23
Не было еще и восьми утра, но уличные столики на тротуаре перед кофейней Фаддулов уже заполнились клиентами. Погода испортилась: воздух был пропитан влагой. Сидящие за столиками мужчины то и дело промокали лоб платком и отлепляли промокшие воротнички от шеи.
Махмуд Салех смешал в своей мороженице яйца, сахар и молоко, добавил лед и соль. Потом закрыл аппарат крышкой и покрутил ее, прилаживая. Нетерпеливая, шумная очередь из спешащей в школу детворы уже выстроилась перед его тележкой. Салех накладывал лакомство в маленькие мисочки и одним глазом присматривал за мороженицей. Рядом раздался шорох юбок.
— Доброе утро, Махмуд, — поздоровалась Мариам.
Он что-то пробурчал в ответ.
— День сегодня будет душным, а может, и дождь пойдет. Заходите к нам, если что-нибудь понадобится.
Слова были знакомыми, а тон совсем новым, непривычным. Мариам говорила так, словно сильно устала или, может, потерпела поражение. Салех ничего не сказал: он продолжал накладывать мороженое и обменивать его на согретые маленькими ладонями монетки.
Еще шаги, и новый ребенок встал в очередь. Хихиканье и поддразнивание тут же прекратились. Девочка прошептала что-то своей соседке, та ей ответила и передала дальше. Салех расслышал слова «мать» и «умерла». Подошла очередь того, кто был причиной этого внезапного молчания, и Салех увидел короткие штанишки и бледные коленки мальчика. Он вручил тому мороженое и услышал в ответ «спасибо», произнесенное еле слышным шепотом.
— Погоди, Мэтью, — попросила Мариам и дальше продолжала, понизив голос: — Ты уверен, что хочешь в школу? Я могу пойти с тобой и поговорить с учителем… — Последовал тихий ответ, и Мариам вздохнула. — Ну хорошо, только возвращайся пораньше. Ужин будет в пять. Тогда и поговорим.
Какое-то движение — робкая попытка обнять? — но мальчик уже ушел, и его неслышные шаги растворились в уличном шуме.
Все это невольно заинтересовало Салеха, но он продолжал молча трудиться. В очереди оставалось всего несколько человек; прогульщики не решались приблизиться, пока Мариам не уйдет. Очередь закончилась, но Мариам по-прежнему стояла рядом. Вероятно, хотела поговорить с ним.
— Меня беспокоит этот мальчик, — призналась она после долгой паузы.
Так и есть.
— Кто он?
— Мэтью Мунсеф. Сын Надии Мунсеф. Она умерла этой ночью. Мы с Саидом присматриваем за ним, пока не свяжемся с семьей его матери.
Он кивнул. Будь это не Мариам, а кто-нибудь другой, сама мысль о том, чтобы маронитка взяла ребенка из семьи восточных православных христиан, показалась бы абсурдной и вызвала скандал. Кто-нибудь другой, но не Мариам. Рано или поздно он разгадает ее тайну и поймет, как ей это удается.
— Он спал, когда Надия умерла. Мне пришлось рассказать ему. — Пауза, а потом неуверенный вопрос: — Как вы думаете, он теперь ненавидит меня?
Салех вспомнил тех матерей, которые умирали на его глазах, и детей, упрекавших его за то, что не сумел их вылечить.
— Нет, — покачал он головой. — Не вас.
— Я знаю, что не могу заменить Надию. Сегодня я думала, что ему лучше остаться дома, но я ведь могу только догадываться. Я не умею обращаться с детьми. — Последнее было сказано с подкупающей простотой. Через минуту она добавила: — Я рассказывала вам, как чуть не умерла, когда была маленькой?
Салех покачал головой.
— У меня была ужасная лихорадка, и доктор сказал матери, что я вряд ли выживу. Он посоветовал отвезти меня к святилищу Святого Георгия в Джуни.
Салех поморщился при мысли, что врач может дать такой совет, но Мариам поспешно объяснила:
— Я понимаю, но мать была в отчаянии. Вы знаете это святилище? — (Он покачал головой.) — Это озеро в пещере над заливом Джуни. Святой Георгий вымыл там копье после того, как убил дракона. Она отнесла меня в пещеру, зажгла свечу и опустила меня в воду. Стояла весна, и вода была ледяная. Как только я ее коснулась, сразу же заорала, а мама заплакала, потому что до этого я много дней не издавала ни звука. Она поняла, что теперь со мной все будет хорошо. Мать рассказывала мне эту историю снова и снова — как святой Георгий услышал ее молитвы и спас мне жизнь.
Салех мог бы предложить ей несколько объяснений этого чудесного исцеления: врач поставил неправильный диагноз, ледяная вода переломила развитие лихорадки. Но он ничего не сказал.
— Бездетные женщины тоже ходят в это святилище, — продолжала Мариам. — Иногда мне думается… Но я не хочу второй раз просить о помощи. Мне кажется, это будет уже жадностью.
— Нет, не будет, — твердо сказал Салех.
— Нет? Почему?
— Это его обязанность. Хороший целитель не имеет права выбирать. Если он может помочь, значит должен.
Она задумалась:
— Я как-то не думала об этом. Хороший целитель… Как жаль, что доктор Надии не был таким целителем. Может, она бы выжила.
— От чего она умерла?
— Я не помню названия. Что-то длинное и латинское. Но у нее были частые боли, температура и сыпь на лице. Доктор Джербан увидел ее и сразу понял.
— Lupus erythematosus.
Салех не собирался этого говорить. Слова сами всплыли в памяти, и теперь их эхо непоправимо висело в густом утреннем воздухе. Он отдал бы все монеты у себя в кармане и мороженицу в придачу, чтобы только взять их назад.
Он чувствовал, что Мариам смотрит на него, заново что-то решая.
— Да, правильно, — медленно подтвердила она.
