12
— Ох нет, я ненавижу деревенскую жизнь.
Покупательница не верила своим ушам: цветочница, которая терпеть не может поля и луга?
Ксавьера продолжала:
— Деревня — это же отвратительно! Повсюду земля, и, во-первых, там некрасиво, во-вторых, если жарко, она пылит, если дождик, то там грязь… Ну прелесть просто. Да еще запахи… Навоз и сырость! И всякая гадость, которая гниет себе просто так, где попало, и всегда может ударить вам в нос. Вы говорите о «восхитительном пейзаже», а мне больше всего хочется крикнуть: «Сматываемся!» Не говоря уж о том, что там ветер, комары, пчелы, летучие мыши, пауки, слепни. Спокойнее американскому солдату в плену у афганских талибов, чем мне — в деревне. Деревня — ужас!
— Но все-таки, Ксавьера, там же природа, флора…
— Вот именно, вы сами все сказали: флора! Тут, у меня в магазине, — это цветы, а в деревне — точно, флора! Что вообще такое значит «флора»? Неизвестно что, неизвестно где… Вот скажите, вас раздражают, скажем, одуванчики, раскиданные по лугу как придется? А маки у канавы — как вам кажется, это красиво? Вы вообще когда-нибудь собирали букет из полевых цветов? Это удовольствие от силы минут на двадцать… Пока вы их не поставите в воду, они будут выглядеть измученными, повесят головки и будут клевать носом, а еще и цвет потеряют. На самом деле они будут просто умирать у вас на глазах. В рекламных лозунгах — свой обман. «Полевые цветы, — это звучит надежно, солидно, — местный продукт». Но на самом деле все это просто маркетинговый ход, мадам, потому что полевые цветы никому не нужны, никуда не годятся и хорошо стоят, только пока они в поле! Даже само слово «цветок» здесь неуместно. Ведь у полевых цветов лепестков маловато, и они крохотные, никакущие, а так, только стебель и листья — не то, из-за чего люди покупают цветы… Это как если бы я предложила вам пожевать ствол и ветви яблони вместо яблок — вы бы на меня рассердились и были бы совершенно правы!
— Ксавьера, послушать вас, так все цветы, которые у вас здесь, вообще не были придуманы самой природой?
— Вот именно! Они родились вовсе не в деревне, а в питомнике. Вот и вся разница. Я продаю вам не цветочки, которые вы можете сами подобрать с земли, а произведения искусства, продукты человеческого труда, бриллианты, которые веками терпеливо и целенаправленно гранили и полировали искусные ремесленники. Недостаточно присесть на корточки, чтобы получить красивые цветы. Так же как недостаточно связать вместе стебельки, чтобы получилась композиция из цветов.
— Ну конечно…
— Попробуйте-ка наполните вазу первоцветами или фиалками, этими карликами, которые хорошо стоят только в блюдечке. Собирайте букеты из чертополоха — на здоровье! Хотя ладно! Зря я стараюсь, толку все равно не будет. Люди забыли цену вещам. Цивилизация близка к закату, вот уйду я на пенсию, а вы пойдете собирать одуванчики в нашем сквере, прекрасные желтые одуванчики, сбрызнутые собачьей мочой и украшенные пометом попугаев. А ничего лучше вы и не заслуживаете. Никто!
— Ксавьера, я даже не думала, что вы придете в такое состояние просто оттого, что я пригласила вас съездить в деревню.
— Мое состояние? Да что вы знаете о моем состоянии!
— Ну, вообще-то я слышала, что у Ориона проблемы со здоровьем… Альцгеймер, кажется?
— Альцгеймер — просто тьфу по сравнению с тем… Ох, простите, мадам Риклуэ, я плохо себя чувствую.
