В конце коридора ко мне обращается Паркер:

— Я пойду собираться.

— Вы идете?

Я полагала, он получил ответы на свои вопросы. Глупо с моей стороны: разумеется, он не поверил ни единому слову Стюарта.

— Он так и не сказал, что не посылал Нипапаниса в Дав-Ривер.

Его уверенность меня раздражает, и я не отвечаю. Он смотрит на меня с тем особенным выражением полной сосредоточенности, когда невозможно определить, гнев это или радость и на кого направлены эмоции. Такие уж ему достались от природы черты лица, что вам видится в них злоба и ярость; но теперь я знаю, что это не так. А может, я просто убаюкиваю себя ложным ощущением безопасности.

— Вы сохранили рубашку из Элбоу-Ридж?

— Конечно. Она свернута на дне моего мешка, под шубой.

— Принесите ее.

Посреди площадки за складами солнце прорезает брешь в облаках. Столб света, плотный, словно лестница, бьет по равнине за палисадом, освещая низкорослый ивняк, укутанный снегом и сверкающий сосульками. Свет пронзительно ярок; его белизна ослепляет. Будто неожиданная улыбка, солнце открывает красоту этой угрюмой равнины. За пределами круга в сто шагов оно скрывает все ее несовершенства. Вне палисада раскинулся совершенный пейзаж, подобный скульптуре, вырезанной из соли, прозрачно-ясный и безупречно чистый. Мы же тем временем тащимся сквозь мутную слякоть и грязь, топтанную-перетоптанную и в пятнах собачьих испражнений.

Вдова у себя в хижине с одним из сыновей, серьезного вида мальчуганом лет восьми. Она сидит на корточках у очага, над которым варится мясо. С тех пор как я видела ее в последний раз, она выглядит еще более истощенной, измученной и с явственней проступающими индейскими чертами, хотя и настолько тонкими, что из всех здешних индианок она наиболее явная полукровка.

С отсутствующим выражением она смотрит, как без стука входит Паркер и говорит что-то, мне непонятное. Она отвечает на незнакомом языке. От вспыхнувшей во мне внезапной и безудержной ревности у меня перехватывает дыхание.

— Садитесь, — равнодушно произносит она.

Мы садимся на лежащие вокруг очага циновки. Мальчик пристально смотрит на меня — сидя на полу в зимних юбках, выглядишь не слишком элегантно, но я стараюсь, как могу. Паркер следует окольными путями, расспрашивая о детях и выражая соболезнования, к которым шепотом присоединяюсь и я. Наконец он переходит к делу:

— Рассказывал когда-нибудь ваш муж о норвежских мехах?

Элизабет смотрит на него, потом на меня. Похоже, вопрос не вызывает у нее никаких ассоциаций.

— Нет. Он не все мне рассказывал.

— А последний его поход — какова была его цель?

— Стюарту захотелось поохотиться. Обычно он брал мужа с собой, потому что тот был лучшим охотником. — В ее голосе проступает тихая гордость.

— Миссис Берд, прошу прощения за этот вопрос, но был ли ваш муж болен?

— Болен? — Она резко поднимает глаза. — Мой муж никогда не болел. Он был сильным, как конь. Кто это говорит? Стюарт, да? Будто бы из-за этого он вышел на лед, куда бы никогда не пошел?

— Он говорит, что ваш муж был нездоров и не узнавал своих собственных детей. — Паркер понижает голос, не желая, чтобы слышал мальчик.

Лицо Элизабет искажают нахлынувшие эмоции — отвращение, или презрение, или ярость, или все они сразу, — и она подается вперед, так что пламя окрашивает ее черты мертвенно-оранжевым цветом.

— Это мерзкая ложь! Он всегда был лучшим из отцов. — В ней появляется нечто пугающее, жесткое и непримиримое, но вместе с тем, как мне кажется, правдивое.

— Когда вы в последний раз видели вашего мужа?

— Девять дней назад, когда он ушел со Стюартом.

— А когда он в последний раз уходил до этого?

— Летом. В последний раз они ходили к Кедровому озеру в конце сезона.

— Он был здесь в октябре и в начале ноября?