— А мальчик? — спросил он, пытаясь оттянуть расспросы. — Отца нет?
— Можно сказать, что нет. Уехал торговать на запад и пропал.
— Семья матери примет его?
— Надеюсь. Они не видели его с тех пор, как он был младенцем. Вроде бы жестоко заставлять его уезжать из единственного дома, который он знает. Но как он может жить один, без семьи? — Еще один вздох. — Может, ему понравится в деревне, там тише, чем здесь. По крайней мере, будет подальше от этой мастерской жестянщика.
— Мастерской жестянщика?
— Нет, я не о Бутросе! Бутрос чудесный человек, жаль только, что так редко выходит и разговаривает с людьми. Нет, я об его партнере. О бедуине. — (Салех почувствовал, как она внезапно напряглась.) — Махмуд, можно я вам кое-что скажу? Этот человек мне никогда не нравился. Никогда. Мне кажется, он всех нас дурачит, а потом смеется у нас за спиной. Понятия не имею откуда, но я это точно знаю. — Теперь она говорила жестко, как никогда раньше. — Но Мэтью его обожает и проводил бы в мастерской целые дни, если бы Бутрос ему позволил.
— Нет.
— Простите?
— Не позволяйте мальчику проводить время в мастерской. С этим бедуином.
— А почему? — Она приблизилась к нему почти вплотную, и ему пришлось отвернуться и смотреть на серый тротуар и тень тележки. — Махмуд, вы что-нибудь знаете о нем? Он опасен?
— Я ничего не знаю, — сказал он и наклонился за ручкой тележки. — Но мне он тоже не нравится. Хорошего вам дня, Мариам.
— Хорошего дня, — слабым голосом отозвалась она.
Толкая перед собой тележку, он отправился вверх по улице. Мороженое его давно уже растаяло.
* * *
Анна Блумберг стояла на раскаленной, как духовка, крыше на углу Хестер-стрит и Кристи-стрит и, высовываясь из-за трубы, наблюдала за зданием на другой стороне улицы. Эту точку она выбирала очень тщательно: та казалась удобной и оттуда хорошо было видно крыльцо. Но сейчас, насквозь вспотев и надышавшись испарениями гудрона, она начинала жалеть о своем решении. Усилием воли остановив тошноту, она промокнула лицо рукавом. Если все пройдет так, как она планировала, если он явится с деньгами — тогда ее мучения будут не напрасны.
А если нет? Что ей делать тогда?
Она сглотнула подкатившую к горлу желчь и почувствовала, как под ребрами шевельнулся ребенок. Неужели полдень еще не наступил? Карманные часы были давно заложены, но она смотрела на часы в аптеке и…
Вот он.Высокий мужчина, уверенно рассекающий толпу. Несмотря на расстояние, Анна узнала его сразу же. С колотящимся сердцем она наблюдала, как он подошел к нижней ступеньке крыльца, осторожно оглянулся на коляски, тележки и болтающих на тротуаре мужчин. Ей очень хотелось спрятаться за трубой, но она поборола себя. Даже если он додумается посмотреть вверх, солнце будет светить ему прямо в глаза, и увидеть ее он не сможет. Хотя, надо признать, он делал невозможные вещи и раньше.
Из кармана он достал конверт и пролистал то, что находилось внутри. Анна вытянулась вперед, чтобы лучше видеть, но он отвернулся и мимо мальчиков, игравших на нижней ступени, поднялся на крыльцо. Наверху он так грациозно и быстро засунул конверт под горшок, что, стой кто-нибудь рядом с ним, и тот не заметил бы. Не оглядываясь, он спустился на тротуар и свернул за угол.
Что, и всё? Неужели получилось так просто?
Она быстро спустилась на тротуар и оглядела улицу. Может, он спрятался, чтобы сейчас поймать ее? Но нет, он был слишком высоким и заметным, она бы его не пропустила. С наигранным спокойствием Анна перешла улицу и поднялась на крыльцо, не обращая внимания на хихиканье заметивших ее живот мальчишек. Она нагнулась над горшком — далеко не так проворно и грациозно, как он, — и дрожащей рукой вытащила конверт. Внутри была пачка купюр по пять долларов. Она пересчитала: двадцать. Все на месте.
Дом, в котором она теперь жила, располагался неподалеку на той же улице, и по дороге туда она немного поплакала от усталости и облегчения. Вот уже несколько недель она спала в крошечной комнате без окон, где, кроме нее, жили еще пять женщин: три еврейки и две итальянки. Тюфяк был таким тощим и комковатым, что она не могла спать, а все женщины ее ненавидели за то, что по ночам она часто вставала в уборную. За всю эту роскошь она платила хозяйке пятнадцать центов в день. Проснувшись сегодня утром. Анна посчитала, что у нее осталось всего два доллара.
Но пока ей продолжало везти: ни одной из соседок не было дома. Она может не спеша решить, где лучше спрятать деньги. А потом пойдет в шикарное кафе и позволит себе съесть целую тарелку курицы с печеным картофелем. Анна зажгла свечу, которую они держали в чашке у двери, и начала искать подходящий тайник: дыру в полу или отставший кусок штукатурки.
— Я бы не стал на твоем месте, — раздался голос у нее за спиной. — Слишком легко обнаружить. Лучше носи их с собой, раз уж они так тяжело тебе достались.
Он стоял в дверях, полностью перекрывая проем. Два шага — и он уже был внутри и запирал дверь на задвижку.
В ужасе она шарахнулась назад и ударилась о стену плечом. Свеча выпала из чашки и, зажженная, покатилась по полу. Он все с той же грацией нагнулся, поднял ее и поднес к лицу женщины:
— Сядь, Анна.
Она соскользнула по стене и села, прикрывая живот руками.
— Пожалуйста, не трогай меня, — прошептала она.
