почему он не отправился туда раньше? Зачем безалаберно и бездумно позволил втянуть себя в жизнь людей? Все мысли о Фадве теперь были окрашены злостью на собственную глупость.
Нет, он нисколько не винил девушку в том, что произошло! Вина была только его. Он слишком приблизился к ней; он чересчур восхищался тем упорством, с каким она и ее родные цеплялись за каждый кусок пустыни, за каждый колос и каплю молока. Упрямство и силу он принял за мудрость и не сумел разглядеть незрелости ее ума. Ну что ж, он усвоил свой урок. Возможно, когда-нибудь он и захочет понаблюдать за человеческим караваном издалека, но и только. Отныне с людьми у него все кончено. Старые джинны были правы, когда предупреждали, что между двумя их народами не может быть ничего общего. Как бы увлекательны, как бы наполнены чувствами ни были их встречи, цена за них оказывалась чересчур высокой.
Из своего безопасного стеклянного укрытия Джинн наблюдал за тем, как снаружи меркнет свет и на стены ложатся глубокие тени. Наверное, размышлял он, стоит подождать несколько лишних дней перед путешествием. Он не хотел, чтобы другие видели его шрамы и раны. Никто не должен знать, как близко он подошел к собственной погибели.
На помощь!
Изумленный, Джинн обернулся. Голос доносился откуда-то издалека и едва проникал через стеклянные стены.
Джинн! На помощь! На нас напала банда ифритов, мы ранены — нам нужно убежище!
Не раздумывая, он взлетел к верхушке самой высокой башни и действительно увидел трех несущихся на крыльях ветра джиннов. На таком расстоянии он не мог узнать их, но они явно принадлежали к его роду. Преследователей не было видно, но это неудивительно: ифриты любили передвигаться прямо под поверхностью пустыни, обгоняли свои жертвы, а потом вырастали перед ними буквально из-под земли. Он заметил, что один из джиннов тащит другого на руках, а тот выглядит далеко не лучшим образом.
Спешите сюда,позвал он. Быстро залетайте, и вы в безопасности!
На миг он подосадовал, что они увидят его в таком жалком состоянии, но и сами они, кажется, были не лучше. Возможно, им удастся договориться и сохранить секреты друг друга.
Вход во дворец защищала дверь из толстого стекла, навешенная на серебряных петлях. Открывать или закрывать ее Джинн мог, только находясь в человеческом облике: такой у него в свое время был каприз — воображать себя великим древним правителем людей, возвращающимся к себе домой. Сейчас, отодвигая тяжелый засов и распахивая дверь, он бегло подумал, что, пожалуй, пришло время ее переделать. То, что когда-то казалось забавной фантазией, в присутствии посторонних демонстрировать было неловко.
Теплый ветерок ласково пробежал по его лицу, и тут же мимо него во дворец ворвались три джинна — один из них при ближайшем рассмотрении оказался красивой джиннией, которую двое других бережно поддерживали. Джинн едва заметно улыбнулся: вечер обещал получиться более интересным, чем он надеялся. Он закрыл дверь и задвинул засов.
Похожая на клешню человеческая рука вдруг захлопнула металлический браслет на его запястье.
Ошеломленный, он попытался выдернуть руку, но она точно превратилась в замерзшее пламя. Боль застилала ему глаза. Он отчаянно старался принять иной облик, каким-то образом спастись от этого леденящего железа, но все без толку. Браслет словно приковал его к человеческому облику, не оставив ни малейшей возможности спастись.
Боль поднялась выше, к локтю, плечу, потом охватила все тело. Он упал на колени и поднял подернувшиеся пленкой глаза на джинна, который сотворил с ним такое. Но все три джинна исчезли. Прямо перед ним стоял бедуин, держащий на руках юную девушку. Это была Фадва, связанная, с замотанными грязной тряпкой глазами. Рядом стоял кто-то, кого Джинн сперва принял за ожившую мумию. Через мгновенье он разглядел, что это был уродливый старик в рваной накидке.
Старик торжествующе улыбался, демонстрируя черные обломки зубов.
— Готово! — воскликнул он. — Захвачен, и в человеческом облике! Такого не удавалось никому со времен Сулеймана!
— Теперь он твой раб? — поинтересовался бедуин.
— Нет еще. Для этого мне потребуется твоя помощь.