Ощутив тяжесть в мочевом пузыре, Ксавьера прошла в подсобные помещения, облегчилась, а потом, вместо того чтобы вернуться в магазин, уселась на продавленное кресло и решила остаться там. «Какая дурацкая работа! Метать бисер перед свиньями, нет уж, спасибо!» — сердито провозгласила она.
А покупательница осталась в магазине одна, и никто ею не занимался, потому что Орион был на доставке, а Ксавьера исчезла. Она подумала, подождать немного или уйти, с тоской посмотрела на цветы, которые собиралась купить до того, как Ксавьера начала свою гневную речь, и крикнула:
— Ксавьера, с вами все в порядке?
Ей никто не ответил.
— Ксавьера, мне нужен букет, я иду к друзьям.
Из глубины подсобок раздался громогласный вопль:
— Зайдите через полчаса! Орион вернется.
Дама кивнула, сомневаясь, что стоит возвращаться сюда снова: каждый раз, когда она заходила в этот магазин, ей казалось, что она подвергается смертельной опасности. Поскорее бы поблизости открылся другой цветочный!
Услышав звон колокольчика, означающий, что клиентка ушла, Ксавьера вздохнула с облегчением. Бог с ними, с потерянными деньгами, не станет она унижаться ради нескольких евро. Если повезет, эта Риклуэ встретит Ориона, а он-то всегда добренький, обслужит ее и кассу пополнит.
— Нет, ну какой придурок!
Ксавьере было уже лучше. После смерти Северины она лечилась гневом. На похоронах она упала в обморок от горя, но это состояние надолго у нее не затянулось. Услышав о самоубийстве, Ксавьера была ошарашена: только тут она поняла, в каком беспредельном отчаянии жила Северина, никогда раньше Ксавьере не приходило в голову, что подруга может до такой степени ненавидеть свою жизнь. Она стала думать, не виновата ли в этом она сама: если бы она не выгнала Северину в ту грозовую ночь, отправилась бы та на злополучную крышу? Ответить на это было непросто. Да, Северина не покончила бы с собой сразу, но она все равно сделала бы это позже. Ксавьера не могла поверить, что одни лишь любовные переживания могли толкнуть Северину на самоубийство: если бы дело было в этом, Северина оставила бы ей какое-то сообщение. Ксавьера пыталась снять с себя вину: «Я не была причиной ее несчастья, скорее утешением или лекарством, потому что со мной она чувствовала себя лучше». Когда Ксавьера договорилась со своей совестью — как делают все люди, — на нее обрушилась буря чувств. Было ли причиной изменение гормонального фона или обстоятельства? Ее мучила нечеловеческая жалость к умершей подруге, ужасная ностальгия, когда ее скорбь достигла в день похорон высшей точки: она потеряла сознание.
Но долгая скорбь не соответствовала характеру Ксавьеры, она ведь была деятельной и предприимчивой. Поэтому она быстро сменила слезы на раздражение, тотальную злость на всех и вся. Больше ничто не вызывало у нее сочувствия: возмущение и гнев изгнали прочь ее тоску и снова наполняли ее жизнью.
Ребенок у нее внутри рос. Она уже могла называть это «ребенком», потому что убедилась, что у нее в животе действительно находится живое существо. Иногда, впрочем, она украдкой грела его руками, а иногда говорила с ним. Когда она это делала, то не чувствовала себя сумасшедшей, которая болтает с собственным животом, скорее ей казалось, что она приобщается к какой-то высшей мудрости. Очень странно…
По официальной версии, она все еще ничего не решила, потому что внешние события — самоубийство Северины, дело Бидермана — отвлекли ее от собственных дел. За этим круговоротом событий дата возможного аборта миновала; это показалось ей еще одним перстом судьбы — первым было само возникновение зародыша. По отношению к этой беременности она продолжала проявлять полную апатию. Впрочем, ведь вынашивание ребенка в этом и состоит: нужно просто оставаться пассивной.
Прозвонил колокольчик. Кто-то вошел в магазин. Она не реагировала. «Я слишком устала». Она даже задержала дыхание, чтобы ее не услышали.
