8

Мириам отыскала место для парковки у самого входа в «Рейну Кристину». Теперь надо исхитриться и незаметно проскользнуть внутрь — во всяком случае, не столкнуться с Хуаном.

Обойдемся без расспросов о коленке. И без сочувствия. Пока рано.

Она перегнулась на заднее сиденье и вытащила из пляжной сумки полотенце. Потом вышла из машины и с грехом пополам обернула его вокруг талии. Полотенце было влажное и холодное, но выбора нет. Оно закрыло ноги ниже колена, вид вполне естественный — женщина возвращается с пляжа, завернувшись в полотенце с бутылкой шампанского. Может, ей холодно, или, может, из-за солнца, или она просто думает, что так выглядит лучше.

У висящей в холле карты Испании она увидела одного-единственного служащего, похожего на Мануэля. Он что-то разъяснял пожилой паре в шортах, сандалиях и белых носках и, конечно, не видел, как она сама сняла ключ от номера со щита позади стола дежурного.

«На лифте не поеду. Мало ли, вдруг встречу кого-нибудь?»

Мириам пошла пешком, но уже на середине первого лестничного марша невольно оперлась на перила. Полотенце больно отиралось о рану, а внутри колена при каждом шаге что-то похрустывало. За спиной послышались голоса, и она быстро пошла дальше. Сердце едва не выпрыгивало из груди, когда она доковыляла до второго этажа, ей даже показалось, что она теряет сознание, но все же добралась до своей двери.

На полотенце, там, где оно касалось колена, образовалось красно-бурое пятно, и, когда она со всеми предосторожностями развязала и сняла его, она увидела два свежих ручейка крови, уже добежавшие до ступни. Принесла из ванной банное полотенце, расстелила его поверх покрывала на постели и как раз в тот миг, когда собралась, не делая лишних движений, лечь на кровать, бросила взгляд на встроенные в телевизор часы — они показывали 16:44.

Дети. Она обещала позвонить им сразу после школы.

Мобильник лежал на дне сумки, под влажным бикини. Дисплей запотел, и список контактов был едва различим, но, нажав «Бен», она услышала нормальный гудок.

После четырех гудков включился автоответчик. Она чертыхнулась. Не дожидаясь окончания записи, остановила ее и набрала «Бен 06».

— Бернард Венгер.

Мириам не ожидала, что он ответит так быстро. В горле словно стоял шершавый комок, влажный и липкий, мешающий произносить членораздельные звуки. Она закашлялась.

— Мириам! — Бен сразу же ее узнал. — Что с тобой?

Прочистив горло, она сказала:

— Бен, ты где сейчас? Где Алекс, Сара? Я ведь обещала сегодня им позвонить.

Бен сказал что-то еще, но она расслышала только «моя жена» и «секундочку» — слова, обращенные к кому-то в том же помещении. Кто-то встал, отодвинул стул, потом хлопнула дверь.

— Мириам, с тобой все в порядке?

— Где ты? Дети где?

— Я на работе. Надо еще кое-что к воскресенью уладить. Ты же знаешь, как это бывает. А ребята пошли играть к…

Он умолк. Ты же знаешь, как это бывает. Тонко у него получается, незаметно так вплел в ткань вполне нормальных слов едва различимую жалостливую нотку. Он занят, у него запарка накануне важной премьеры — а она, видите ли, в Испании. Она знает, как это бывает. И все же уехала, оставила его одного.

Он так и не вспомнил фамилию людей, к которым отвел Алекса и Сару. А их постоянную няню, пятнадцатилетнюю школьницу, по недостатку времени разыскать не смог. Но в шесть заедет за ними.

Мириам прикрыла глаза. В висках и в колене гудела глухая злость, но она делала все возможное, чтобы голос звучал ровно. В противном случае ей придется признать свою вину, но такую победу она ему не отдаст.

Поэтому она спросила:

— Как там у тебя вообще-то?

По его реакции или, точнее, по ее секундному отсутствию Мириам поняла, что он рассчитывал на что-то другое. Что она закатит сцену. И он, улучив удобный момент, ввернет, что, мол, нечего ей сопли размазывать о детях, если сама не ко времени укатила в Испанию, а семью бросила на произвол судьбы.

И правда в его голосе, когда он говорил о том, что к воскресенью еще много чего надо сделать, ей послышалось разочарование. И сообщения в газетах, и рассылка последних приглашений, и интервью на радио и телевидении, много чего.

