Лина ждет во дворе с Торбином и Анной, когда выходит Бритта и рассказывает, о чем говорил паренек. Лине кажется странным, что английского парня зовут Лоран. Она знала француза по имени Лоран, в прежней жизни, когда был жив Янни. Английский у Лины лучше всех, лучше даже, чем у Пера, чем она втайне очень гордится. Ей хотелось защищать юношу с тех пор, как Йенс привез его, перекинутого через спину пони, и теперь она увидела все к тому основания: кому, как не ей, быть соединительным звеном между ним и остальными.

Торбин и Анна, ушки на макушке, подбежали к ней в окружении куриного кудахтанья.

— Можно посмотреть на него? — спрашивает Торбин, у которого лицо все красное от холода.

— Нет, пока нет. Он очень слаб. Вы его утомите.

— Мы тихо, как мышата. Крошечные мышата. — Анна пищит, словно крошечный мышонок.

— Скоро, — обещает Лина. — Как только он встанет и пойдет.

— Как Лазарь, — подсказывает Анна, желая вписать чужака в соответствующее Химмельвангеру мировоззрение.

— Не совсем как Лазарь. Он не был мертвым.

— Почти мертвым! Разве нет? — Торбину хочется побольше драматизма.

— Да, почти мертвый. Он был без сознания.

— Ага, вот так. Мама, смотри!

Торбин падает навзничь в снег и притворяется лишившимся чувств, для пущей убедительности свесив набок язык. Лина улыбается. Торбин всегда вызывает у нее улыбку. Он весь такой прыткий, неугомонный, словно каучуковый мячик. Он не так напоминает ей Янни, который словно перевоплотился в Анну: те же широкие скулы, каштановые волосы, синие глаза, бездонные, как фьорды. Невероятной сладости улыбка, которая возникает лишь несколько раз в году и оттого потрясает еще больше.

Дети прорвали плотное куриное кольцо и побежали через двор. Лине нужно накормить кур, а потом помочь Бритте шить лоскутные одеяла. Для себя времени не остается, да ведь не затем она сюда приехала. Ей нравится в курятнике, способном выстоять под любыми ветрами; его высокой покатой крыше не страшен никакой снегопад. В Химмельвангере все дома построены крепко, на совесть. Все должно быть сделано основательно, ибо построено во имя Господне: соединения ласточкиным хвостом, двойные стены, широкие крыши, аккуратно крытые кедровой дранкой, каждый кусок ее в форме сердечка. Шпиль маленькой часовни с крашеным крестом. Десять лет он сносит самые ужасные ветра и канадские зимы. Господь их не оставляет.

И люди приняли ее здесь благосклонно, по-доброму, хоть и не оставляют в покое бесконечными советами. Тебе нужно больше молиться, Лина, нужно довериться Господу, нужно наполнить верой свою работу, и тогда жизнь твоя обретет смысл. Хватит оплакивать Янни, ибо он теперь с Господом и тем счастлив. Она старается все это выполнять, ведь она обязана им жизнью. Когда пропал Янни — ей все еще трудно произнести «умер», даже про себя, — она осталась с двумя крошечными детьми и совершенно без денег. Их выселили из дома, и некуда было идти. Можно было вернуться в Норвегию, но нечем заплатить за проезд. Можно было броситься вместе с детьми в реку Святого Лаврентия. А потом знакомый рассказал ей о Химмельвангере. Перспектива жизни в образцовой религиозной общине казалась смехотворной. Но они были норвежцами и нуждались в тех, кто способен работать не покладая рук. А что еще важнее, они не требовали денег.

По иронии судьбы она отправилась в том же направлении, куда держал свой последний путь Янни. Во всяком случае, когда она в последний раз видела его. Он искал работу и встретил другого норвежца, который собирался работать на Компанию Гудзонова залива. Им обещали хорошо заплатить за сезонную работу, но путь был неблизкий, на северо-запад, к Земле Руперта. Он расставался с Линой и детьми больше чем на год, зато потом, сказал он, у нас хватит денег, чтобы купить дом. Рукой подать до той жизни, о которой они мечтали: собственный дом и немного земли. Лине не придется стирать и чинить грязную чужую одежду; ему больше не нужно будет держать язык за зубами и вкалывать на дураков.