— Есть здесь кто-нибудь? Эй? Есть кто-то?
Решительный настрой, звучавший в этом голосе, показывал, что его владелец не постесняется пройти в подсобки. Поэтому прятаться дальше не имело смысла.
Она вздохнула и вышла в магазин:
— Да, что вы хотели?
На нее удовлетворенно взирал невысокий полный мужчина в испачканном плаще:
— Здравствуйте, мадам. Я корреспондент «Европейской газеты» и «Арденнского ежедневника». Я бы хотел у вас…
— Нужен букет?
— Э-э-э… нет… но я бы хотел у вас узнать…
— Не стоит, месье, я продаю букеты, а не лапшу.
— Ну будьте так любезны. Это ведь просто вопрос.
— Почему я должна вам отвечать?
— Да просто из любезности.
Это он пытается с ней кокетничать: медовый голосок и губки сердечком. Она смотрела на него с отвращением. «Любезность» — слово, которое уж точно не имело к ней никакого отношения. В глазах у нее мелькнул какой-то огонек, озорные искорки, которые он принял за согласие.
— Ну давайте ваш вопрос, — пробормотала она.
— Месье Бидерман был вашим покупателем?
— Его супруга Роза Бидерман любит красивые букеты. Не зря же у нее имя как у цветка.
— Да, конечно. А сам он? Вы его видели?
— Время от времени.
— И что?
— Я предпочитала, чтобы он бывал здесь пореже. Из-за него мне пришлось выгнать нескольких сотрудниц. Эти девчонки утверждали, что он заставлял их… ну, в общем… короче, вы понимаете, о чем я…
— Как? Прямо здесь? Но это невероятно!
Журналист удивленно выпучил глаза, страшно довольный, что он, кажется, раздобыл ошарашивающую новость.
— Ну да, здесь, между горшками с цветами.
— Невероятно!
— Я тогда им не поверила.
— И вы теперь жалеете об этом?
— Ну, вообще-то, я еще немного ревновала. Я-то считала, что он приходит ради меня, и только ради меня. Мы с ним… ну, в общем, мы уходили в комнату-холодильник. Уж не знаю почему, но его возбуждал этот холодильник, и там, среди луковиц и ростков… Вообще это любопытно. Как правило, холод не повышает мужскую потенцию, но у него все было не так…
— Невероятно! Невероятно!
Журналист от такой сенсации просто потерял дар речи. Ксавьера приветливо ему улыбнулась:
— Есть еще вопросы? Я была достаточно любезна? Это достаточно идиотские россказни для вашей газетенки? Хотите, я еще что-нибудь придумаю. Например, как он связывал моего мужа кожаными ремешками или предавался содомии с нашим помощником-подростком?
Журналист побледнел, осознав, что она его разыграла.
Она приоткрыла створку двери и жестом указала ему на улицу. Он прошел мимо нее с оскорбленным видом.
А она шепнула, когда он проходил мимо:
— Невероятно, да?
И он понуро прибился к группке репортеров и фотографов, топтавшихся на площади Ареццо.
А большие и маленькие попугаи в своих темных просторных гнездах, запрятанных среди ветвей, держались в стороне, укрывшись от людей повыше. Это подозрительное скопление чужаков и зевак не давало им слетать на газоны так же часто, как раньше, и они, вслед за Ксавьерой, мечтали, чтобы эта история с Бидерманом как можно скорей перестала загрязнять их среду обитания.
А Ксавьера остановилась на пороге, чуть отклонившись назад, скрестила руки на животе, ласково его погладила и прошептала:
— Видишь, в какой мир ты придешь? Ничего привлекательного, правда? Я тебя предупреждаю: тут полно идиотов, девяносто девять на сто. И в одном проценте, который остается, — великие гении, с которыми общаться невозможно, гении, которые не будут общаться с тобой… и мама.