Мгновенье поколебавшись, бедуин положил связанную девушку на пол. Охваченный ледяной мукой, Джинн мог только смотреть, как Фадва мечется в бреду и что-то бормочет. Бедуин заметил его взгляд.
— Да, смотри! — крикнул он. — Смотри на то, что ты сделал с моей дочерью! Теперь ты заплатишь за это, тварь! Как бы страшно ты ни страдал, знай, что это только твоя вина и что твои мучения ничто по сравнению с ее!
— Хорошо сказано, — сухо одобрил старик. — А теперь иди сюда и помоги мне, пока он не потерял рассудок от боли. Я хочу, чтобы он ясно понимал все, что происходит.
Бедуин осторожно подошел.
— Крепко держи его, чтобы не двигался, — скомандовал старик, и бедуин грубо схватил Джинна за плечи.
Тому хотелось кричать, но из горла не вырывалось ни звука.
— Не шевелись! — прикрикнул бедуин, хватая его сзади за шею.
Старик тем временем прикрыл глаза и что-то бормотал себе под нос, как будто репетируя или готовясь. Потом он опустился на колени и возложил шершавую, пыльную ладонь на лоб Джинна.
Шуршащие звуки, произносимые стариком, казались Джинну бессмысленными, но даже сквозь железную агонию он чувствовал, как сеть сияющих нитей выползает из руки старика и опутывает его собственное, измученное болью тело. Он бессмысленно напрягал кисть в надежде сломать браслет, отчаянно старался сменить облик, а светящиеся нити тем временем образовывали вокруг него клетку. Как глупо! Как бессмысленно! Попался на наживку, как последний из тупоумных гулей! И теперь лишился всего! Всего!
— Я, Вахаб ибн Малик, — прорычал старик, — подчиняю тебя своей власти! Отныне ты будешь служить мне!
И сплетенная из сияющих нитей сеть вдруг погрузилась в тело Джинна, слившись с пламенем, что горело в нем.
От потраченных усилий старик покачнулся и едва не упал. С трудом он выпрямился и с ликованием улыбнулся.
— Готово? — нетерпеливо спросил бедуин. — Теперь ты можешь вылечить ее?
— Еще одно, последнее дело. Заклинание должно быть скреплено. — Колдун печально улыбнулся. — Прими мои глубочайшие сожаления, Абу Юсуф, но на этом наш договор кончается.
В руке у старика откуда-то появился нож, и одним быстрым и мощным движением он вогнал его под ребра Абу Юсуфа. С губ того сорвался ужасный, будто удивленный вздох, а через мгновенье старик выдернул нож, и горячая, пахнущая железом кровь хлынула на землю. Абу Юсуф застыл, и его руки бессильно соскользнули с шеи Джинна.
Старый колдун глубоко вздохнул. Он выглядел бесконечно усталым, и его напоминающая скелет фигура как будто осела, но глаза светились тихим торжеством.
— А вот теперь, — начал он, — давай поговорим. Но сначала…
Старик схватил Джинна за запястье и пробормотал какое-то неразборчивое заклинание над железным браслетом. В одно мгновенье боль утихла, и Джинн, избавленный от страшного паралича, мешком свалился на запятнанный кровью стеклянный пол.
— Можешь отдохнуть минутку, — предложил колдун и отвернулся к лежащей ничком девушке, еще не знающей об убийстве своего отца.
Дрожа от слабости, Джинн с трудом поднялся на ноги и бросился на колдуна.
— Прекрати, — не оборачиваясь, приказал ибн Малик.
И, подчиняясь негромкой команде, Джинн немедленно замер, будто укрощенное животное на конце поводка. У него не было сил бороться с этим; с таким же успехом он мог пытаться остановить восход солнца. Старик что-то шепнул, и браслет опять обжег запястье Джинна ледяной болью.
— Известно ли тебе, что никому, даже мудрейшим из пророков, неведомо, почему прикосновение железа так страшно действует на джиннов? — Он помолчал, словно ожидал ответа, но его пленник молчал, не ощущая ничего, кроме боли. — Только с помощью железа и можно добиться таких результатов, — продолжал ибн Малик, — но в этом кроется и опасность, потому что если я могу управлять тобой с помощью железа, то сможет и другой. И какой смысл посылать самого могучего своего раба, для того чтобы убить врага, если тот может легко прогнать его с помощью обычного меча? Я долго размышлял над этой задачей и вот что придумал.
