3
На просторной кровати лежали на боку двое, как вилки в футляре для столового серебра.
Она спала, он — нет.
Умиротворенный теплом, исходившим от спавшей Жозефины, Батист лежал с открытыми глазами, а сознание его тем временем странствовало от одного видения к другому.
В иные моменты он осознавал, что находится тут, рядом с женой, потом куда-то шел по залитому солнцем песчаному пляжу, а в прибрежных кустах прятались какие-то темные типы и устраивали ему западни, а то вдруг падал на стул в кабинете и составлял текст, который ему нужно было представить… Его мозг переносился из одной вселенной в другую, то на берег реки, то на исписанную страницу, то на супружеское ложе. Эти перемещения происходили так быстро, что миры теряли свою герметичность, наплывали друг на друга: вот темные типы врываются в его спальню, вот Жозефина выхватывает у него статью и издевательски смеется.
Батист сел на кровати и потряс головой, пытаясь отогнать наваждение; его раздражало, что в нем бродит столько страхов: стоило ему ослабить бдительность и его тотчас одолевало беспокойство.
Жозефина безмятежно раскинулась на муаровом хлопке простынь, прелестные крутые бедра и хрупкие плечи были недвижны, лицо бесстрастно, ресницы бестрепетны. Наверно, она сейчас спит глубоким сном, без сновидений. Счастливица…
Батист зевнул.
Он завидовал спокойствию Жозефины. Знакомые считали его образцом здравомыслия, да и сам он полагал, что достиг некоторой жизненной мудрости, однако сны его были населены стойкими демонами, а черепную коробку выстилала тревога. Не было ли его хваленое душевное равновесие только видимостью?
Он выбрался из кровати, не потревожив сна Жозефины, полюбовался ее стройной фигурой, поздравил себя с тем, что ему повезло жить с этой женщиной, затем быстро привел себя в порядок, натянул брюки, накинул рубашку и сел за письменный стол.
Почему-то он не мог работать, не умывшись и не одевшись. Хоть он и работал дома, но испытывал необъяснимую потребность не только принять душ, но непременно одеться и даже воспользоваться парфюмом, прежде чем сесть за стол.
Он включил компьютер и открыл документ под названием «Верность», в который, помучившись, добавил три фразы — туманные, рахитичные и никчемные.
Тема верности давалась ему плохо, поскольку заставляла принимать жесткую позицию — за или против. Разве не печально? Либо мы следуем традиционной клятве новобрачных, религиозной идеологии и издавна установившемуся порядку, либо ниспровергаем эти устои во имя свободы. Тезис и антитезис вязали его по рукам и ногам, и ему было не сбросить этих пут.
Он повернулся к площади, где болтовня тропических птиц не умолкала ни на минуту. Разве эти пернатые задаются такими вопросами?
Батист с удивлением понял, что ничего не знает о нравах попугаев. Как у птиц обстоят дела с верностью? Ограничивается ли самец единственной самкой или вступает в новые связи по мере смены сезонов и по воле случая? Нет ли возможности накропать статейку, используя такого рода сведения?
Он принялся было за поиски, но вскоре бросил. Какое это имеет значение? Является ли верность атрибутом животного мира или нет, поведение животных не может послужить моделью, коль скоро люди больше не живут в естественном мире, которым правит инстинкт.
«Верность…» Он оттолкнул стул. Был ли он сам верным супругом?
Он им стал. Хоть он и объявил Жозефине пятнадцать лет назад, что никогда не будет соблюдать эти идиотские ограничения, не намерен себя кастрировать и будет волен утолять любые желания, однако он перестал искать новых связей, занимался любовью только с Жозефиной, спал только рядом с ней — и был счастлив.
Почему?
«По лености!»
Он расхохотался. Потом сообразил, что процитировал сам себя. В одной из его пьес герой утверждал: «Пятнадцать лет спустя любовь превращается в лень». Во время представлений он с печалью отметил, что эта реплика забавляет лишь его самого, а он ненавидел такие наблюдения, поскольку, решив писать для зрителей, поймал себя на явном вкраплении эгоизма.
Конечно, в его верности была доля лени. Чтобы играть роль соблазнителя, требовалось и время, и силы; видя возможность флирта с женщиной, он тотчас сознавал множество вытекающих обязательств: писать нежные записки, звонить, снимать номера в отелях, ужинать, ходить в театр, выдумывать правдоподобные предлоги для Жозефины; да, пришлось бы вводить в заблуждение, обольщать, скрывать, сочинять. Его смущало не то, что лгать непорядочно, а то, что это утомительно.
