К вечеру они доходят до места, о котором говорил Стюарт. Свет едва сочится с неба, и все серое: перламутрово-серые облака, бледно-серый снег. Реку выдает гладкий снег на льду: широкий путь, изгибающийся по равнине шестью-семью футами ниже уровня земли. С тех пор как река начала течь, она протерла себе глубокое русло в земной оболочке.

Чьи-то недавние следы припорошены снегом. Шероховатая затоптанная земля там, где пологий склон спускается к реке. Сверху лед на реке кажется ровным и даже белым, за исключением отдаленного участка, где он темнее и неотчетливей оттого, что был сломан, а новый тоньше и лишь чуть припорошен снегом. Должно быть, там все и случилось.

Алек шел рядом с матерью, иногда держа ее за руку, иногда нет. Для него это тяжкое испытание: Элизабет сомневалась, брать ли его вообще, было что-то в его глазах, напомнившее ей Нипапаниса. Он стал решителен и серьезен. Только вчера он был мальчиком с отцом, на которого можно было равняться. Теперь он должен быть мужчиной.

Мужчины оставляют сани на круче и спускаются к реке. Элизабет берет Алека за руку. Это совсем не его дело — вытаскивать из воды тело отца. Люди осторожно выходят на реку, проверяя лед на прочность длинными жердями. Рядом с темным пятном лед ломается, обнажая черную воду. Они изучают течение, обсуждая, как поступить. Элизабет сверху смотрит на реку, белую изгибающуюся дорогу. Где-то под ней ждет Нипапанис.

— Оставайся здесь, — говорит она Алеку, не сомневаясь в его послушании.

Не оглядываясь, она шагает вниз по течению. Мужчины беспокойно на нее посматривают.

Вот что она видит: разрыв в белой глади реки, где коряги зацепились на отмели, образовав плотину. Все, что несет течение, останется здесь до весны, пока не смоет половодье.

Элизабет скользит и карабкается вдоль берега выше плотины. Странно, почему Стюарту не пришло в голову посмотреть здесь, но снег абсолютно нетронут. Под ногами у нее прочный лед. Она встает на колени и варежками отгребает снег. Под снегом гладкий лед, прозрачный, как стекло. Под толщей льда текут темные воды, коричнево-черные и мутные. Она скребет лед, ломая края там, где в него вмерзли ветки, давит и колет его, пока…

Там… там, в глубине, он видит что-то увязшее в иле, что-то одновременно светлое и темное, что-то большое и неуместное, плененное в водной мгле.

Раздаются крики, и несколько мужчин карабкаются с берега за ее спиной, но она не замечает ни их, ни своего судорожного дыхания, толчками прорывающегося сквозь стиснутые зубы, ни голых теперь рук, кровоточащих и посиневших от холода, скребущих неровную кромку льда. И вот они рядом ней со своими палками и топорами, крушат лед, отбивая большие пенящиеся глыбы. Чьи-то руки силятся оттащить ее от проруби, но она, захватив их врасплох, бросается вперед, ныряет головой вниз, простирая руки, чтобы схватить тело мужа и вытащить из воды. Оглушенная смертельным холодом, она даже с открытыми глазами не видит ничего, кроме черноты в глубине и серо-зеленого света наверху, пока что-то не освобождается от уз и не поднимается в ее протянутые руки, словно любовник из ночных кошмаров.

К ней плывет оленья туша, разлагающиеся глаза широко раскрыты и пусты, черные губы обнажают оскалившиеся зубы, сквозь разъеденный водой мех поблескивает белый череп. Вокруг него, словно изорванный саван, колышется кожа.

Вытащив женщину, они в первый момент приняли ее за мертвую. Глаза закрыты, а изо рта льется вода. Питер Иглз наносит ей удар в грудь, и она кашляет, срыгивая реку. Она открывает глаза. Ее уже подняли на берег, сняли мокрую одежду и растерли кожу. Кто-то развел огонь. Кто-то несет одеяло. Алек плачет. Он не согласен терять и второго родителя.

Элизабет ощущает во рту вкус реки, застрявший за зубами, холодный и мертвый.

— Его там нет, — говорит она, когда перестают стучать зубы.

Джордж Каммингз растирает ей руки краем одеяла.

— Надо осмотреть большой участок; мы разнесем весь лед, пока не найдем его.

Она качает головой, все еще видя перед собой победоносно ей ухмыляющуюся бледную морду дохлого оленя.

— Его там нет.

Потом они сидят вокруг костра, жуют пеммикан и пьют чай. Обычно они рыбачат, но никто не хочет рыбачить в этой реке; никто даже не предлагает. Алек сидит рядом с Элизабет, так что она ощущает тепло его бедра.

Они разбивают лагерь в другом месте, защищенном от ветра крутыми берегами, там, где не видно следов разорения. Но воздух на удивление спокоен, и дым от костра поднимается прямо вверх, пока не исчезает в вышине.

Уильям Черное Перо говорит тихо, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Завтра на рассвете мы посмотрим вверх и вниз по реке. Все вместе мы сможем охватить большую территорию.

Все кивают. Затем говорит Питер:

— Удивительно, насколько сейчас мелкая вода. Вряд ли тело могло совсем унести. Не такое уж быстрое течение.

Джордж предостерегающе кивает в сторону Элизабет. Впрочем, она, похоже, не слушает.

— Там, где лед был сломан, появился новый, — понизив голос, говорит Кеновас. — Прежний лед не был толстым, в половину толщины нового.

Воцаряется молчание, и все погружаются в собственные мысли. Наконец Кеновас озвучивает свои:

— Я бы не вышел на тот лед, ни за что.

— Что ты несешь? — Арно, даже трезвый, агрессивен и груб.

Кеновас поворачивается к нему. Между ними давняя неприязнь.

— И я не могу себе представить, чтобы туда пошел Нипапанис. Даже такой идиот, как ты, дважды подумает.

Никто не смеется, хотя это выглядит шуткой. В том, что он говорит, есть зерно истины, а Нипапанис был великолепным охотником, самым среди них опытным.

Никто из них не говорит, но каждый думает о том, что тотемным животным Нипапаниса был олень. Он не был крещен, так что его опекал не младенец, но дух оленя. Сильный, быстрый, храбрый дух, знающий леса и равнины. Он говорил, что для него это лучше младенца. Откуда знать человеческому младенцу, давным-давно родившемуся в жаркой песчаной стране, как выжить в здешнем холоде? Кто мог его научить? Тогда Элизабет, крестившаяся с особым святым для компании, и с белой кровью, текущей в ее жилах, качала головой и выражала недовольство, если была не в духе, или дразнила его и дергала за волосы. Когда ее, уже взрослую, обратили в христианство, ей больше всего понравился святой Франциск, такой добрый и беседовавший с птицами и другими тварями. В этом он был почти как чиппева, а потому очень популярен — только у них в деревне четверо детей и двое взрослых выбрали его себе для конфирмации.

Теперь святой Франциск кажется далеким и ненужным, чужаком, неспособным понять ни эту смерть, ни ее ледяное горе. Элизабет не может избавиться от мыслей об оленьей голове. В реке она была твердо убеждена, что ее мужа там нет, вообще нигде поблизости, но, возможно, она ошибалась. Возможно, вера ее мужа всегда была правильной, и она видела его дух, вернувшийся посмеяться над ее неверием.

Ей кажется, она далеко, замороженная больше чем холодом, совсем в стороне от мужчин, от еды, от огня. Даже от снега, от тишины, от беспредельно пустого неба. Единственное, что связывает ее с этим миром, это сидящий бок о бок сын, тонкая нить человеческого тепла, которую так легко оборвать.