После его отъезда она получила всего одно письмо. Янни никогда не был большим охотником писать, так что она не ждала страстных любовных посланий, но все же одно-единственное письмо за шесть месяцев — это слегка задело ее чувства. Он написал, что здесь все не совсем так, как он ожидал, — их с другом расквартировали с группой выписанных Компанией норвежских каторжников. Люди эти были грубы и жестоки. Они сбились в шайку, которую другие служащие предпочитали обходить подальше. С этими типами Янни чувствовал себя совсем неуютно, но деление по крови сильнее, чем по законопослушности. А дальше он писал, что некоторые из них вполне нормальные люди и что он с нетерпением ждет встречи с Линой и детьми, дабы следующим летом выбрать место для их будущего семейного очага. Ни словечка о любви, никаких проявлений нежности; такое письмо он мог написать своей тетке. А потом и вовсе ничего.

Следующим летом она с нетерпением ждала его, расспрашивала людей о новостях. В Торонто было жарко и влажно; черные мухи докучали детям, а их тесная дешевая квартирка пропахла нечистотами. По ночам ей снились необъятные просторы, покрытые холодным чистым белым снегом, но просыпалась она вся в поту и искусанная насекомыми. Она стала сварливой и раздражительной. В июле она получила письмо, адресованное «Семейству Яна Фьёльстада». Адрес на вскрытом конверте был указан неверно и исправлен детским почерком. Бездушные сухие фразы выражали сожаление о том, что прошедшим январем ее муж вместе с другими норвежцами взбунтовался и дезертировал из фактории, похитив имущество Компании. Нет сомнения, что все они сгинули в снежной пустыне, занесенные метелями, бушевавшими там весь месяц. Однако (не преминули отметить в письме) если каким-то невероятным образом они не погибли, то считаются скрывающимися от правосудия.

Сначала Лина просто не поверила. Она продолжала ждать возвращения мужа, решив, что они, должно быть, ошиблись, перепутав его с кем-нибудь еще. Англичан сбивают с толку норвежские имена, говорила она себе. Она не могла поверить, что Янни способен что-то украсть. Это на него совсем не похоже.

Она пошла в торонтскую контору Компании, где ее принял в крошечном кабинете молодой рыжеватый англичанин. Он был вежлив и непрерывно извинялся, но сказал, что сомневаться в написанном нет никаких оснований. Дезертирство действительно было, и, хотя лично ему ничего не известно о том, кто именно в нем участвовал, он уверен, что все описано точно. Лина кричала ни юнца, который был этим очень недоволен. Казалось, он просто не понимает, что говорит о гибели ее мужа и всех ее надежд. Она убежала из конторы и продолжала ждать.

Но ползли одна за другой недели, а он не возвращался, и у нее кончились деньги. В конце концов, какая разница, во что она верила; правда все это или нет, но она должна принять решение, так что одним сентябрьским утром Лина с детьми отправилась в трехнедельную поездку к месту со смехотворным названием Химмельвангер, забравшись почти так же далеко, как Янни в свою предпоследнюю поездку в поселок с таким же нелепым названием «Лосиная фактория».

С тех пор прошло три года, и она стала привыкать к новой жизни. Сперва у нее не было сомнений, что Янни найдет ее: покидая Торонто, она каждому сообщила, куда собирается. Однажды он прискачет во двор на большом коне и позовет ее по имени, а она бросит все дела и побежит к нему. Сначала она думала об этом ежедневно. Затем, постепенно, перестала тешить себя фантазиями. Она становилась все более вялой и подавленной, пока наконец с ней не поговорил по душам Сиджи Юрдал. Тогда Лина впервые после прибытия разрыдалась и призналась Сиджи, что иногда ей хочется умереть. Это было ошибкой. Члены общины просто взяли ее в осаду, по очереди убеждая раскаяться в великом грехе уныния, впустить Бога в свое сердце и позволить Ему изгнать отчаяние. Она быстро уверила их, что (внезапно) приняла Бога и Он уже ведет ее прочь из мрачной долины скорби. Так или иначе, но это притворство успокаивало ее; иногда она размышляла, уж и впрямь не уверовала ли, хотя бы наполовину. Она сидела в церкви и смотрела на проникающие внутрь солнечные лучи, провожая глазами каждую пылинку, пока не уставали глаза. Мысли ее блаженно блуждали. Она хоть и не молилась в общепринятом смысле, но и не ощущала себя в одиночестве.