Он насмешливо взглянул на нее, но ничего не сказал, а только обвел глазами маленькую темную комнатку. На мгновение ей показалось, что ему неловко здесь.
— Я не собираюсь оставаться тут дольше, чем необходимо, так что давай поговорим.
Он тоже сел и поставил свечу между ними. Даже сидя на полу со скрещенными ногами, он возвышался над ней, как грозный судья. У нее потекли слезы.
— Прекрати, — равнодушно сказал он. — Если уж у тебя хватило духу шантажировать меня и угрожать мне, то не стоит распускать нюни теперь.
Усилием воли Анна заставила себя успокоиться и вытерла лицо. В руке она все еще сжимала конверт. Если отдать его и извиниться, он, может, простит ее и уйдет?
Но непослушные пальцы еще крепче ухватили конверт. Эти деньги — ее будущее. Ему придется забрать их силой.
Но похоже, применять силу он не собирался, по крайней мере пока.
— Как ты нашла меня? — задал он первый вопрос.
— Твоя мастерская, — пискнула Анна. — Я пошла в Маленькую Сирию и ходила там по улицам, пока не увидела на вывеске твое имя. Потом дождалась, когда ты выйдешь, и убедилась, что это действительно ты.
— И ты никому больше не рассказывала? У тебя нет сообщников?
— Кто бы мне поверил? — криво усмехнулась она.
Похоже, это его устроило, и он продолжал:
— Хаву ты тоже шантажировала? Если помнишь, это она искалечила твоего любовника. Я только спас ему жизнь.
— Я все помню, — огрызнулась она, — хотя, если ты помнишь, я сама была избита до полусмерти.
— Тогда ответь на мой вопрос.
Она колебалась, и то, что отразилось на ее лице, стало ему лучшим ответом.
— Понятно. Ты боишься ее. Похоже, больше, чем меня.
Она с трудом сглотнула:
— Что она такое?
— Это ее секрет, а не мой.
Анна слабо хихикнула:
— А что тытакое?
— Что я такое, это не твое дело. Ты только помни, что, если меня разозлить, я делаюсь опасным.
— Вот как? — Она выпрямила спину. — Я тоже. И я не зря угрожала. Я пойду в полицию, если меня вынудят.
— Забавная угроза от человека, который держит в руке конверт с деньгами. Или ты хочешь снова шантажировать меня, когда первый платеж кончится? Ты собираешься грабить меня понемногу в расчете на мою скромность и добрую волю? Имей в виду, что они обе уже подходят к концу.
— Я не воровка, — гордо сказала она, — и не собираюсь больше делать ничего подобного. Мне просто надо немного денег, чтобы дожить до того времени, когда родится ребенок и я смогу найти работу.
— А что ты сделаешь с ребенком? Будешь держать его здесь. — Он с отвращением огляделся.
— Наверное, отдам его. Есть много женщин, которые хотят ребенка. Некоторые даже готовы платить. — Она пожала плечами с деланой беззаботностью.
— А твой любовник? Он знает об этом плане?
— Не называй его так! — с гневом сказала она. — Он мне никто, и ребенку тоже. Почему меня должно волновать, что он думает? Той ночью он велел мне от него избавиться. Назвал меня хитрой шлюхой и сказал, что ребенок не его. Между нами все было бы кончено, если бы не Хава. — У нее нервно сжалось горло. — Но то, что она сделала, — это неправильно. Я слышала, он даже ходить не может. И доктора говорят, что теперь у него все будет болеть до конца жизни.
Он явственно вздрогнул:
— А Хава слышала об этом?
— Откуда мне знать. Я не показывалась в пекарне с тех пор. Только прочитала в газетах об ее замужестве.
Джинн словно обратился в камень:
— Каком замужестве?
— А ты не знал? — улыбнулась она, радуясь, что наконец-то у нее появилось преимущество. — Она снова вышла замуж, очень скоро после той ночи, за некоего Майкла Леви. — Шок на его лице придал ей смелости, и она заговорила быстрее: — Он социальный работник и, разумеется, беден как мышь. Но она все-таки за него вышла, так что, наверное, между ними что-то было, как ты думаешь?
— Замолчи, — прошептал он.
— А вы с ней так хорошо смотрелись, когда танцевали вместе.
— Замолчи!
Он не отрываясь смотрел на стену над ее головой. Анна помнила, что такой же вид был у ее отца, когда он узнавал дурные новости: как будто пытался отменить правду одной только силой воли. Он всего лишь мужчина, по крайней мере в этом. На мгновение она почти пожалела его.
— Те деньги, что у тебя в руках, — сказал он ей странным, задушенным голосом, — считай, что я дал тебе в долг. И скоро этот долг придется отдать. Если последуют еще какие-то угрозы мне, или Хаве, или еще кому-то, они получат достойный ответ. Мое терпение подошло к концу.
Он протянул руку и пальцем прижал горящий фитилек свечи. Пламя тут же взорвалось раскаленной белой струей огня. Анна вскрикнула и отвернулась, закрыв глаза. Почти сразу же свеча стала гореть как обычно, но, когда девушка повернулась, Джинна уже не было в комнате.
* * *
За углом направо от приютного дома, в полуподвале, располагалась невзрачная забегаловка под названием «Пятнистая собака». Популярное среди поденщиков и портовых рабочих заведение, в середине дня — когда труженики ночной смены еще отсыпаются после утренних возлияний, а остальные работают — оно было почти пустым. Вот и сейчас тут присутствовали лишь две живые души: бармен, который, воспользовавшись временным затишьем, сметал с пола старые опилки и насыпал новые, и Майкл Леви, занявший маленький столик в темном углу.
Майкл не пил днем с тех пор, как, окончив школу, он со своими приятелями обсуждал воспламенявшие их тогда идеи, — никогда те не казались такими благородными и верными, как за рюмкой шнапса. Но сейчас он пил просто для того, чтобы напиться. Перед ним на столе лежала стопка дядиных записок, стоял не особенно чистый стакан и бутылка напитка, незаслуженно именующего себя «виски». Ее содержимое сильно отдавало гнилыми яблоками, но тем не менее убыло уже на треть.