— Да, а знаешь, кто там будет? На моей премьере?

А знаешь, кто там будет? Не знает она, не имеет ни малейшего представления, более того, ее это не колышет. Пьяный муниципальный советник? Авторша литературной макулатуры, которую после ужина у них дома пришлось везти с алкогольным отравлением в неотложку при Академическом медицинском центре? Или, может, госсекретарь по культуре? Мириам всегда удивлялась, какое значение Бен придавал присутствию высоких сановников на своих премьерах. Бен не упускал случая пройтись по их адресу, случись им появиться на премьере, наблюдал из зала, как какой-нибудь болван из мира меценатов в течение четверти часа осчастливливал собравшихся скучнейшим обращением со сцены.

В эти минуты она решительно презирала своего мужа: как и все в зале, он смеялся над дурацкими шутками госсекретаря или директора телерадиовещания, пожертвовавшего жалкие гроши в кассу проекта и тем гарантировавшего себе право первой передачи в эфире.

А знаешь, кто там будет? Мириам задержала дыхание. Она заметила, что на ране проступили две свежие капельки крови. Чуть согнула ногу — капельки превратились в пузырьки, будто наполненные изнутри воздухом; распрямила ногу — и пузырьки лопнули, по голени опять побежали алые ручейки, зарываясь в полотенце.

— Мириам?

— Да?

— Я же тебя спросил.

А знаешь, кто там будет? Конечно. Она должна была сказать что-нибудь вроде «Нет, не представляю» или «Ну и?..».

— Я не представляю себе, Бен, кто там будет, — получилось более язвительно и равнодушно, чем ей хотелось. На линии воцарилось короткое молчание.

— Стэнли, — послышалось наконец. — Стэнли Форбс, — добавил он, словно они знали какого-то другого Стэнли.

— Да что ты! — Она попыталась изобразить восторг, но вышло наверняка фальшиво — таким тоном обычно хвалят ребенка, когда тот показывает свой рисунок. Ой, как хорошо! Давай, нарисуй еще.

В прошлой жизни Стэнли Форбса звали Стан Фоортхейзен. И вот в этой прошлой жизни они с Беном учились в киноакадемии. Каждому, кто хотел его выслушать, он уже тогда говорил, что в Нидерландах ему тесновато. «Здесь ничего не происходит. Здесь просто загибаешься».

Сначала он уехал в Нью-Йорк, а оттуда в Лос-Анджелес. Пять лет никто ничего о нем не слышал. И вдруг в нидерландских кинотеатрах прошел фильм некоего Стэнли Форбса. В газетах Нидерландов появились интервью, телевизионщики нанесли ему домашний визит в Лос-Анджелесе. «Да это же Стан, — сказали товарищи по киноакадемии. — Стан Фоортхейзен. Кто бы мог подумать? Кому бы в голову пришло, что ему вот так повезет?»

Во время телеинтервью Стан (Стэнли) Фоортхейзен (Форбс) возлежал в шезлонге возле бассейна. Солнечные очки он сдвинул на макушку, у него было необычайно загорелое лицо, и он курил длинную сигару. Рядом стоял низенький столик с бутылкой «Джека Дэниелса», классической минералкой и стакан с кубиками льда. «Голландия all fucked up , — заявил он. — Она слишком мала. Там просто загибаешься. А тут — простор, man!  Простор! Вы там давно забыли, что это такое».

В его произношении английских слов сквозил легкий нидерландский акцент, тогда как собственно нидерландские слова он произносил, как можно предполагать, нарочито на американский манер. Стан Фоортхейзен изображал преуспевающего голливудского режиссера, и в этом все его нидерландские друзья и однокашники очень быстро пришли к согласию. Кино, которое он снял, само собой разумеется, пустышка. А вот дом, где он давал интервью, его собственный? И бассейн тоже его? Или он позаимствовал это на время у какого-нибудь американского приятеля, чтобы пустить пыль в глаза?