Столько усилий, а для чего? Ради сиюминутных наслаждений. Ради запутанной истории, которая рано или поздно закончится, ведь он любил Жозефину и не покинул бы ее. На самом деле он воздерживался от связей, потому что не испытывал острых желаний. За эти долгие годы его влечение к какой-нибудь красотке ни разу не было столь сильным, чтобы изменить привычный образ жизни. Увлечения были быстротечны и оставались без последствий.
В общем, он изменил Жозефине всего лишь трижды. Три адюльтера, уместившиеся в первые два года супружества. И следующие тринадцать лет без хождений на сторону. Поначалу ему хотелось доказать, что он выше сделанного им же выбора: несмотря на брачный договор, молодой муж хотел убедить себя, что он независим. Главным образом потому, что сохранил привычки своей прежней жизни, довольно распутной. Теперь он стал безупречным супругом и не прикасался ни к одной женщине, кроме Жозефины.
Он потянулся до хруста в костях. Двадцатилетний Батист не хотел бы встретиться с сорокалетним: он нашел бы его тусклым, банальным. Зато сорокалетний Батист объяснил бы двадцатилетнему, что ему, сорокалетнему, больше не нужно трахать все, что движется, потому что он может творить.
На своем компьютере путем сложных манипуляций, направленных на предупреждение несанкционированного доступа, он открыл папку, где хранился его личный дневник. В нем он любил порассуждать о своем призвании. В два клика он открыл текст, в котором привык осмыслять свои умонастроения и поступки:
Я существовал в двух ипостасях, телесной и литературной. Обе они служили одному: познанию моих современников. И всякий раз я предпринимал романическое исследование: чувственно-телесное и литературное.
В юности преобладало тело. Даже когда я из кожи лез в надежде написать блестящий материал, его помещали в подвале газетной страницы; к тому же, перечитывая свое творение, я находил его несостоятельным. И я пришел было к выводу, что мне следует отказаться от литературных занятий, но несколько удачных текстов — то тут, то там — были замечены, и вдобавок я удосужился прочитать «В поисках потерянного времени», книгу, снискавшую славу и ободряющую непризнанных авторов: Марсель Пруст знакомит нас с рассказчиком, который задумывался о литературной карьере, но не осуществил своих планов; однако все считают семь томов «Поисков» великим произведением, возникшим в результате этих долгих исканий вслепую, казавшихся бесплодными.
В отсутствие литературной работы сексуальность служила моим романическим изысканиям. Я шел следом за женщиной, взгляд которой меня привлек; заинтригованный ее шарфом или сумочкой, я затевал слежку, чтобы постичь индивидуальность прохожей. Мне безумно нравилось просыпаться в незнакомой комнате, будь то студенческая мансарда, артистический лофт, апартаменты адвокатессы, нравилось скользить глазами по мебели, книгам, фотографиям, постерам, безделушкам, ткавшим предысторию, воображать недоступное взору и задавать вопросы за завтраком или на следующий день.
Я слыл милым разбивателем сердец. «Милый», поскольку мне были интересны женщины, которых я клеил. Несомненно, «разбиватель», ведь я прерывал отношения, едва утолив свое любопытство. Что касается сердца, у себя я его не ощущал; я был соблазнен, очарован, заинтересован — но влюблен не был никогда.
Я не терял времени понапрасну: прежде всего я развлекался и получал немалое удовольствие (надеюсь, что и возвращал его в какой-то мере); важнее было то, что я откладывал про запас подробности, позволившие мне теперь творить.
Когда я встретил Жозефину, все изменилось: я полюбил ее и стал писать. Она перевернула мое существование. Началась новая жизнь — жизнь литератора и мужа. Если теперь я порой и бегу из нашей квартиры и семьи, то делаю это, не покидая нашей квартиры и семьи: только здесь, за моим столом, я выдумываю новые сюжеты. Если виртуально я флиртую с моими созданиями, то, выключив компьютер, возвращаюсь к Жозефине и обнимаю ее.
И Жозефина прочтет о моих романных изменах.
По сути, литературные занятия хорошо сочетаются с семейной жизнью.
Батист одобрил эту страницу, написанную два года назад. Однако в его суждении сквозил оттенок грусти. Неужели он неизлечим и приключения, которые ему отныне предстоят, будут разворачиваться лишь в его сознании? И уже никогда не удивит его сама жизнь, люди, человек? Конечно, завидные плоды его усилий были налицо: профессиональная состоятельность, расцвет дарования, почести и даже неизменный успех. Но при всем этом блеске не заглушил ли он в себе чего-то важного?
Он дополнил текст новым абзацем:
Удача делает меня меланхоликом. Иногда мне жаль утраченной непосредственности, энергии, огня, нетерпения, которые послужили мне ступенями роста. В достигнутом успехе затаен траур по угасшим желаниям.
