Дорога на север вдоль реки тянет всех, как магнитом. Судя по слухам, все больше людей готовы отправиться в путь. Искатели вслед за другими искателями. Конечно, ее это не касается. Но и ее тянет — вот почему она здесь. На тропе у реки резкий ветер бьет Марии в лицо. Деревья теперь голые, под копытами лошади чавкает гнилая листва и снежная каша. Мария видит скользкую глыбу утеса Конская Голова, под которым вода, закручиваясь, образует омут. Летом они с Сюзанной ходили сюда купаться, но несколько лет назад перестали. Мария больше никогда не плавала после того, как увидела это в воде.

Вообще-то она не была с теми, кто все обнаружил, — стайкой мальчишек, пришедших порыбачить, но их крики привлекли внимание Марии и ее лучшего в то время друга, Дэвида Белла. Дэвид оказался единственным в школе, кто искал ее расположения; они были не возлюбленными, но изгоями, объединившимися в сопротивлении всему остальному миру. Они бродили по лесу, курили и обсуждали политику, книги и недостатки своих сверстников. Марии не слишком нравилось курить, зато нравилось заниматься чем-то запретным, так что она себя заставляла.

Услышав истошный крик, они побежали по берегу и увидели мальчишек, глядящих в воду. Те смеялись, что совсем не вязалось с недавними тревожными воплями. Один из мальчишек обернулся к Дэвиду:

— Гляди! Ты такого не видел!

Они подошли к самому берегу, уже улыбаясь в предвкушении, а затем увидели то, что было в воде.

Мария в ужасе закрыла лицо руками. Река сыграла с ними шутку. Из бурой глуби, медленно вращаясь, тянулись руки, словно отбеленные и слегка раздутые. Затем показалась голова, поворачивающаяся к ним то лицом, то затылком. Лицо и сейчас стоит у нее перед глазами, и все же она не смогла бы его описать — открыты или закрыты были глаза, как выглядел рот. Был некий особый ужас в ленивом движении трупа, попавшего в водоворот; по какой-то причудливой случайности он вертикально крутился на одном месте с руками, вскинутыми над головой, словно танцевал джигу, и она не могла оторвать от него взгляд. Она понимала, что он мертв, но не узнавала его. Даже потом, когда ей сказали, что это доктор Уэйд, она не могла сопоставить лицо в воде с тем, какое помнила у пожилого шотландца.

И сейчас, все эти годы спустя, ей приходится заставить себя заглянуть в темный омут. Просто чтобы убедиться: там никого нет.

Всю дорогу домой Дэвид держал ее за руку. Он был необычно для него молчалив и, прежде чем они вышли из леса, потянул ее за дерево и поцеловал. Марию напугало отчаяние в его глазах; она не понимала его причину. Вся оцепеневшая, она не могла ни ответить ему, ни как-то воспротивиться, так что просто вырвалась и поспешила домой, а он зашагал следом. Их дружбе так и не вернулась былая непринужденность, а на следующее лето его семья переехала на восток. До Роберта Фишера он оставался единственным парнем, пожелавшим ее поцеловать.

Примерно через час Мария подъезжает к хижине Жаме и спешивается. По неплотной корке снега она, обходя сугробы, направляется к двери. На холодной крыше тоже лежит снег, вся хижина кажется маленькой и подавленной. Возможно, убийства будет достаточно, чтобы отпугнуть возможных покупателей там, где мало оказалось утопленника.

Вокруг хижины масса следов, в основном детей, бравших друг друга на слабо. Но перед дверью земля ровная — последнее время сюда никто не заходил. Мария твердо ступает на нее. Дверь замотана проволокой. Разодрав кожу на большом пальце, она разматывает ее. Внутри она никогда не была: Жаме вовсе не считался подходящим знакомством для девушки из приличной семьи. Она невольно бормочет извинения его духу или чему-то в этом роде за непрошеное вторжение. Она всего лишь хочет убедиться, что костяная табличка не осталась незамеченной где-нибудь в углу, повторяет себе Мария. Такая мелочь, как костяная табличка, запросто может заваляться. А еще Мария заставляет себя сделать то, чего боится, хотя и не может точно определить причину своего страха.

Сквозь затянутые промасленной бумагой окна еле пробивается свет, и возникает странное чувство, будто вся хижина покрыта саваном. Здесь очень тихо. Внутри нет ничего, кроме пары ящиков из-под чая и печки, ожидающей новых рук, способных вернуть ее к жизни. И пыль, словно снегом припорошившая пол. За Марией остается цепочка следов.

Даже в пустом доме обнаруживается куча вещей, когда начинаешь искать: старая кухонная утварь, обрывки газет, пригоршня гвоздей, клок волосяной набивки (она вздрагивает), шнурок от башмака… Все то, что люди не потрудились унести как ничего не стоящее; ведь такие вещи не нужны никому, даже человеку, который здесь жил.

Мы так мало после себя оставляем.

Сейчас у нее нет никакой возможности понять, что за человек был Лоран Жаме. Наверху, куда она наконец рискует подняться, только пара полупустых деревянных ящиков. И ни в том ни в другом нет ничего похожего на костяную пластинку, однако она откапывает кое-что еще, кое-что, спрятанное между дверной рамой и стенкой (и что это ей взбрело в голову туда заглянуть?).

Кусок оберточной бумаги, в какую заворачивают покупки в лавке Скотта, а на нем кто-то сделал карандашный набросок Лорана Жаме. У Марии пылают щеки: Жаме на рисунке лежит в постели, явно спящий, обнаженный. Должно быть, его рисовали летом, потому что простыня скомкана у него в ногах, словно в ночи он откинул ее. Художник явно неопытный, но рисунок изящный и явственно интимный. Мария чувствует не только жгучее смущение при виде обнаженного мужчины, но еще и стыд, словно она проникла во что-то глубоко личное, в самые укромные уголки чьего-то сознания. Потому что художник, кем бы он ни был, любил Жаме; в этом у нее нет никаких сомнений. Тут она замечает нечто вроде подписи, нацарапанной среди небрежных линий, покрывающих лист. Похоже на «Франсуа». Без «а», здесь у нее нет сомнений. Не «Франсуаза».

И тотчас она думает о Фрэнсисе Россе.

Она стоит с листком в руке, едва сознавая, что уже почти стемнело. К своему ужасу, она замечает, что испачкала бумагу кровью. И первая ее связная мысль — сжечь рисунок, на случай если когда-нибудь его увидит кто-то еще и придет к тому же заключению. Затем сердце виновато подсказывает ей, что следует отдать рисунок Фрэнсису, потому что будь это ее рисунок (хоть бы перестали так гореть щеки), она бы захотела его вернуть. Она ощущает непонятную, лично ее задевающую тревогу, когда бережно, рисунком внутрь, складывает бумагу и кладет ее в карман. Затем снова достает, вдруг представив себе, как сестра зачем-то сует ей в карман руку и находит рисунок. Тогда она кладет его за корсаж, куда уж точно никто, кроме нее, не доберется. Там, у самого сердца, сложенный листок жжется, словно раскаленный уголь, отчего жар приливает к горлу. В конце концов она нетерпеливо сует его в башмак, но даже там он горячит ногу, пока Мария в сгущающейся темноте скачет домой в Колфилд.