Майкл сделал еще один большой глоток, уже не морщась. Он пришел сюда с намерением решить, что делать с бумагами. Они были написаны дядиной рукой, и ответственность за них легла на его плечи страшной тяжестью. В них говорилось о вещах, которые просто не могли быть правдой. И все-таки Майкл начинал верить в них.
Своему маленькому штату в приютном доме Майкл объяснил, что вдруг почувствовал себя плохо, а потому отправляется домой. Они все сочувственно закудахтали, уверяя директора, что вполне обойдутся без его помощи до следующего утра. Джозеф Шаль настойчиво советовал ему вернуться на работу, только когда он почувствует себя лучше. Славный парень этот Джозеф. Он вспомнил, как жена выспрашивала про того, и поморщился. Она-то представила это так, словно подозревает его в чем-то, а что, если все наоборот? Что, если онзаметил какую-то странность в ней?
Боже милостивый, он сойдет с ума, если будет продолжать в том же духе.
Майкл выпрямился на стуле, не обращая внимания на то, как поплыла голова. Возможно, правильнее будет представить всю эту историю как отвлеченную умственную задачу. Предположим, хотя бы на минутку, что его дядя не впал в старческое слабоумие, а его записи — не просто экзерсисы склонного к мистике интеллекта. И собственная жена Майкла — это действительно сделанный из глины голем, наделенный силой дюжины мужчин. И она заранее знает все его страхи и желания. А ее покойный муж — человек, о котором она никогда не рассказывает, — был на самом деле ее хозяином, для которого она и была создана.
Предположим, все это правда. И что он теперь будет делать? Разведется? Предупредит местных раввинов? Станет жить дальше так, словно ничего не произошло?
Майкл быстро пролистал дядины бумаги в поисках строчки, которая сразила его как удар:
Сможет ли она когда-нибудь по-настоящему полюбить кого-то, быть счастливой? Начинаю на это надеяться, хоть это и противоречит всякой логике.
Разве не в этом все дело? Может ли он оставаться женатым на женщине — все равно, из плоти или из глины, — которая никогда не сможет полюбить его в ответ?
Он хлебнул еще виски и вспомнил об их первой встрече, о ее дружелюбном молчании и застенчивых улыбках. Он и полюбил ее за это молчание, а не только за то, чтоона говорила. До нее он встречал только женщин, которые считали, что завоевать сердце интеллектуала можно лишь разговорами. Он вспомнил, как они с Хавой молчали по дороге на кладбище, к дядюшке на могилу. Она говорила так мало, что каждое ее слово казалось редкой драгоценностью, еще более ценной оттого, что говорила она именно то, что он хотел услышать. А когда она воздерживалась от слов, он сам наполнял ее молчание глубиной мысли и красотой чувств.
Голова начинала тупо ныть. Его вдруг одолел смех, и он затушил веселость очередным глотком виски. А какая на самом деле разница, женщина она или голем? В любом случае он понятия не имеет, кто такая его жена.
* * *
Стоя на крыше, Джинн скручивал сигарету за сигаретой. Дорога до дому после встречи с Анной ничуть его не успокоила. Он вспоминал ту ночь, когда жадно смотрел из окна Арбели на город, который ему не терпелось узнать. Лучше бы он навсегда остался в мастерской, в счастливом неведении. Лучше бы он остался в кувшине.
Она замужем.Ну и что из этого? Она и без того ушла из его жизни. Замужество ничего не меняло. Тогда почему это так ранит?
Вот уже много дней он старательно загонял ее в самый дальний угол своей памяти, но она упрямо возникала оттуда, когда ему этого меньше всего хотелось. Возможно, он неправильно взялся за дело; раньше он никого не пробовал забыть. У него просто не было такой необходимости. Отношения между джиннами были совершенно иными. Их союзы могли быть спокойными или бурными, могли продолжаться день, час или несколько лет, и часто одновременно — что жители Маленькой Сирии, несомненно, сочли бы безнравственным, — но никогда не бывали постоянными. Союзы эти могли возникнуть из похоти, скуки или каприза, но рано или поздно, исчерпав себя, заканчивались, и воспоминания о них, хранившиеся где-то в недрах памяти, были скорее приятными. Почему же с ней все не так, хотя, в сущности, они провели вместе совсем немного времени? Несколько разговоров, несколько споров, и все — она даже не была его любовницей! Однако она никак не желала превращаться в отдаленное воспоминание, как сильно он этого ни хотел.
Замужем. За Майклом Леви. Он ведь ей даже не нравился.
Джинн скрутил новую сигарету, прикурил от пальца, затянулся. Из-под рукава сорочки показался край железного браслета и словно подмигнул ему. Минуту подумав, он достал бумажный квадратик, который вынул когда-то из ее медальона. Осторожно он развернул его наполовину, и теперь от написанного на листочке его отделял только один слой бумаги, плотной и толстой, но и через нее смутно просвечивали буквы. Он мог развернуть и прочитать записку. Мог выбросить ее в придорожную канаву. Мог просто сжечь ее в пальцах и развеять пепел по ветру.
Чья-то маленькая рука потянула его за сорочку.
Он испуганно вздрогнул. Это был Мэтью, который опять появился словно из воздуха. Все-таки как мальчишка это делает? Джинн быстро сложил записку и сунул ее под браслет.
— Тебя, наверное, прислал Арбели? — буркнул он.
Ему было тяжело смотреть на ребенка. События этого утра заслонили то, что случилось ночью, но сейчас воспоминания о крошечной гостиной и задыхающейся в ней женщине нахлынули с новой силой, а вместе с ними явилось и непонятное, щемящее чувство стыда.