— Да. Все время. Почему вы об этом спрашиваете?

Я смотрю на Паркера. Осталось сделать только одно.

— Миссис Берд, прошу прощения, но нет ли у вас одной из рубах мужа? Нам бы хотелось взглянуть на нее.

Она глядит на Паркера так, словно он позволил себе неслыханную наглость. Тем не менее рывком поднимается и идет в заднюю часть хижины, за занавеску. Когда она возвращается, в руках у нее сложенная синяя рубаха. Паркер берет рубаху и раскладывает на полу. Я вынимаю перепачканный сверток, завернутый в миткаль, разворачиваю и кладу рядом: заскорузлый и грязный, он весь покрыт темными, дурно пахнущими пятнами. Мальчик все так же серьезно наблюдает за нами. Элизабет стоит со сложенными на груди руками, глядя на нас гневно и сурово.

Я тут же вижу, что чистая рубаха меньше размером. Похоже, нет никаких сомнений: они не могли принадлежать одному человеку.

— Благодарю вас, миссис Берд. — Паркер протягивает ей рубашку мужа.

— Мне она ни к чему. Теперь ее некому носить. — Руки ее все так же скрещены. — Вы хотели ее, она ваша.

Она неприятно кривит рот. Паркер в замешательстве. Для меня это неожиданно — впервые на моих глазах он не знает, что делать.

Я решаюсь подать голос:

— Спасибо, миссис Берд. Простите, что пришлось потревожить вас, но вы нам очень помогли. Вы доказали, что все, сказанное Стюартом, — ложь.

— Какое мне дело? Плевать мне, что вам там помогло! Это вернет мне мужа?

Я встаю и поднимаю перепачканную рубаху. Паркер все еще держит другую.

— Мне очень жаль. — С расстояния не более двух футов я смотрю ей в глаза, светлые, серо-карие, преисполненные ярости и отчаяния. Они просто иссушают меня. — В самом деле. Мы намерены…

Я жду, когда Паркер вмешается и объяснит, что именно мы собираемся делать. Сейчас это было бы очень кстати. Он тоже встает, но, кажется, счастлив предоставить мне слово.

— Мы намерены добиться справедливости.

— Справедливости! — Она смеется, хотя это больше похоже на рычание. — А как насчет моего мужа? Стюарт убил моего мужа. Как насчет него?

— И для него тоже.

Я направляюсь к двери, больше желая уйти, чем остаться и выяснить, почему она так в этом уверена.

Лицо Элизабет Берд искажено гримасой — рот как бы кривится улыбкой, но это не улыбка. Гримаса словно бы обнажает череп под кожей, и лицо выглядит мертвым, движущимся, но неживым: бледное, бескровное, исходящее ненавистью.

По дороге к главному зданию Паркер отдает мне чистую рубаху, как будто боится от нее заразиться. Он чувствует себя виноватым за то, что принес вдове боль.

— Мы покажем их Муди, — говорю я. — Тогда он поймет.

Паркер чуть покачивает головой:

— Этого недостаточно. Та рубашка могла пролежать там несколько месяцев.

— Вы сами в это не верите! И ей вы поверили — насчет смерти мужа, разве нет?

Он бросает на меня беглый взгляд:

— Я не знаю.

— Значит, вы идете.

Паркер молча соглашается. Я чувствую знакомую тяжесть в груди, у меня перехватывает дыхание, хотя мы прошли всего пару дюжин шагов.

— Если он убил своего проводника, было бы безумием для вас идти в одиночку. Я возьму у них ружье. Если вы не возьмете меня с собой, я пойду по вашим следам, вот и все.

Паркер отвечает не сразу и смотрит на меня слегка насмешливо, как мне кажется.

— А вы не задумывались, что будут говорить люди, если мы уйдем вместе?

В груди у меня словно все подпрыгнуло, как будто лежащая там тяжесть обрела крылья. Вдруг даже окружающие постройки кажутся мне прекрасными, солнце расписывает грязные сугробы у частокола бело-голубым сиянием. В это мгновение я уверена, что, какова бы ни была опасность, вооруженные правотой, мы обязательно одержим победу.

Это ощущение не покидает меня почти до двери в спальню.