Она сама поразилась, что произнесла это слово. Подходит ли оно ей? Если произносить нежно, получается не так уж плохо.
— Ну да. Будет мама. И нам с тобой, среди всех этих балбесов, найдется, над чем посмеяться.
Ей хотелось улыбнуться, но в глазах почему-то стояли слезы.
— Вот чертовы гормоны! Пора тебе уже оттуда вылезать, голубчик мой, а то мама уже хочет нормально ругаться, а не хлюпать, как девчушки, которые обожают сентиментальные фильмы. Кстати, ты любишь вестерны?
Натан перешел улицу и с деловым видом направился в сторону цветочного магазина.
— Ксавьера, можно мне с тобой поговорить?
Любому другому она бы ответила: «Нет, я тут, чтобы цветы продавать», но к Натану у нее было особое отношение. Может, это была и не дружба, но, как минимум, она испытывала к нему симпатию: во-первых, он был не похож на других, и ей нравилось, как он экстравагантно одевался, а во-вторых, у него был острый язычок, и его способ справляться с жизнью состоял в том, чтобы над всеми насмехаться. Будь она мужчиной, она бы, наверное, вела себя так же, как он. Так что им иногда случалось посмеиваться над окружающими, хотя вообще-то они с горячностью обсуждали цветы и способы составлять из них букеты.
Она указала на узкие брюки Натана из какого-то материала с чешуйками:
— Как красиво! Из чего это у тебя брюки, Натан? Змеиная кожа или крокодилья?
— Это пластмасса, дорогая моя. Я не хочу, чтобы животных убивали ради того, чтобы я выглядел более сексуально. А вот то, что людей заставляют бурить нефтяные скважины и всю планету расковыряли, чтобы делать синтетические ткани, — это меня устраивает.
Она впустила его и закрыла дверь. Тишина, стоявшая в магазинчике, восхитительно контрастировала с уличным шумом; казалось даже, что розы, лилии и каллы специально обволакивают их своим ароматным молчанием.
— Ксавьера, я не буду ходить вокруг да около, я пришел насчет Ориона.
— Орион, о господи, бедняга! — воскликнула Ксавьера, удивленная, что ее никудышный муж может кого-то интересовать.
— Да, насчет Ориона. Я думаю, это он.
— Он — что?
— Он — голубь. Автор анонимных посланий.
Ксавьера вздрогнула. Из-за последних трагедий она и забыла о том случае.
— Почему ты так думаешь, Натан?
— Во-первых, ваш магазин кажется мне просто идеальным местом, чтобы затеять такую историю. Отличный наблюдательный пункт. Сидя здесь, знакомишься со всеми.
— Это и ко мне относится. Я вхожу в число подозреваемых.
— А во-вторых, это должен быть кто-то известный своей добротой и любезностью.
— Ну, в этом меня трудно заподозрить.
— Действительно. А вот у Ориона наблюдается подобная патология.
— Вот уж точно! — рявкнула Ксавьера.
— Он ведь хочет добра всем вокруг?
— Боюсь, что он на это способен, он такой неразумный…
— И можно даже сказать, что он любит всех вокруг, правда?
— Кто его знает? Он с порога благожелателен к любому встречному-поперечному. Надо, чтобы меня убили у него на глазах, чтобы он…
— Думаю, надо избежать этого опыта.
— Договорились.
— Итак, если Орион любит всех, мы можем взглянуть на эту ситуацию по-иному! Эти письма — вовсе не какой-то хитроумный план, придуманный, чтобы дать каждому стать ближе к предмету его любви. И подпись «ты угадаешь кто» не означает разных людей. Он пишет письма от своего имени. И они все одинаковые — это потому, что он действительно любит всех братской любовью. По сути, эти письма напоминают его приветствия, которые он любезно обращает ко всем подряд, переходя улицу, не глядя по сторонам.