«Здесь весь день светит солнце, — вещал Стэнли, выпуская густые тучи сигарного дыма в оператора. — Здесь незачем делать фильмы о кальвинистской молодежи, прозябающей в мрачных польдерах. Или о так называемом Сопротивлении в сороковом — сорок пятом. Увольте! Life is too fucking short  для этого, bullshit! »

И какое настало облегчение для всех, когда тот злополучный фильм на самом деле оказался пустышкой. Мириам вспомнила совместный с Беном воскресный поход в кино. «Eyes Blue Shoot»  — речь в нем шла о существе — наполовину человеке, наполовину кукле — в маске, сделанной из раскрашенной в кричащие клоунские цвета тыквы. Поначалу существо просто проказничало, однако очень скоро перешло к убийству и насилию. Была там безвкусно сляпанная сцена, где изнасилованной женщине удается схватить с кухонного стола нож и раскурочить бо́льшую часть тыквенной маски. Мириам сперва зажмурилась, потом через силу заставила себя смотреть. И этот эпизод с хлебным ножом, который раскрывает истинное лицо, она запомнила навсегда, тут надо отдать Стану должное. Ладно, но что кроме этого? Что могло быть проще подобных дешевых шоковых эффектов?

Когда фильм закончился, Бен заметно приободрился. Они зашли в кафе выпить, поговорить. Там он не умолкал ни на секунду и постоянно тряс головой.

— Ну как, как такое возможно? Стан, конечно, всегда был немного того, но кто бы мог предположить, что он так болен?

Мириам сочла фильм отвратительным, но ее не оставляло чувство восхищения от его откровенно беспардонной грубости. Казалось, Стэнли Форбс каждому жителю Нидерландов — особенно неудачникам — показал средний палец, плюнул в лицо, притом куда откровеннее, чем во время интервью у бассейна в Лос-Анджелесе. Налицо было циничное бесстыдство (иного обозначения она не придумала), совершенно отсутствующее в фильмах Бернарда Венгера да и вообще режиссеров его поколения. Циничность и бесстыдство, — будто тебе под ноги шмякнули здоровенный кровавый кус мяса, а ты сначала отворачиваешься, не решаешься взглянуть, не хочешь смотреть, но знаешь, что рано или поздно посмотреть придется.

— Бедный, бедный Стан, — сказал тогда Бен. — Как же его скрутили эти американцы с их вопиющей безвкусицей.

Следующие два фильма Стэнли Форбса в нидерландские кинотеатры вообще не попали. Иногда на вечеринках или после премьеры заходил разговор об этой «заморской птице Стане», его неуемном бахвальстве и навязчивых идеях о мгновенном американском успехе. Сам Стэнли Форбс, казалось, старательно избегал свидания со своим былым отечеством, во всяком случае, никто из круга друзей и знакомых не встречал его. «Да как же я покажу здесь свою рожу», — сказал кто-то, и собравшиеся смеялись долго и от души.

А потом случилось совершенно неожиданное. Четвертый фильм Стана, «Midnight, Dawn, Daybreak» , пусть и скромно, но был замечен в Нью-Йорке и появился в нидерландском прокате. Повесть о трех парнях, едущих автостопом из Бостона в Денвер и в Скалистых горах случайно убивающих медведя, встретила в нидерландской прессе благосклонный интерес. Не очень громкий, но благосклонный.

И снова Бен и Мириам очутились в кинотеатре. Повсюду гремел его последний киношедевр «Midnight, Dawn, Daybreak». Одного из трех парней играл неизвестный американский актер, который своим шутовством, гримасничаньем и чередованием дурацких голосов изрядно подпортил общее впечатление. Но было в фильме и несколько поистине незабываемых сцен, а главное, на сей раз они не относились к разряду тупых шок-эффектов из «Eyes Blue Shoot». Необычайно трогала решимость, с какой двое молодых людей взяли на себя заботу о трехмесячном медвежонке убитой медведицы.

В этом фильме сквозило что-то наивно, излишне прямолинейное, вроде призыва «назад к природе», — но зритель на все полтора часа охотно погружался в такую наивность!

Когда фильм закончился и все собрались в кафе, Бен вел себя намного тише, чем после первой картины бывшего однокашника.

— Ну да, ну да… — произнес он раз-другой, покачивая головой и снова заказывая выдержанную можжевеловку со льдом. Несколько времени Мириам надеялась, что он не станет, во всяком случае хотя бы в день показа, критиковать фильм, однако после третьей рюмки Бен с угрюмым видом пустился в разгром слабости «Midnight, Dawn, Daybreak». Она знала, что, когда он подшофе, спорить с ним совершенно бессмысленно. Но как только он усомнился в искренности намерений парней участвовать в будущем медвежонка, она не могла не возразить. Мгновение Бен безмолвно уже осоловелым взглядом всматривался в лицо Мириам, сделал шаг назад, пошатнулся и, чтобы не упасть, ухватился за стойку бара.