Он снова пробормотал несколько неразборчивых слов, и пытка моментально прекратилась.
— Я буду тебе суровым хозяином, — говорил колдун Джинну, бессильно лежащему на спине, — но не жестоким. Железо на руке ты будешь чувствовать, только если заслужишь. А если я буду доволен твоей службой, то позволю тебе время от времени принимать твой подлинный облик. Но не думай, что ты сможешь ускользнуть от меня, — я буду следить за каждым твоим шагом. Отныне ты неразрывно связан со мной: огонь с огнем, душа с душой, и эта связь запечатана кровью, и так будет всегда, до тех пор, покуда ты жив. — Он ласково усмехнулся, глядя прямо на Джинна. — О мой гордый раб, мы с тобой перепишем и превзойдем древние легенды. Наши имена веками будут звучать вместе.
— Я лучше уничтожу себя, — хрипло пробормотал Джинн.
— Я вижу, ты еще не понял своего положения, — поднял бровь колдун. — Хорошо. Объясню так, чтобы стало ясно.
Джинн собрал последние силы, чтобы вытерпеть очередной приступ боли, но приступа так и не случилось. Вместо этого ибн Малик подошел к Фадве и склонился над ней. Девушка уже успела сбросить прикрывавший ее плащ. Из уголка губ на щеку у нее сбегала струйка слюны, связанные руки бессильно дергались.
— Ты оставил частицу себя внутри этой девушки, — объяснил колдун. — Я обещал ее отцу освободить ее от тебя.
Он положил руки на лицо Фадвы, запустил пальцы под повязку, покрывающую ее глаза. Зажмурившись, старик начал что-то бормотать. Через мгновенье девушка затихла, а потом вдруг испустила пронзительный крик такой высоты и силы, словно из нее вытаскивали душу. Джинн задрожал и попытался закрыть уши, но обнаружил, что не может шевельнуться.
Наконец крик прекратился, и девушка осталась лежать недвижимой. Ибн Малик улыбался, хотя казался теперь еще дряхлее прежнего. Он сдернул с ее глаз повязку, распустил веревку, стягивающую запястья, и устало откинулся на стену.
— Иди к ней, — приказал он Джинну. — Разбуди ее.
У Джинна вроде бы совсем не оставалось сил, но ноги сами понесли его к Фадве.
Какая-то неведомая сила заставила его опуститься рядом с ней на колени и осторожно потрясти ее за плечо.
— Фадва, — тихо позвал он, сам того не желая.
«Не просыпайся, — мелькало у него в голове. — Только не просыпайся и не смотри вокруг».
Девушка пошевелилась, подняла руку, потерла глаза и поморщилась от боли в распухших запястьях. Последний свет вечерних сумерек проникал через стеклянные стены дворца, придавая ее измученному, бледному лицу голубоватое сияние, делая копну волос угольно-черной. Глаза Фадвы открылись, и она увидела Джинна:
— Это ты… Или мне снится… Нет, снилось раньше…
Она нахмурилась, не понимая, где находится, медленно села и огляделась.
Раздался пронзительный вопль:
— Отец!
А потом все та же неведомая сила заставила Джинна опуститься рядом с ней на колени, как до этого сделал ибн Малик, и сжать пальцы вокруг ее горла. Он чувствовал, как гнутся и трескаются под ними тонкие косточки, как ее пальцы царапают и бьют его лицо. Он не в силах был отвести от нее взгляда, и ее глаза смотрели прямо на него, не веря, протестуя, а потом широко открылись от ужаса и вдруг погасли.
Только тогда он откинулся назад и сел на пол, но пальцы его все продолжали двигаться, повинуясь не слышным командам, хватая воздух. Он долго смотрел на них, и в конце концов они успокоились.
— Теперь ты понимаешь, — сказал ибн Малик.
Так и было. Он все понял. Он смотрел на холодные стеклянные стены своего дворца и старался ничего не чувствовать.
— Думаю, на сегодня с тебя хватит. — Колдун положил руку ему на плечо. — Отдохни, восстанови силы. Завтра начнется настоящая работа. — Он умолк и задумчиво оглядел просторный зал. — Боюсь, тебя ждет еще одно разочарование. Твой новый дом будет далеко не таким роскошным.
Откуда-то из недр своей драной накидки ибн Малик извлек медный кувшин с высоким узким горлышком, весь покрытый орнаментом с причудливыми петлями и завитками. Он наклонил кувшин горлышком к Джинну и снова произнес несколько шуршащих бессмысленных слов.