— Как собака. Вот же я ему все время и говорю, что он глупый, как собака. А знаешь, что он мне отвечает? Что собака — лучший друг человека.
— Вот и еще одно подтверждение…
— Нужно и правда быть глупым, как собака, чтобы дружить с людьми.
— В общем, Ксавьера, у меня есть серьезные основания полагать, что это Орион. Все следы ведут к нему. Мне не хватает только одной детали.
— Какой?
— Если ты ответишь мне «да», это и будет подтверждением всему.
— Так в чем вопрос?
— Орион — левша?
— Да.
И оба, растроганные, победно уставились друг на друга.
— И что теперь делать?
— Ты ему скажешь? — спросил Натан.
— Да уж, я займусь этим делом.
— Тогда предоставлю это тебе, а то я опаздываю. — И Натан собрался уходить.
Уже в дверях Ксавьера поймала его за рукав:
— Как там Том?
— Хороший вопрос. Спасибо, что ты меня об этом не спрашиваешь.
Лицо у него стало непроницаемым, и он удалился, обходя зевак и любопытствующих журналистов.
Ксавьера не без удовольствия повторила про себя его последнюю фразу. Итак, у них с Томом тоже бывают семейные проблемы. Ее это ободрило. Иногда ей казалось, что только в «голубых» парах отношения со временем не разлаживаются; узнать, что они подвержены таким же несчастьям, как и все остальные семьи, было утешительно.
Проходя по своему магазинчику, она заметила, что пионы подвяли.
«И трех дней не простояли. Вот невезуха!»
Неправильно она выбрала себе занятие, надо было придумать другую торговлю, чем-то, что не должно быть обязательно свежим. Например, ей бы понравилось держать аптеку — тогда она знала бы, какие у кого болезни.
Она вернулась в подсобные помещения, уселась в кресло в полумраке и задумалась.
«Надо, чтоб кто-то умер, чтобы другие жили». Эта фраза преследовала ее уже неделю. Гибель Северины подсказала ей, что она должна родить этого ребенка. Это был единственный способ придать смысл тому, что случилось. Конечно, казалось, что это глупо, сложно, ужасно, но вполне очевидно. Как будто смерть ее любовницы продиктовала ей решение.
Колокольчик звякнул, и Ксавьера услышала голос Ориона и вместе с ним — мадам Риклуэ. «Ну вот, эта бабка все-таки его дождалась — теперь получит свой драгоценный букет».
Покупательница, измученная общением с Ксавьерой, наконец-то смогла купить цветы и уйти восвояси.
Орион, волосы у которого стояли дыбом вокруг лысины, подошел к жене:
— Ну как ты?
— Не знаю.
Он посмотрел на нее, несколько раз облизал губы, почесал в затылке и, глядя в сторону, воскликнул:
— Не понимаю, почему ты не говоришь мне об этом?
— О чем?
— Ты же беременна!
— Неправда. Откуда ты знаешь?
— Врач сказал мне это, когда ты упала в обморок в церкви.
Ксавьера вздохнула — ей хотелось, чтобы он думал, что она недовольна, хотя на самом деле это был вздох облегчения.
— Ладно, хорошо, я и правда беременна. И какое это имеет к тебе отношение?
Он вздрогнул, оглянулся вокруг, будто искал воображаемых свидетелей, которые подтвердили бы ему, что он не ослышался.
— Но ведь это же наш ребенок!
Она выпрямилась, задетая за живое:
— Чей это «наш»?
Ее переполнял гнев. Вот еще! Она только недавно стала считать этого ребенка своим, и он уже хочет его отнять!
— Кто тебе сказал, что он от тебя?
— Но мы с тобой вместе его сделали, Ксавьера, тогда, в машине.
— Я была в бессознательном состоянии.
— Это не меняет дела.
— А откуда тебе знать, что этот ребенок не от кого-то другого? Почему ты уверен, что у меня нет любовника?