— Ну кто, кроме женщины, способен так тупо клюнуть на эту сладенькую сказочку о животных?

Мириам почувствовала, как к глазам подступили слезы бессильного гнева, и в тот же миг увидела, что Бен сам испугался своего выпада. Попытался выдавить из себя улыбку, но от этого складка вокруг рта стала еще более жесткой. Протянул к ней руку, на секунду коснулся плеча Мириам и опять отдернул.

— Я не хотел… — начал он. Не договорил и долго смотрел на нее, беспомощно, с мольбой в глазах.

— Так ведь все вполне понятно, Бен. В самом деле, ты послушай себя.

Стэнли Форбс снял еще много фильмов — одни получше, другие похуже, но откровенных неудач больше не было. Ему удалось заполучить свою первую оскаровскую номинацию (кажется, за лучший саундтрек, но номинация есть номинация, хотя бывшие однокашники конечно же думали иначе), и, рекламируя свои фильмы, он несколько раз заезжал в Нидерланды. А тогда снимал номер в гостинице «Амстел» или «Краснаполски», звонил оттуда старым приятелям и договаривался с ними пообедать в кафе или ресторанчике.

— Что он нашел в этом «Амстеле»? — удивлялся Бен. — Что он хотел этим доказать?

Несколько лет назад Бен, Стан и Мириам сидели за столиком в только что открывшемся модном ресторане на узенькой улочке за площадью Дам. Бен со Станом откапывали в памяти давно ушедшие события академической юности, и тут, откуда ни возьмись, у столика появились две юные особы лет двадцати. Хихикая и краснея, они попросили у Стэнли Форбса автограф, и он, широко улыбаясь, размашисто закрутил свою подпись на обороте картонной подставки под пиво. Бен немедленно заказал порцию можжевеловки, а потом еще одну. Разговор зашел о различиях между американскими и европейскими фильмами. Европейские фильмы, по мнению Бена, всегда более содержательны, а голливудская коммерция нацелена исключительно на создание мыльных пузырей и шаблонов.

— Европейские, пожалуй, да, — отозвался Стан. — Но нидерландские?

— А что не так с нидерландскими? — поинтересовался Бен. — Что там не падают вертолеты, не взрываются космические корабли? Оттого что мы здесь не располагаем миллионами, которые там, в Голливуде, вкладывают, чтобы заманивать людей в кинотеатры? Взрывами и погонями, ведь за этим ничего больше не стоит.

Мириам заметила, что Стану неинтересно продолжать разговор. Он пробежал глазами меню и попытался, впрочем без особого успеха, привлечь внимание какой-нибудь из множества официанток. Но Бена было уже не остановить. Он прошелся по голливудским продюсерам, которым ничего не стоит изменить концовку фильма, словно режиссера в природе не существует.

— С художником в Америке не считаются, — вещал он, — потому что талант не измеряется долларами.

— Все зависит от того, что тебе больше нравится, — парировал Стан. — Продюсер ли, который работает ножницами после того, как ты закончил фильм, или же комиссия так называемых специалистов, как заведено здесь, в Нидерландах. Перед такой комиссией ты и на коленочки станешь, и ковриком расстелешься, будешь умолять о снисхождении еще прежде, чем отснимешь один-единственный метр пленки. Будешь объяснять сценаристам и прочим придуркам, почему у того или иного героя столько негативных черт. И вообще соответствует ли все это реальности. И почему в твоем фильме нет ни турок, ни марокканцев. Вот из-за этой фигни я и сбежал отсюда. Потому что здесь сплошная мертвечина. А потом они удивляются, почему нидерландский кинематограф вызывает только усмешку.

Бен поднес к губам стакан. Мириам слышала, как кубики льда стучали о его зубы, когда он залпом осушил стакан. Он вытер рот тыльной стороной руки и на мгновение закрыл глаза.

— Полагаю, мои фильмы тоже вызывают у тебя усмешку? — Он снова открыл глаза. — Все мои фильмы до сих пор вызывали у тебя усмешку, но ты щадил меня и не говорил мне это прямо в лицо?

Нижняя губа у него задрожала — Мириам не удивилась бы, если бы он расплакался.