Вспышка яркого света на миг ослепила Джинна, и стены дворца стали совершенно прозрачными. Заклинание смолкло, и он ощутил вдруг страшную силу сжатия, умаляющего все его существо до простой пылающей искры. Узкое горлышко кувшина медленно втянуло его в себя, и время остановилось, а потом снова растянулось до одного невыносимо долгого мгновения, наполненного вкусом железа и жгучей болью.
На этом собственные воспоминания Джинна кончались.
Но у него была и иная память, ведь нити, связавшие его с колдуном, простирались в обе стороны. Он видел себя, помнил, что он делал, но также мог читать и память ибн Малика, чувствовать упоение того при мысли, что отныне Джинн покорен ему, что заклятие скреплено кровью Абу Юсуфа и что минуту назад раб по его приказу убил Фадву. Их воспоминания, как два параллельных орнамента, бежали рядом, иногда перекрещиваясь, совпадая и закрывая друг друга. Одновременно он находился в кувшине, пойманный в одном бесконечном мгновении, и стоял в одиночестве в зале стеклянного дворца, сжимая в руке горлышко этого медного кувшина.
Ибн Малик снова засунул кувшин в карман своей накидки, потом, спотыкаясь, добрел до стены и, тяжело дыша, опустился на пол.
Этот день забрал у него куда больше сил, чем он ожидал. Ему совсем не хотелось так скоро загонять Джинна в кувшин, но, пожалуй, тому не стоило видеть, как его новый хозяин задыхается от усталости. И все-таки что за день! Какие невероятные свершения! Жаль только, что пришлось убить девушку. Молодая и красивая, она могла бы стать служанкой в его будущем дворце или быть вечной приманкой для Джинна, гарантируя его покорность. Следовало предвидеть, что, как и с любым сильным животным, с его новым рабом еще придется повозиться.
Дыхание колдуна постепенно становилось более ровным и медленным. Он решил, что немного насладится заслуженным отдыхом, а потом вернется домой. У входа во дворец спокойно паслись лошади бедуинов, а ночь обещала быть ясной и теплой. Пусть лошади еще немного подождут. А может, он вообще оставит их здесь, а Джинну прикажет перенести себя через долину. При этой мысли колдун улыбнулся и скоро глубоко уснул.
Он редко видел сны, но на этот раз в охваченном дремотой мозгу возникло удивительное видение выросшего на острове города, который касался своими вершинами самого неба. Может, этот город он сам и построит с помощью Джинна? Задача, конечно, грандиозная, но кто сказал, что он ее не решит? Теперь, когда он покорил одного джинна, разве не сможет он справиться с другим, с третьим? Он их всех подчинит своей воле и заставит построить для себя царство, равное которому было лишь у Сулеймана…
Тут город вдруг затуманился, задрожал, и вместо него возникло лицо бледного, как спитое молоко, старика, держащего под мышкой пачку обгоревших страниц. Никогда раньше ибн Малик не видел этого человека, но все-таки он знал его, боялся и чувствовал с ним какое-то странное родство. Ибн Малик хотел предупредить его, но о чем? А старик тем временем тянулся к ибн Малику, и на лице у него тоже было написано предостережение…
Страшная и внезапная боль прервала сон. Лицо бледного старика исчезло, а вместо него ибн Малик обнаружил торчащий из собственного живота нож, а на его рукояти — руку Абу Юсуфа.
Либо Абу Юсуф намеренно выжидал, либо пришел в сознание, услышав крики дочери, но в любом случае он был далеко не так мертв, как казалось. Широкий кровавый след на полу ясно показывал, как он подбирался к спящему колдуну; теперь бедуин лежал рядом с ним и из последних сил поворачивал в ране нож. Взревев, бен Малик изо всех сил ударил его, но было уже поздно: Абу Юсуф повалился на спину, так и не выпустив рукоятки из пальцев.
Перед глазами колдуна все плыло. Рот наполнился кровью. Он выплюнул ее и с трудом поднялся. Абу Юсуф лежал у его ног, слабо улыбаясь. Поставив ногу ему на горло, ибн Малик давил до тех пор, пока сомнений не осталось: теперь бедуин мертв.