Мэтью отрицательно потряс головой и опять потянул его за сорочку. Удивленный Джинн наклонился к нему и услышал горячий, умоляющий шепот:
— Верни ее!
Ошеломленный Джинн молча смотрел на мальчика. Вернутьее? Но ведь женщина умерла!
— А с чего ты взял, что я могу это сделать?
Мэтью не отвечал и только глядел на него с упорной надеждой.
Постепенно Джинн начинал понимать. Выходит, поэтому Мэтью не отходил от него все эти месяцы? Дело вовсе не в дружбе, не в восхищении и не в желании учиться. Мальчик прибежал тогда к нему — а не к Мариам, не к доктору Джербану, не к кому угодно, кто действительно мог бы помочь, — только потому, что верил: Джинн вылечит его умирающую мать с той же легкостью, с какой латает дыру в чайнике!
Все скопившиеся за день разочарования и злость заново всколыхнулись у него в груди. Он присел на корточки и взял мальчика за худые плечи:
— Хочешь, я расскажу тебе, что бывает с душами, которые не успокоились после смерти или которых против их воли вернули обратно? И учти, это будет правдой, а не сказкой, которую обычно рассказывают детям. Ты когда-нибудь видел, как по земле пробегает как будто тень облачка, но, если посмотреть на небо, никаких облаков там нет?
Мэтью неуверенно кивнул.
— Это призрак, — продолжал Джинн, — потерянная душа. В пустыне встречаются призраки самых разных существ. Они мечутся туда-сюда в постоянных мучениях и все ищут, ищут. Догадываешься, что они ищут?
Мэтью побледнел и замер. Он только едва заметно покачал головой.
— Они ищут свои тела. А когда найдут — еслинайдут, если их кости еще не истлели, — они корчатся над ними, и рыдают, и издают жуткие звуки. Хочешь знать, что они делают потом?
Испуганные глаза мальчика медленно наполнялись слезами. Джинн почувствовал укол жалости, но он справился с ней и продолжал:
— Они находят своих родных и молят, чтобы те помогли им обрести покой. Но их родные слышат только ужасный стон, похожий на завывания ветра. И чувствуют только смертельный холод. — Он еще крепче сжал плечи мальчика. — Ты хочешь такого для своей матери? Хочешь видеть, как ее душа с воем носится по Вашингтон-стрит? Хочешь, чтобы она искала свои кости, гниющие в земле? Чтобы она искала тебя?
Издав звук, похожий на икоту или всхлипывание, мальчик вырвался из его рук и бросился прочь.
Джинн смотрел ему вслед, видел, как мальчик перелез через край крыши, слышал его торопливые шаги по пожарной лестнице. Потом он отвернулся. Теперь Мэтью побежит к кому-нибудь другому: к Мариам или к Арбели, к одной из женщин, которые шили ночью в комнате, или к священнику. Они утешат мальчика и осушат его слезы. И в следующий раз, когда возникнет нужда, он обратится к ним, а не к нему.
Оставшись один, он докурил последнюю из сигарет до того, что она пеплом рассыпалась у него на губах.
* * *
Атмосфера в мастерской жестянщика была невеселой. Пока Джинн отсутствовал, Мариам забежала на минутку, чтобы сообщить Арбели печальную новость о смерти Надии — смерти, при которой, по всей видимости, присутствовал и Джинн.
— Он ведь был здесь сегодня, — недоумевал Арбели, — и ничего мне не сказал.
— Бутрос, это, конечно, не мое дело советовать вам, с кем дружить… но вам не кажется, что в нем есть что-то очень странное?
«Куда страннее, чем вы думаете», — подумал Арбели.
— Я знаю, что с ним бывает непросто, а в последнее время настроение у него ужасное…
— Нет, дело не в этом. — Она колебалась, подбирая слова. — Когда мы были у Надии, мне показалось, что он вообще никогда раньше не видел, как люди болеют. Он понятия не имел, что с ней делать. Он держал ее на руках, а потом посмотрел на меня, и на какой-то миг… Бутрос, я вдруг подумала, что он не человек. — Теперь Мариам смотрела на него умоляюще. — Это ужасно, говорить такие вещи? Может, я сошла с ума?
— Мне кажется, я вас понимаю.
Мариам ушла, и вскоре в мастерскую вернулся Джинн, но он по-прежнему ничего не говорил про Надию. Поглядывая на него, Арбели размышлял, что же случилось с их дружбой. Наверное, та была обречена с самого начала, уж очень неестественным вышел союз. О чем в своих сказках предупреждали его мать и тетки? О том, что тем, кто создан из плоти и крови, надо держаться подальше от джиннов и им подобных. Его сбил с толку человеческий облик Джинна, и скоро он перестал напоминать себе, что под этой маской скрывается совсем другое существо.
Дверь мастерской вдруг резко распахнулась. Это опять была Мариам, но совершенно неузнаваемая. Впервые за всю жизнь, полную сочувствия и симпатии ко всем встречным, она наконец-то рассердилась, и рассердилась очень сильно.
— Ты! — крикнула она, указывая пальцем на Джинна. — Объясни, зачем ты это сделал!
Джинн медленно поднялся со скамейки. Удивление на его лице сменилось холодной враждебностью.
— И что я должен объяснить?
— Почему Мэтью Мунсеф, насмерть перепуганный, прячется у нас в кладовке, трясется и рыдает?
Сердце Арбели сжалось, когда он представил эту картину. Ему показалось, что и Джинн вздрогнул, но тот тут же сказал:
— А при чем здесь я? Разве мать мальчика не умерла этой ночью? Вы ведь вроде бы тоже при этом присутствовали.
Мариам отшатнулась, словно он ее ударил.