На него накатила тоска по прошлому, и он продолжал:
Нужно ли делать выбор между жизнью и литературой? По-своему, и без претензии на его гениальность, я повторяю жизнь Марселя Пруста: сначала жить, затем писать. Почему второе ставит крест на первом? Если мне не удавалось творить, пока я исследовал мир при помощи сексуальности, — что помешало бы мне теперь, когда художник уже родился, снова зажечь этот фонарик? Иногда я спрашиваю себя: не слишком ли я «упорядочился» и «устроился»? Я задвинул подальше непредсказуемость и фантазию, чтобы посвятить себя, как истый бюрократ, занятию писца.
Он прервался, раздосадованный нарастанием тоски с каждой написанной фразой.
В считаные минуты довольный собой человек превратился в зараженного сплином страдальца. Он решительно закрыл дневник и открыл файл со статьей «Верность». Но едва вверху страницы мелькнуло заглавие, он передумал. «Нет, только не сегодня! И зачем я согласился участвовать в этом глупом проекте? „Энциклопедия любви“…»
Он взял щетку не для того, чтобы причесаться — на голове у него рос жиденький ежик, — а помассировать ладони и тем утихомирить гнев.
До сих пор он отказывался от работы на заказ, но вот один энергичный и ловкий парижский издатель предложил ему подумать о написании энциклопедии, субъективной и личной, посвященной любви. Примитивная структура книги — статьи, расположенные в алфавитном порядке, — даст, как ему представлялось, отдых в перерыве между романами и пьесами, которые он всегда выстраивал самым тщательным образом. «Я подарю себе каникулы», — самонадеянно решил он. Но эта чертова книга оказалась тяжкой обузой! Он страдал оттого, что его не вели за собой характеры героев и их истории; отсутствие привычной повествовательной канвы мучило Батиста.
Подошла Жозефина и легко надавила ему на плечи.
— Умираю от голода, я готова теленка проглотить, — шепнула она ему на ухо.
На их языке это означало, что она хочет заняться с ним любовью.
— Теленка или быка? — парировал он наигранно недовольным голосом.
— Месье, кажется, раздражен?
— Я люблю тебя.
Он крутанулся на стуле, схватил ее, привлек, голую, к себе на колени и поцеловал долгим поцелуем. Еще в полусне, она покорно на него отозвалась. После объятий, сопровождавшихся урчанием, она вскочила на ноги;
— Хорошо! Пока ты мараешь бумагу, я приготовлю нам плотный завтрак. Идет?
Не дожидаясь ответа, она скрылась. Батист следил взглядом за тающей в глубине квартиры легкой фигуркой, не изменившейся за пятнадцать лет и все такой же молочно-белой, то ли фея, то ли эльф, почти бесполой, и кто-то находил ее слишком хрупкой, а он обожал.
— Паштет, ветчина, колбаса! — крикнула она из кухни.
Жозефина всегда оглашала программу их семейных дел, не пытаясь ее навязать. Ее власть была естественной, ей и в голову не приходило, что Батист мог бы желать чего-то другого. Если бы ей доказали, что она ведет себя как деспот, устанавливая планы, выбирая меню, оформление квартиры, приглашенных гостей, время и место летнего отдыха, — она бы удивленно вытаращила глаза. Раз уж ей выпало жить с писателем, ей надлежало спасать его от хаоса, оберегать от будничных хлопот, организовать материальную жизнь, впрочем Батист никогда не возражал.
Он снова попытался сконцентрироваться на статье.
«Верность…»
А что, если он напишет стихи о Жозефине? Стихи, воспевающие счастье любви, которая вытесняет все прочие отношения, которая превосходит их? Стихи о безумной любви…
Он судорожно закашлялся. Нет, лирическая муза не станет водить его сухим пером, и он утонет в глупых высокопарностях.
Он машинально перебирал охапку лежащих перед ним конвертов. Среди официальной почты ему было лестно обнаружить четыре письма от поклонников.
Его внимание привлек последний конверт, цвета яичной скорлупы. Внутри лаконичное послание: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».
Батист изучил листок с двух сторон и снова перечитал его.
Его сердце забилось, он ощутил волнение: в его жизни что-то происходило.
Голова заполыхала, ему захотелось танцевать вокруг стола, орать во все горло, схватить бутылку виски, отпраздновать этот неожиданный поворот событий.
Он возбужденно вертел в руках конверт, пытаясь понять его происхождение: отправлен вчера из этого квартала. Больше ничего.
Вдруг он похолодел: его глаза смотрели на адрес, надписанный от руки. А что, если это ей?.. Он по ошибке прочел письмо, адресованное Жозефине.