Стан откинулся на стуле и широко развел руками:

— Помилуй, Бен. Ты же мой друг. А к фильмам друзей относишься иначе. Трудновато разделить эти вещи.

— Прошу прощения. — Бен поднялся, поморгал глазами, Мириам видела, слез в них не было. Интересно, заметил ли Стан. — Мне надо отойти.

Бен нетвердой походкой двинулся в сторону туалетов, задевая по пути стулья и столы.

— Господи, опять, — сказал Стан. — Ну почему я не умею придержать язык? — Он выдернул из-за ворота салфетку, разгладил ее на коленях, положил на стол.

Мириам хотела сказать, что дело не в нем и что Бен, стоит ему перебрать, всегда начинает дурить и вести себя по-детски, только она не знала точно, когда началось ребяческое поведение: когда он опьянел или когда он разом опрокинул в себя стакан.

Не обращайте внимания, хотелось ей сказать. Он всегда такой. Он очень ценит вашу дружбу.

Но она промолчала. Смотрела на Стана Фоортхейзена. Стэнли Форбса. И думала о жизни — о собственной жизни, — как бы все сложилось, будь она замужем за человеком, которому хватило бы мужества сжечь за собой все мосты и переехать в другую страну.

В интервью у бассейна Стан еще играл роль преуспевающего режиссера. Теперь же он был преуспевающим режиссером, пусть и не с такими фильмами, которые нравятся нидерландскому зрителю. Она вспомнила один документальный фильм про Стэнли Форбса на съемочной площадке, за работой над одним из фильмов. Он был в выпендрежной камуфляжной куртке и черной ковбойской шляпе с широкими полями. Ему это необходимо, чтобы стать Стэнли Форбсом, так ей казалось тогда. Чтобы верить в Стэнли Форбса.

— Знаете, в чем корень всех проблем? Здесь, в Нидерландах? — Стан глубоко вздохнул и посмотрел на Мириам.

Впервые за весь вечер она присмотрелась к его одежде. Белая фирменная сорочка и темно-серый полотняный пиджак. Отнюдь не форменная одежда человека, который пытается быть другим, — в более поздних репортажах со съемок других его фильмов исчезли и камуфляж, и ковбойская шляпа, припомнила Мириам.

— Это то, что здесь я за все должен просить прощения, — продолжал он. — Буквально за все. И что мне почти всегда становится совестно. Вот как только что, когда девчушки подошли за автографом. Я готов сквозь землю провалиться. Я ведь вижу вас обоих, Бена во всяком случае, и читаю на ваших лицах: господи, он же ног под собой не чует! Воображает, что он — величина! Но я-то вовсе так не думаю. В общем, в глубине души мне ой как нравится наслаждаться мыслью, что я до некоторой степени знаменитость. Но в Нидерландах это словно бы под запретом. В Америке люди подходят к тебе, благодарят за фильмы. В Америке тебе незачем стыдиться, что ты умеешь делать кино лучше, чем сантехник. И тот же сантехник жмет тебе руку и благодарит за доставленное удовольствие.

Он покачал головой и виновато улыбнулся Мириам.

— Извини, если я тут несу околесицу. Но порой это меня просто достает. Здешняя скучища. Однако все забывается, когда долго отсутствуешь.

Мириам хотела что-нибудь сказать — хотела сказать Стану, что ей нравится его пиджак, что он ему очень идет, но тут она увидела в конце зала Бена, тот выходил из туалета. Казалось, он позабыл, где их столик, потому что сначала долго озирался по сторонам, а потом двинулся к бару.

— Пожалуй, самое удивительное, что я приезжаю и никто ничего не говорит. — Стан подлил себе белого вина. — Поначалу я как-то не замечал, но когда стал присматриваться, то мне это показалось странным.

Тем временем Бен добрался до бара. Мириам почувствовала внутри волну бессильного гнева, когда увидела, как муж подзывает барменшу.

— Вам не скучно?

— Нисколько, — быстро ответила Мириам. Она заметила, что Стан проследил ее взгляд, но явно не понял, на кого она смотрела.