— Я не знаю, кто вы такой, — медленно проговорила она, и в ее голосе зазвенел лед, — но вы не тот, за кого себя выдаете, это наверняка. Вы обманули Бутроса, потому что он слишком добрый и доверчивый, вы обманываете всю нашу улицу. Но вам не удалось обмануть ни Махмуда Салеха, ни меня. Вы несете опасность. Вам не место здесь. Я давно все это знала, но ничего не говорила, но теперь я не буду молчать. Человек, который говорит семилетнему мальчику, что душа его умершей матери вернется и будет гоняться за ним по улице, — такой человек не заслуживает ни сострадания, ни понимания.
— О господи, — ахнул Арбели, — неужели это правда? Ты в самом деле говорил такое Мэтью?
Джинн взглянул на него с раздражением и, кажется, с обидой, и Арбели решил, что сейчас он что-то объяснит, но вместо того Джинн повернулся к Мариам:
— Да, так все и было. И у меня имелись причины поступить так. И меня не волнует, понимаете вы их или нет, тем более вы сами признались, что невзлюбили меня с самого начала. Я никогда не искал вашего сочувствия и понимания, да и вы не были склонны делиться ими. Ни вы, ни Махмуд Салех, ни ты, если уж на то пошло, — он обернулся и пристально посмотрел на Арбели, — не вправе указывать мне, что делать. Моя жизнь принадлежит мне, и я буду делать все, что хочу.
На минуту повисло тяжелое, напряженное молчание. Мариам и Джинн сверлили друг друга взглядами, это походило на битву титанов.
— Ну все, — сказал вдруг Арбели. — У нас тут все кончено. Забирай свои вещи и уходи.
Сначала Джинн, похоже, не понял. Потом нахмурился:
— Что ты сказал?
— Ты все слышал. Выметайся отсюда. Я разрываю наше партнерство. Будешь делать все, что хочешь, только не здесь. Хватит.
— Но… — Джинн явно колебался, — заказ для Сэма Хуссейни еще не закончен.
— Я объясню Сэму. Считай себя свободным от всех обязательств. Тебе это будет нетрудно.
С сердитого лица Арбели Джинн перевел взгляд на торжествующую Мариам:
— Ты прав. У меня тут все кончено.
Он убрал свои инструменты, аккуратно завернул недоделанные ожерелья в кусок фланели и положил сверток на верстак. А потом, не сказав ни слова и ни разу не оглянувшись, ушел.
* * *
Хава,
в приютном доме возникло несколько срочных дел, и, боюсь, мне придется остаться здесь на ночь. Не волнуйся насчет ужина, поем на работе. Увидимся завтра.
Твой муж,
Майкл
Она отдала посыльному пенни, закрыла дверь и еще раз перечитала записку. Майкл как-то говорил ей, что старается не ночевать в приютном доме, поскольку все тогда привыкнут и станут от него этого ожидать. Интересно, что же заставило его нарушить собственное правило?
Она совсем недавно накрыла стол и теперь начала убирать обратно тарелки, чашки, хлеб, смалец и сковородку, выставленную, чтобы пожарить печенку, которую он принесет. Взявшись за ручку холодильного ящика, она замерла, задумавшись. Муж ведь будет думать, что она ужинала без него. Заметит ли он, что еды не стало меньше?
Досада, смешанная с гневом, вдруг захлестнула Голема. Неужели ей вечно придется гадать, что он подумает? С силой она захлопнула дверцу ящика. Если спросит, скажет ему, что не была голодна.
Уйдя в гостиную, она взялась за шитье. Хотя бы одну ночь ей не придется отгонять от себя его страхи и желания, не придется лежать неподвижно и изображать дыхание. При одной этой мысли все тело приятно расслабилось, но уже через минуту всколыхнулись угрызения совести. Ее бедный муж будет работать всю ночь, а она думает только о собственных удобствах. Может, все-таки стоит проявить заботу и отнести ему ужин?
Она отложила нитку с иголкой, но тут же, упрямо нахмурившись, взяла их снова. Она останется дома. Хотя бы на одну ночь она вернется к своей прежней жизни: одиночество, шитье и окно, отделяющее ее от мира.
* * *
Стоя посреди комнаты, Джинн раздумывал, что взять с собой.
Он расставался с Маленькой Сирией. Ничто больше не держало его здесь, и было непонятно, что держало раньше. Работа, помогающая заполнить дневные часы. Место, где можно укрыться от дождя и снега. Ничего больше. И все равно удивительно, как мало вещей он нажил. Несколько рубашек и штанов, две пары обуви, пальто. Ужасная шерстяная шляпа, купленная по настоянию Голема. Подушки на полу, приобретенные дешево и без всякого интереса. Несколько инструментов, которые он когда-то захватил из мастерской и собирался вернуть. Стеклянная банка, в которой лежали все его деньги. Приобретенные у Конроя цепочки. Зонт с серебряной ручкой. И в посудном шкафу его фигурки.
Он достал их и выставил в ряд на столе. Птички, мыши, крошечные насекомые, сделанные из жести, серебряная, вертикально вытянувшаяся кобра с узорчатым капюшоном. Недоделанная фигурка ибиса, у которой никак не получался клюв.
Он рассовал по карманам деньги и цепочки и, чуть поколебавшись, добавил к ним фигурки, но тут же передумал, достал их обратно и снова выставил на стол. Пусть следующий жилец делает с ними что хочет. А ему нужна только крыша над головой на случай, если пойдет дождь. И больше ничего. Совсем ничего.
Выйдя на улицу, Джинн почувствовал себя сильным и свободным, как будто он снова был в пустыне и мог отправиться куда пожелает. С какой стати он вообще связался с Арбели? Все старые разумные доводы казались теперь неубедительными и нелепыми по сравнению с этой свободой. Куда он направится теперь? Джинн взглянул на небо, на котором собирались облака. Наверное, надо найти себе пристанище на ночь. Бауэри? Он уже давно там не был, если не считать коротких визитов к Конрою за цепочками.
