Народный дом
Когда Мифасов и я собрались ехать в Народный дом — к нам пристал и художник Крысаков:
— Возьмите меня!
— А зачем?
— Да ведь вы едете в Народный дом?..
— Ну?
— А я знаток народных обычаев, верований и всего вообще народного быта. Кроме того, я знаток русского языка.
Последнее было бесспорно. Стоило только Крысакову встретиться с извозчиком, маляром или оборванным мужичком, собирающим на погорельцев, — Крысаков сразу вступал с ними в разговор на самом диковинном языке:
— Пожалуйте, барин, отвезу.
— А ты энто, малый, не завихляешься-то ничего такого, вобче? По обыкности, не объерепенишься?
Извозчик с глубоким изумлением прислушивался к этим словам:
— Чего-о-о?
— Я говорю: шелометь-то неповадно с устатку. Дык энто как?
— Пожалуйте, барин, отвезу, — робко лепетал испуганный такими странными словами извозчик.
— Коли животина истоманилась, — веско возражал Крысаков, — то не навараксишь, как быть след. Космогонить-то все горазды на подыспод.
— Должно, немец, — печально бормотал ущемленный плохими делами Ванька и гнал свою лошаденку подальше от затейливого барина.
А Крысаков уже подошел к маляру, лениво мажущему кистью парадную дверь, и уже вступил с ним в оживленный разговор.
— Выхмарило сегодни на гораздое вёдро.
— Эге, — хладнокровно кивал головой маляр, прилежно занимась своим делом.
— А на вытулках не чемезишься, как быть след.
— Эге, — бормотал маляр, стряхивая краску с кисти на бариновы ботинки.
— То-то. Не талдыкнут, дык и гомозишься не с поскоку.
— Эге.
Потом Крысаков говорил нам:
— Надо с народом говорить его языком. Только тогда он не сожмется перед тобой и будет откровенен.
Вот почему мы взяли с собой Крысакова. Я хочу открыть Америку:
— Читатели! Вы все, в ком еще не заглохла жажда настоящей жизни, любовь к настоящему простому, ясному человеку, стремление к искреннему веселью и непосредственной радости, — сходите в Народный дом, потолкайтесь в толпе.
«Действительно, открыл Америку», — подумает кто-нибудь, пожав плечами.
Нечего пожимать плечами. Большинство читателей «Нового Сатирикона» в Народном доме ни разу не было, и я, как новый Колумб, уподобив читателей «Нового Сатирикона» испанцам, предлагаю им новую, только что открытую мною страну — Народный дом.
Всякий испанец поблагодарит меня, если ему взбредет в голову, на основании этих строк, потолкаться по обширной территории Народого дома.
Крысаков, по крайней мере, пришел в восторг.
— Какой простор! Какие милые, славные лица… Вот он, настоящий русский народ. И какое искреннее веселье!
Тут же он заговорил с одним парнем, восхищенно глазевшим на измазанных мелом клоунов:
— Энто, стало быть, скоморошество вдругорядь причинно и изничтожению кручинушки, котора, как змея злоехидная, сосет-томит молодецкую грудь… Взираешь на таку посмеху, да и только тряхнешь кудрями.
Действительно, у парня на лице выразилось сильнейшее желание тряхнуть кудрями — только не своими, а крысаковскими.
— Ты чего ко мне привязался, — сказал парень очень угрюмо, — я ж тебя не трогаю.
— Ничего, ничего, не обижайся, — примирительно сказал Мифасов, покрутив за спиной Крысакова пальцем около лба. — Не бойся, милый; он добрый.
— Вот смотри, что значит наметавшийся глаз, — шепнул мне Крысаков. — Стоило только поговорить мне с ним две минуты, как я уже знаю, кто он такой… Он полотер!
— Вы полотер? — спросил Мифасов парня.
— Нет, — общительно сказал парень. — Я газетчик. Газетами торгую.
— Но, может быть, вы газетами торгуете просто так… изредка… для удовольствия? — с некоторой надеждой спросил Крысаков.
— Кой черт для удовольствия! С восьми утра до восьми вечера не очень-то постоишь для удовольствия.