Кроме запаха крови, ибн Малик уже ощущал густое зловоние собственных внутренностей. Сморщившись от боли, он оторвал полоску ткани от своей накидки и заткнул ею дырку в животе. Такие раны быстро загнивали — ему срочно нужны огонь, целебные травы, иголка и нитка… Колдун вспомнил о Джинне и беззвучно выругался. В таком состоянии у него не хватит сил даже на то, чтобы вызвать его из кувшина. Одно это усилие может убить его.
Лошадь. Придется воспользоваться лошадью Абу Юсуфа.
Запинаясь, он добрел до ворот дворца и попытался поднять засов, чувствуя, как шевелятся внутри кишки. Наконец ему это удалось. Жеребец пасся снаружи, и ибн Малик дрожащими руками отвязал его, решив оставить пони здесь. С огромным трудом он забрался на спину лошади, испачкав весь ее бок в крови. Заставить ее бежать галопом колдуну не удалось: чувствуя лишь слабое натяжение поводьев, жеребец передвигался неспешной рысью. «Поспеши, ты, вонючий мешок с костями!» — твердил про себя ибн Малик, но пальцы его лишь на мгновение вцеплялись в гриву и вновь, ослабев, разжимались.
Они добрались уже до середины долины, когда показались шакалы.
Зачарованные запахом крови, они не обращали внимания на удары копыт и скоро стащили визжащего от отчаяния ибн Малика на землю. Из последних сил он еще одолел нескольких из них, но остальные уже чувствовали, что жертва сдается и, перепрыгнув через обугленных собратьев, намертво вцепились ему в горло.
И, невзирая на всю силу и могущество колдуна, еды шакалам досталось совсем немного.
Пустыня — это очень большое, очень пустое место, и странники здесь встречаются нечасто.
Обглоданные кости ибн Малика долго сохли и белели на солнце. Его накидка давно рассыпалась в прах. Рядом на боку лежал медный кувшин. Его покрывал легкий слой пыли, но медь по-прежнему блестела под солнцем. Редкие животные нюхали его, а потом осторожно отходили.
В больших и далеких городах калифы боролись за власть. То одни, то другие, воины ненадолго заполоняли пустыню и, не оставив по себе почти никакой памяти, исчезали неизвестно куда.
Однажды, когда уже давным-давно исчезли с земли последние следы колдуна ибн Малика, передовой разведчик каравана остановился у одинокой скалы, чтобы справить малую нужду. Его караван уже двадцать дней как вышел из Рамади и направлялся в аш-Шам. Всадника послали вперед убедиться, что никакие сюрпризы, разбойники или вымогатели не подстерегают купцов по дороге. Он сделал хороший глоток воды из кожаного бурдюка и уже собирался сесть на лошадь, когда заметил, что в песке что-то сверкнуло.
В небольшом углублении лежал медный кувшин, полузанесенный песком и сором.
Разведчик поднял его и стряхнул пыль. Кувшин был солидным и красивым, и его украшал необычный орнамент. Скорее всего, его потерял кто-то из проходившего здесь раньше каравана. Такой кувшин наверняка понравился бы его матери. Он сунул его в седельную сумку и поскакал дальше.
Долгие годы кувшин переходил из рук в руки: от сына к матери, потом к племяннице, потом к дочери или невестке. В нем хранили масло или благовония, или просто держали для красоты. Со временем на боках кувшина образовалось несколько небольших вмятин, но серьезно поврежден он никогда не был, даже когда, казалось, этого не избежать. Иногда кто-нибудь из его владельцев вроде бы замечал, что кувшин всегда кажется на ощупь теплым, но вскоре он забывал об этом, как обычно и бывает с бесполезными наблюдениями. Так сосуд и передавался из поколения в поколение, пока наконец не оказался в багаже молодой женщины, направляющейся из Бейрута в Нью-Йорк, — ей кувшин на память подарила мать.
А что же ибн Малик?
«Отныне ты неразрывно связан со мной: огонь с огнем, душа с душой, и эта связь запечатана кровью, и так будет всегда, до тех пор, покуда ты жив».
Колдун был хитер и коварен в жизни, а в смерти он перехитрил самого себя. Они и правда были связаны: душа с душой, пока Джинн жив, а вот он, Джинн, сидит в кувшине, проживая тысячелетие за один нескончаемый миг.
А значит, и Вахаб ибн Малик не кончился вместе со своей смертью.