Он вгляделся в нее, ласково улыбнулся:
— У тебя есть любовник, Ксавьера?
В этот момент она вспомнила Северину, нежность ее медовой кожи, ее гладкие плечи и шею, которая разрумянивалась, когда она покрывала ее поцелуями, — и Ксавьера упала в кресло и разрыдалась.
— Нет, у меня нету любовника, — с трудом проговорила она между рыданиями.
Он бросился ее утешать:
— Все это не важно, милая, совсем не важно.
Он долго баюкал ее, прижимая к груди, и она ему это позволила, потому что ей было спокойно и уютно вот так оплакивать Северину в его объятиях. Ей показалось, что теперь все наладится. «Да, он некрасивый и глупый, но зато он здесь, он всегда со мной», — растроганно, хоть и с неприязнью, думала она.
Он дал ей бумажный платочек. Она высморкалась.
Он стоял перед ней на коленях, внимательный, чуткий, и только и мечтал сделать что-то хорошее. Она смягчилась и воскликнула:
— А ты… ты хочешь стать отцом?
— Я не пригоден к этому, — объявил Орион, — однако мир чуть ли не весь состоит из таких никудышных отцов.
— Вот и я так думаю.
— А ты? Ты готова стать матерью?
Матерью — что, собственно, это значит? За этим словом стоит самоотречение, жертвенность, любовь. Все это не имеет к ней никакого отношения. По крайней мере, пока.
— Слушай, Орион, а почему бы и нет? Мне становится немного скучновато. Так что пора подумать о собаке или о ребенке.
— О, собака — это хорошо, — серьезнейшим тоном ответил Орион. — Я очень люблю собак. И собаки меня любят. Я всегда мечтал иметь собаку. С тех пор, как был маленьким. Чаще мечтал о собаке, чем о том, чтобы завести сына или дочь. Да уж, куда чаще. Вообще-то, я бы скорее выбрал собаку. А ты как считаешь?
— Но это будет ребенок, балбес, а не собака.
Орион расхохотался, и Ксавьера тоже, хотя она и пыталась держаться с ним построже.
Он исчез в комнате-холодильнике и вернулся с двумя бутылками шампанского:
— Отпразднуем! Это счастливое событие будет официально признано только с первым бокалом шампанского.
Ксавьера остановила его:
— Нет, Орион. Сперва я задам тебе один вопрос.
— Да.
— Скажи мне правду и ничего, кроме правды.
— Клянусь.
— Это ты посылал анонимные письма?
— Какие анонимные письма?
— Правду, Орион! Анонимные письма, которые мы все получили, все жители площади Ареццо, ну такие, на желтой бумаге, что-то вроде: «Просто знай, что я тебя люблю». И подпись: «Ты угадаешь кто».
— Как противно, а я-то и не получил такого!
— Хватит ломать комедию, Орион. Я спрашиваю, это ты?
Оторопевший Орион поднял руку, словно давал клятву в суде присяжных:
— Клянусь тебе, что нет.
— Что? Так это не ты?
— Ребенок — это от меня. А анонимные письма — нет.
Ксавьера утомленно опустила голову. Он удивился:
— Ты как будто разочарована.
— Ну да. Глупо, но в этом что-то было. И из-за них заварилась такая каша во всем квартале! Жаль…
Орион снова вернулся к начатому: он открывал шампанское. Ксавьера, воспользовавшись тем, что он отвлекся, обхватила живот, погладила обеими руками выпуклые формы и прошептала:
— Слышишь, голубчик, не нужно слишком превозносить твоего папашу. Ему понадобилось шестьдесят лет, чтобы тебя заделать, а к подвигам он не привык. И еще одна подробность: он алкоголик, и мы тебя зачали, потому что оба были пьяны. Ты все равно хочешь родиться?
Орион повернулся, думая, что она обращается к нему:
— Ксавьера, что ты сказала?
— Да так, ничего…