— Ага! Но вы, вероятно, все-таки изредка натираете полы? Так, знаете, просто, для практики.
— Да чего ж их натирать-то? — удивился парень.
— Ну, просто так… У себя в квартире, а? Паркет, а? Знаете, такой… квадратики.
Парень с сожалением поглядел на Крысакова, сочувственно кивнул нам головой и отошел.
* * *
Ни в каком Луна-парке не встретишь такого веселья «на чертовом колесе», как в Народном доме.
Я видел катающихся в Луна-парке: мрачно, страдальчески сдвинутые брови, отчаянные лица людей, которые решили путем катанья на колесе порвать нить надоевшей жизни, стоны и охи, когда колесо разбросает в разные стороны всю эту кучу скучающего человеческого мяса.
Не то в Народном доме. Прежде всего, здесь на «чертовом колесе» катаются титаны, выкованные из железа.
Не успеет колесо остановиться, как на него со всех сторон, подобно лавине, обрушиваются человеческие тела: со всего размаха, с треском и хрустом костей бросается веселящийся русский народ на деревянное колесо. В одну минуту образуется живая гора из перепутавшихся рук, ног, голов…
— Вжжж!.. вертится колесо — и вся эта живая гора, как щепки, со страшным стуком, громом и грохотом разбрасывается в разные стороны.
— Крепко нынче стали людей делать, — задумчиво сказал Мифасов, глядя на мальчишку, который, сделав двухаршинный прыжок и шлепнувшись животом о деревянный пол, вдруг завертелся вместе с колесом, вылетел на барьер, ударился об него головой и дико захохотал, не обращая внимания на то, что какой-то рыжий мужик топчет каблучищем сапога его грязную ручонку.
Весело, черт возьми. И никто ни на кого не обижается.
Наконец-то бедный, бесправный русский народ достиг идеала своей национальной игры: мала куча — крыши нету.
На особой эстраде — танцы. Здесь, в Народном доме, танцы — священнодействие. У всех серьезные, углубленные и как-то внутренно просветленные лица.
Кухарки отплясывают с благоговейным выражением огрубевшего у плиты лица. Модистки танцуют с определенным убеждением, что это не шутки, не игрушки и что громкий голос или смех звучал бы в данном случае кощунственно.
Мы долго не сводили глаз с военного писаря, который думал, что он Нижинский, — и танцевал так, будто бы весь светский административный и дипломатический мир Парижа собрался полюбоваться на него. Мы видели писаря, разочарованного аристократа, который танцевал, еле-еле шевеля ногами, и которому все надоело: и этот блеск, шум и вообще вся эта утомительная светская жизнь. Мы видели какого-то восторженного человека, с глазами, поднятыми молитвенно к небу.
Он прикасался к даме кончиками пальцев, нежно переставлял искривленные портняжной работой ноги, а взор его купался в высоте, и он видел там ангелов. Мы видели высокого нескладного молодого человека со множеством веснушек, но зато без всяких бровей и ресниц; этот молодой человек работал ногами так, как не может работать поденщик; это усердие свойственно только сдельным рабочим. Про него Крысаков сказал:
— Вот типичный клерк маленькой банкирской конторы.
Впрочем, через пять минут «клерк» сказал своей даме:
— Вот как за целый-то день молотком намахаешься — так на вашу тяжесть мне наплевать.
— Видишь, — сказал Мифасов Крысакову. — Это молотобоец, а ты говоришь — клерк.
— Ну, это еще вопрос, — нахально пожал плечами Крысаков. — Может быть, он в банкирской конторе вбивал молотком какие-нибудь гвозди для плакатов и диаграмм биржевых сделок.
Уходя, мы насолили Крысакову в отплату за его развязность как могли. Именно, продираясь сквозь толпу впереди Крысакова, Мифасов говорил вполголоса:
— Пожалуйста, господа, дайте дорогу. Сзади меня опасный сумасшедший, и не надо его злить. Он только что выписался из больницы, и снова ему плохо. Осторожней, господа!..
Когда мы вышли на улицу, Крысаков сказал:
— Заметили, как весь народ смотрел на меня? Они чувствовали во мне «своего» человека, знающего их быт, привычки, язык и весь вообще уклад.