Проходя мимо дома Мэтью, Джинн замедлил шаг. Пожалуй, стоит в последний раз взглянуть на потолок.
В вестибюле было прохладно и темно: газовые рожки еще не горели. Над головой, в свете сгущающихся сумерек, переливалась и сверкала пустыня. На стене кто-то повесил вставленную в рамку газетную статью о потолке. «Будем надеяться, — говорилось в ней, — что это лишь первое из замечательных творений талантливого сирийского художника».
Перевернутые вверх ногами горные пики отбрасывали тени на долину. Дворца, как обычно, не было видно, и Джинн с тоской осознал, что не в силах оторвать взгляд от того места, где полагалось быть дворцу.
Вся вновь обретенная энергия вдруг оставила его. Никогда он не сможет освободиться от Маленькой Сирии, никогда до тех пор, пока существует этот потолок. Наверное, можно содрать листы жести и расплавить их, превратив в лужу, но от одной этой мысли его бросило в дрожь. Ну и ладно, пусть потолок останется им. Арбели, взглянув на него, возможно, вспомнит когда-нибудь, что сделал для него Джинн. И Мэтью тоже будет смотреть на потолок.
Джинн вышел на улицу. Тучи над головой становились все темнее и гуще. Хватит воспоминаний, пора уходить.
На самой границе сирийского квартала он повстречался с Салехом, толкающим домой свою тележку с опустевшей мороженицей. Увидев его, старик остановился и попытался вжаться в стену.
— Салех, — окликнул его Джинн, — что ты наболтал Мариам Фаддул?
В глазах у старика метнулся страх, но он храбро ответил:
— Ничего, чего бы она уже не знала.
Джинн хмыкнул, а потом сунул руку в карман и достал ключ от своей комнаты. Он кинул ключ Салеху, и тот, удивившись, поймал.
— Прощальный подарок, — объяснил Джины и назвал адрес. — Оплачена до конца месяца. А я буду на Бауэри, — добавил он, уже уходя, — если вдруг кому-то понадоблюсь.
* * *
В темной спальне приютного дома Иегуда Шальман готовился к очередной ночной охоте. Он тихо оделся, на цыпочках спустился по скрипучей лестнице и, приоткрыв дверь, выскользнул на улицу.
На этот раз он снова решил отправиться на север, в тот самый парк, куда однажды привела его волшебная лоза. Этот план не внушал ему особых надежд, но что еще он мог сделать? Он уже давно запутался в этих бесчисленных следах, которые то появлялись, то исчезали, как будто их оставлял неуемный дух…
Иегуда Шальман вдруг резко остановился, осененный простой и очевидной мыслью: то, что он ищет, главная цель его поисков — это живое существо.Парки, крыши домов на Бауэри — это все его маршруты. Он бродит по городу, а Шальман преследует его, словно гончая. Теперь становилось понятным, почему след иногда так резко обрывался: дойдя туда, куда ему надо, странник просто возвращался домой. А значит, все, что Шальману осталось сделать, — это найти след и идти по нему вспять до самого логова, где и будет ждать добыча.
Едва придя к этому решению, Шальман, словно в награду, почувствовал под ногами явный след — на углу Хестер-стрит и Кристи-стрит, еще в еврейском квартале. Он ходил по этим улицам десятки раз, но именно сейчас заурядный перекресток буквально светился перед его глазами, каждым своим дюймом излучая притяжение. Объект его поисков был здесь совсем недавно, возможно даже сегодня.
Шальману хотелось сплясать прямо на улице, но он заставил себя сохранять спокойствие. Медленно повернувшись вокруг своей оси, он сразу же понял — вот то, что ему надо. Здание на юго-западном углу. Крыльцо и, как ни странно, большой горшок с запущенным растением у самой двери манили к себе как магнит. Но на этом все интересное кончалось. Сама дверь была обыкновенной и скучной. Выходило, что неизвестный поднялся по ступенькам, может, чтобы поговорить с кем-нибудь или заглянуть в дом, а потом опять ушел. Но куда?
Он снова спустился с крыльца и пошел по улице, не думая, куда идет, а только слушая свои ноги. Они привели его еще к одному дому, куда более убогому и запущенному, чем первый, и на этот раз след не прервался у двери. Шальман осторожно зашел в вестибюль, чувствуя, как подошвы липнут к грязному полу. След вел его вверх по темной шаткой лестнице, на пропахшую капустой площадку, а потом исчезал за одной из дверей. Он приложил к ней ухо, но никаких голосов не услышал — только чье-то сонное дыхание.
Пока он стоял, не решаясь постучать, кто-то вышел из расположенной на площадке уборной. Шальман отступил в тень и оттуда увидел, как беременная женщина в ночной рубашке сонно бредет к той самой двери, которая заинтересовала его. Аура вокруг нее была до того сильной, что физически притягивала его.
— Простите, — шагнул из темноты Шальман.
Он говорил совсем тихо, но женщина тем не менее подпрыгнула от испуга.
— Господи! — ахнула она и прикрыла выпирающий живот рукой.
— Я хочу только спросить, не могли бы вы мне помочь. Я ищу… — он немного помолчал и назвал наугад, — Хаву Леви.
Это имя, похоже, испугало женщину еще больше.
— Я уже давно ее не видела. — В ее голосе мешались страх и подозрительность. — С какой стати вы ищете ее здесь?
— Мне сказали, что она может здесь появиться. Один наш общий знакомый.
— Ахмад? Это он прислал вас?
Шальман поспешил воспользоваться неожиданной подсказкой:
— Да, меня прислал Ахмад.
— Кто бы сомневался! — со злостью огрызнулась женщина. — Так вот, скажите ему, что он не получит свои деньги скорее, если станет меня преследовать. А вы, старый человек, постыдились бы! Куда это годится — пугать в темноте беременную женщину!
