Что-то странное творится с погодой. Скоро Рождество, и все же, хотя мы идем по промерзшему снегу, небо над нами яркое, как в солнечный июльский день. Лицо у меня обмотано шарфом, но глаза с трудом выносят столь ослепительный блеск. Собаки радуются приволью, и в некотором смысле я их понимаю. За палисадом остались вероломство и неразбериха. Здесь только пространство и свет; мили пройденные и мили впереди. Все кажется простым.

Но это не так; лишь оцепенение заставляет меня думать подобным образом.

Когда садится солнце, я выясняю, к чему привела моя глупость. Сначала я падаю на одну из собак, умудряясь при этом разорвать юбку, и собака заходится в лае. Затем, поставив куда-то кружку растопленного снега, не могу ее отыскать. Подавив приступ страха, я зову Паркера, который исследует мои глаза. Я и без него знаю, что они покраснели и слезятся. Зрение помутилось, перед глазами красные и фиолетовые вспышки, позади пульсирующая боль. Я знаю, конечно, что, уходя, должна была их защитить, но не подумала об этом, настолько была счастлива идти с ним и любоваться широкой белой равниной после грязных окрестностей Ганновера.

Паркер делает компресс из чайных листьев, завернутых в миткаль, охлаждает в снегу и велит мне прижать к глазам. Это приносит облегчение, хотя и не такое, как несколько капель «Болеутоляющего Перри Дэвиса». Возможно, к лучшему, что у нас их нет. Я думаю о Несбите, забившемся в угол своего кабинета и скалящем зубы; когда-то и я была такой.

— Мы далеко от… места?

Привычка заставляет меня опустить компресс: невежливо не смотреть на собеседника.

— Не убирайте, — говорит он и, когда я возвращаю компресс на место, добавляет: — Мы будем там послезавтра.

— А что там?

— Озеро, хижина.

— Какое озеро?

— У него нет названия, насколько мне известно.

— А почему туда?

Паркер колеблется долгую минуту, так что я опять поглядываю на него из-за компресса. Он смотрит вдаль и, кажется, этого не замечает.

— Потому что меха именно там.

— Меха? Вы имеете в виду норвежские меха?

— Да.

Теперь я совсем опускаю компресс и смотрю на него всерьез:

— Почему вы хотите привести его к ним? Ведь именно этого он и добивается!

— И поэтому мы так поступаем. Держите компресс.

— Разве мы не можем… сделать вид, что они где-нибудь еще?

— Я думаю, он уже знает, где они. Выбери мы другое направление, он вряд ли пошел бы за нами. Он уже ходил туда — он и Нипапанис.

Я думаю о том, что это значит: Нипапанис не вернулся, а значит, он до сих пор там. И страх пробирает меня до мозга костей, поселяется там как хозяин. За мокрым компрессом нетрудно скрыть мою реакцию; гораздо труднее делать вид, что я достаточно для этого отважна.

— В этом случае, когда он придет, все станет ясно.

И что тогда? Я думаю, но не решаюсь озвучить. В голове у меня другой голос — раздражающий — нашептывает: ты могла бы остаться. Ты сама заварила эту кашу. Так лопай теперь.

Затем, после очередной паузы, Паркер говорит:

— Откройте рот.

— Прошу прощения?

Он что, мысли мои читает? Мне так стыдно, что уже почти не страшно.

— Откройте рот, — повторяет он немного мягче; ему как будто смешно.

Я, словно ребенок, приоткрываю рот. И чувствую губами что-то твердое, раздвигающее их, а потом в рот мне скользит какой-то шероховатый кусок, похожий на озерный лед, — плоский и расплывающийся. Моих губ касается большой или указательный палец, шершавый, как наждак. А может, это перчатка.

Закрываю рот и чувствую, как согревается и тает его содержимое, наполняя рот сладкой влагой. Я улыбаюсь: кленовый сахар. Представить себе не могу, откуда он его взял.

— Хорошо? — спрашивает он, и по его голосу я понимаю, что он тоже улыбается.

Я клоню голову набок, как бы обдумывая ответ.

— Хм, — чуть слышно выдыхаю я, по-прежнему скрываясь за компрессом, что придает мне бесшабашности. — Подразумевается, что это поможет моим глазам?

— Нет. Подразумевается, что это вкусно.

Я полной грудью вдыхаю воздух, пахнущий осенним дымом и сладостью с горьким угольным привкусом.

— Я боюсь.

— Я знаю.

За своей маской я жду от Паркера утешительных заверений. Кажется, будто он их обдумывает, тщательно отбирая.

Но так ничего и не произносит.