Наутро, после того как шакалы досуха обглодали его кости, в лежащей далеко на Востоке стране, в городе под названием Чаньгань, родился мальчик. Родители назвали его Гао. С самого детства Гао был не обыкновенно умен. Он скоро обогнал своих учителей, и те заговорили о том, что, пожалуй, он чересчур уж умен: к тринадцати годам он написал несколько трактатов, в которых наиболее чтимые положения конфуцианства объявлялись ошибочными и бессмысленными. К двадцати Гао стал настоящим, отверженным, блестящим и озлобленным. Он вдруг сделался учеником какого-то травника и все свои способности посвятил поиску медицинской формулы бессмертия. В тридцать восемь лет он умер от несчастного случая, производя над собой один из научных опытов.
На следующий день после его смерти в семье двух счастливых супругов в плавучем и пышном византийском городе Венеция родился мальчик. Ему дали имя Томазо, и он так рано заинтересовался делами святой церкви и ее тайнами, что стало ясно: быть ему священником. Еще в молодости он принял сан, после чего с жаром погрузился в политику и даже сделался духовным наставником дожа. Всем было ясно, что Томазо не успокоится, пока не добьется папской тиары, но как-то вечером его застали в городских катакомбах, где он творил зловещие языческие обряды. Томазо был отлучен от церкви, обвинен в колдовстве, подвергся пыткам и заживо сгорел на костре.
Его пепел еще, не успел остыть, когда в городе Варанаси, что стоит на реке Ганг, родился мальчик Джанатун. С самого детства он полюбил старинные предания и легенды, особенно те, в которых говорилось о Чинтамани, волшебном камне, исполняющем желания своего владельца и способном даже отсрочить час смерти. Когда Джанатун вырос, его детское увлечение превратилось в настоящую манию, и он посвящал все свое время поискам любых упоминаний о Чинтамани, каков бы ни был их источник: буддистским, индуистским или просто сказочным. Эта страсть не оставила в его жизни места ни для чего другого, он давно уже превратился в одинокого нищего бродягу и однажды, потеряв разум после сильной лихорадки, зашел в воды Ганга и утонул в них, уверенный, что богиня реки поджидает его на дне с заветным камнем.
Так продолжалось век за веком. Кувшин переходил из рук в руки, а душа ибн Малика — из тела в тело, то в одной части мира, то в другой. Он был крестоносцем, и при осаде Иерусалима норовил стащить святые реликвии. Был учеником Парацельса и отдавал все, свои силы поиску философского камня. Был синтоистским монахом и шаманом в племени маори, был продажным курьером при дворе герцогов Орлеанских. Он ни разу не был женат, никогда не имел детей и никого не любил. Посвящая себя религии, он всегда забирался в самые темные и мистические ее закоулки, а занявшись политикой, демонстрировал ненасытную жажду власти. Все его многочисленные жизни были, как правило, несчастными и редко кончались хорошо. Но в каждом новом воплощении он все с большей жадностью охотился за секретом вечной жизни, даже не подозревая, что это единственное, чем он уже обладает.
Сменялись столетия, а душа ибн Малика не в силах была перейти в иной мир, пока был жив Джинн. Так тянулось до тех пор, пока в забытом богом прусском местечке на руки матери не передали пищащего младенца по имени Иегуда.
Все это увидел Джинн.
Увидел себя, заключенного в темный сосуд, воющего от отчаяния.
Увидел, как снова и снова рождается ибн Малик.
Увидел Иегуду Шальмана — последнее и самое сильное воплощение ибн Малика. Увидел, как мальчик рос и из обычного ученика превращался в знатока темной и запретной магии. И еще он увидел, как однажды в дверь Шальмана постучался одинокий мебельный фабрикант, желающий взять в жены изготовленного по заказу голема.
Все это увидел и Шальман.
Увидел, как собственная жизнь разворачивается перед ним, подобно бесконечной нити с нанизанными на нее жемчужинами, всеми воплощениями, от ибн Малика до самого себя.
Увидел он и все то, что жило в памяти Джинна, узнал о его поражении и плене. Увидел, как тот выбирается из кувшина в мастерской жестянщика, и дыру в его памяти в том месте, где когда-то разворачивалась история бедуинской девушки Фадвы. Он увидел, как постепенно Джинн знакомился с городом и привыкал к своим путам. И еще увидел, как однажды ночью он встретился с удивительной женщиной, сделанной из глины.