Ее голос становился все громче и пронзительнее. Вот-вот кто-нибудь услышит ее и выглянет на площадку. Все, хватит церемоний. Он схватил ее за запястье, как раньше делал с раввинами. В первый момент она попыталась вырвать руку, но потом затихла.
— Кто такой Ахмад? — спросил он.
И еще до того, как она ответила, в мозгу у него вспыхнул ослепительно-белый свет, обжигающий, словно адское пламя.
Шальман бросил руку женщины и, покачнувшись, отступил, протирая глаза, чтобы стереть след страшного огня. Когда к нему вернулось зрение, женщина смотрела на него испуганно и недоумевающе, явно не помня ничего из того, что случилось.
— Вам плохо? — спросила она.
Проскочив мимо нее, Шальман бегом спустился по лестнице и выскочил в ночную темноту.
На улице он остановился и глубоко вдохнул сырой воздух. Что это было? Что промелькнуло у этой женщины в голове? Пламя, которое обжигает, как огонь геенны, но все-таки кажется живым. Но ведь она назвала его Ахмадом и говорила о нем как о человеке! Где здесь смысл? Не действует ли тут иная сила, еще не доступная его пониманию?
Ахмад.Он понятия не имел, что это за имя.
* * *
Атмосфера в «Пятнистой собаке» к ночи накалилась. Уже троих драчунов хозяин выставил за дверь. Но на Майкла, сидящего в дальнем углу, никто не обращал внимания. Интересно, что думают о нем местные завсегдатаи, мускулистые рабочие с фабрики и докеры? Считают его трусливым, забитым бюрократом, которого пугает долгий путь домой? Не так уж далеко от истины, решил Майкл.
Он еще раз пролистал записки покойного дяди, пробежал глазами формулы и диаграммы. Записку жене он отправил в половине восьмого, а сейчас уже одиннадцать. Забыв о стакане, Майкл пил подозрительный напиток прямо из бутылки. Разум его по-прежнему настаивал, что все написанное дядей — плод старческих заблуждений и суеверий, но бастионы разума уже рушились.
Майкл сделал последний глоток из бутылки, собрал бумаги, вышел на улицу, и его вырвало. Лучше ему от этого не стало. Шатаясь, он добрел до приютного дома. Там было темно и тихо. У себя в кабинете Майкл выдвинул переполненный ящик стола и запихал в него дядины записи. Фраза «Как привязать голема к новому хозяину» на верхнем листе бросилась ему в глаза. Болезненно сморщившись, Майкл захлопнул ящик.
Комната крутилась вокруг него. Ему было некуда пойти, кроме работы и теперь уже ненадежного дома. А что же друзья? Он забыл их всех, погрузившись в туман работы и вечной усталости. Не осталось никого, кто захотел бы поговорить с ним или позволил переночевать у себя на диване. А сейчас ему очень нужен был человек, который смог бы выслушать его, не осуждая, и посмотреть на все со стороны ясным и непредвзятым взглядом.
Джозеф. Можно ведь поговорить с Джозефом! С человеком, за последнее время ставшим ему почти другом. Даже сквозь алкогольный туман Майкл понимал, что будить посреди ночи своего подчиненного, дабы излить ему душу, — это совершенно непозволительное поведение. Тем не менее он поднялся по лестнице и подошел к спальне.
Койка Джозефа оказалась пустой.
Майкл стоял в темноте спальни и чувствовал себя преданным. Чем мог заниматься Джозеф в городе в такое время? Майкл присел на койку. Может, его помощник вышел прогуляться, устав от духоты в спальне? И все-таки подозрение неприятно кололо. Он вспомнил, что жена спрашивала его о Джозефе и что он почти ничего не мог рассказать ей. Почему она так заинтересовалась?
Никогда прежде он не позволял себе вмешиваться в жизнь своих гостей. Кроме того, кругом были люди, и любой из них мог проснуться и увидеть его. И тем не менее Майкл засунул руку под койку Джозефа и скоро нащупал там ручку старомодного саквояжа. Он вытащил его наружу. От саквояжа пахло старостью и плесенью, словно он уже не одно поколение стоял под множеством разных коек. Замок, скрипнув, открылся. Внутри Майкл обнаружил несколько аккуратно сложенных предметов одежды и старый молитвенник. Ни фотографий родных, ни безделушек, напоминающих о доме. Неужели тут хранилось все, чем Джозеф владел в этом мире? Даже для приютного дома это было чересчур убого. Возможно, Майкл пожалел бы старика, но из-за его странного отсутствия такая скудость казалась даже зловещей — как будто Джозеф Шаль вовсе не жил на свете.
Майкл понимал, что надо засунуть саквояж обратно под кровать и поскорее уходить, но он так устал, что был не в силах подняться. Вместо этого он снова достал молитвенник и стал его перелистывать, словно надеялся найти в нем ответ. Лунный свет упал на раскрытую страницу, и тут же стало ясно, что это не обычный молитвенник, а старая, обожженная по краям рукопись. И то, что он считал молитвами, оказалось формулами, заклинаниями и магическими заговорами.
Не веря своим глазам, он листал страницы. Майкл шел к Джозефу за поддержкой, и что он получил взамен? Его дядя, жена, а теперь еще и это: они все словно устроили против него заговор, заставляя сомневаться во всем, что он привык считать истиной.
На одной из страниц, испачканной чем-то похожим на засохшую глину, было написано знакомым неряшливым почерком Джозефа:
Ротфельд хочет от жены: Покорность. Любопытство. Ум. Добродетельное и скромное поведение.
Покорность присуща от природы. Ум — самое сложное. Любопытство — самое опасное, но это проблема Ротфельда, а не моя.
И потом ниже:
Она готова. Прекрасное творение. Завтра Ротфельд уплывает в Нью-Йорк.
Она станет ему превосходной женой, если не уничтожит его раньше.