Примерно в это время Эспен Моланд стал обращать на нее особенное внимание. Он был женат (в общину принимали только семьи), и его дети играли с Торбином и Анной, но проявлял к ней интерес, явно выходящий за рамки духовного. Сначала она насторожилась, зная, что здесь такое строжайше запрещено. Однако втайне ей это нравилось. Эспен снова заставил ее почувствовать себя красивой. Он называл ее самой привлекательной женщиной в Химмельвангере и утверждал, будто она сводит его с ума. Она отнекивалась, но про себя соглашалась. Эспен был не особенно красив, никакого сравнения с Янни, но он был смышлен и весел, а в любом споре или перебранке за ним оставалось последнее слово. Было как-то особенно сладко слушать слова страсти из уст человека, шутившего без остановки, и плоть ее не устояла. В конце концов несколько месяцев назад они начали грешить. Так она думала об этом, хотя никакой своей вины не ощущала. Просто надо быть внимательной и осторожной. Еще одного бедствия она позволить себе не может.

Лина слышит, как он подходит, насвистывая один из придуманных им мотивчиков. Не к курятнику ли он держит путь? Да — дверь отворяется.

— Лина! Я тебя целый день не видел!

— У меня работы, сам знаешь.

— Конечно, но когда я не вижу тебя, то впадаю в уныние.

— О да, конечно.

— Я пришел починить прореху в крыше.

На нем пояс с инструментами — он здесь плотник, — и Лина задирает голову, чтобы осмотреть крышу.

— Там нет дыры.

— Но ведь может быть. Лучше перестраховаться. Мы же не хотим, чтобы наши яйца промокли?

Она хихикает. Эспен всегда заставляет ее смеяться, какую бы глупость ни сморозил. Он кладет руку ей на талию и прижимает к себе, и она тает, как всегда в его присутствии.

— Меня ждет Бритта.

— Да ну? Несколько минут потерпит.

Как трудно вести себя надлежащим образом, даже в такой строгой религиозной общине. Он целует ее шею, губы обжигают кожу. Если немедленно не уйти, она пропала.

— Сейчас неподходящее время.

Тяжело дыша, она уклоняется от его объятий.

— Господи, как ты красива сегодня. Я мог бы…

— Прекрати!

Она любит его умоляющий взгляд. Приятно думать, что ты способна осчастливить кого-то одним прикосновением. Но если она немедленно не уйдет из курятника, он начнет говорить те слова, от которых к голове приливает кровь, лишая ее разума. Грязные, непристойные слова, которых она сама никогда бы не произнесла, оказывают на нее невероятное, почти магическое действие. Янни никогда себе такого не позволял, но он вообще был не мастак говорить. На самом деле она прежде никогда не испытывала того, что чувствует рядом с Эспеном; она, похоже, совершенно меняется, и это иногда тревожит ее: как будто оседлала приливную волну на легком, словно из бумаги, каноэ — захватывающе весело, но нет никакой уверенности, чем все это кончится.

Она заставляет себя отступить, хотя внутренне вся устремляется к нему, и в самый последний момент улыбается так, чтобы он не подумал — не дай бог! — будто она потеряла интерес.

Покинув курятник, она стирает с лица улыбку и пытается думать о чем-нибудь еще; о чем-то противном, как запах свиней, только не об Эспене с его сладким грязным ртом. Ей придется сидеть с Бриттой за рукоделием, а та в последнее время слишком часто бросает на нее пронзительно-вопрошающие взгляды. Знать она ничего не может, но, возможно, что-то в Лине выдало их. Чтобы остыть, она заставляет себя думать о больном пареньке, но почему-то сейчас это не приносит желаемого результата. Наоборот, она представляет себе, как поднимает простыню и смотрит на его обнаженное тело. Она видела его влекущую золотистую кожу, ощущала ее гладкость…

Господи! Эспен отравил весь ее разум. Наверное, ей нужно тихонечко проскользнуть в церковь, немного помолиться и попробовать вызвать в воображении приличествующий ситуации стыд.