— Видите ли, я вовсе не жду комплиментов, — продолжил он. — Или признания. Все это давно позади. Странно только, что никто не говорит ни слова. Все мои однокашники, люди из нидерландского мира кино, смотрят на меня с ухмылочкой. Никто и никогда не заговаривает об Америке, моем отъезде или о моих фильмах, да, тем более о моих фильмах. Весьма удивительное молчание, чем-то напоминающее ситуацию с смертельно больным. Не говоришь — значит, этого нет. Повторяю, мне не нужно, чтобы меня похлопывали по плечу, не об этом речь, но было бы естественнее, если бы кто-нибудь из здешних киношников, с кем я учился, сказал: «Знаешь, Стан, снимаю шляпу, ты все же это сделал, без гроша уехал в Америку и там добился успеха. И нам бы всем этого хотелось, честно говоря».

Мириам видела, как Бен у стойки бара осушил очередную рюмку и снова подозвал барменшу. Она думала о нынешнем вечере, о заказанном ужине, который вот-вот начнется, и глубоко вздохнула.

— Нет, точно, я вам надоел, — произнес Стан с широкой улыбкой. — Я же вижу. Ладно, буду молчать.

— Нет-нет. Просто…

Она не договорила, продолжая смотреть в сторону бара, на сей раз специально неотрывно, чтобы Стан увидел то, что наблюдала она.

— И самое последнее. — Стан продолжал смотреть на нее. — В этом-то и вся закавыка давешней ситуации. С девчушками. Ведь простые люди здесь, в Нидерландах, ведут себя нормально. Выражают восхищение по поводу чего-то, что им нравится, так же открыто и спонтанно, как в Америке. Но когда они подходят к твоему столику за автографом, внезапно встречаются два мира. Мир творца и мир почитателя — и замалчиваемый мир, мир тишины, где находятся творец и его коллеги. Коллеги, которые договорились между собой, что сделанное мною недостойно внимания. И не существует. Однако в такой момент оно как раз и существует, и меня прямо-таки обуревает желание извиниться за мою известность. За мой успех. Можно подумать, мы когда-то сговорились, что всем скопом запишемся в неудачники. А я нарушил эту договоренность.

Бен тем временем держал в руках уже второй стакан. Мириам возмущенно подняла брови, и Стан невольно повернулся в ту сторону. Краешком глаз она видела, как Бен осушил и этот стакан, но ее внимание сосредоточилось на Стане.

Сперва на его лице отразилось удивление, сменившееся затем выражением грусти. Он забарабанил пальцами по столу.

— Боюсь, я слишком много вам рассказал, — обронил он, не отрывая глаз от бара. — Я имею в виду, все, что я рассказал, вы и так знали. Разве только вот что: у Бена когда-то было то, что можно называть индивидуальностью. Все в академии так считали. Но он обращался с нею халатно. Слишком старался приспособиться к обстоятельствам.

Бен между тем отлепился от бара и шел среди столиков, было видно, что он пытается идти по прямой, как человек, не желающий показаться пьяным, но достигающий обратного эффекта.

— Он считает, что в Голливуде мне ограничивают свободу, — сказал Стан. — В какой-то мере он прав. Но он решительно заблуждается, если считает, что сам свободен здесь, в Нидерландах. Это видно по его же фильмам. В каждом из них, безусловно, есть нечто замечательное, но в глаза-то бросаются в первую очередь компромиссы, шажочки назад в угоду тем или иным персонам, попытки приспособиться к господствующему вкусу.

Бен плюхнулся на свой стул, по его лицу блуждала широкая пьяная ухмылка, он взглянул на Мириам, потом на Стана и снова на Мириам.

— Надеюсь, я не помешал? — Он не переставал ухмыляться. — Если я лишний, скажите, ладно?

Было это несколько лет назад. С тех пор Стан успел снять «Дрожь», фильм, который обошел экраны всего мира. До «Дрожи» он был более-менее известным американским режиссером нидерландского происхождения. А теперь вдруг стал мировой знаменитостью. Рассказ о девочке-подростке не от мира сего, которая уверена, что она родом с другой планеты, и накладывает на себя руки, считая, что это единственный путь «домой», убедил самых упрямых скептиков в Нидерландах. Все вдруг словно совершили эпохальное открытие: в Нидерландах появился гений, талант — этакий новый Рембрандт или Ван Гог. В рецензиях подчеркивалось нидерландское происхождение известного режиссера — как будто «все мы сообща» внесли свою лепту в мировой успех. Так Стэнли Форбс из нидерландца-беглеца вмиг превратился в классную статью национального экспорта, вроде тюльпанов или сыра из Алкмара. Телевизионщики снова отправились в Лос-Анджелес — однако из их репортажей исчезли давние циничные ухмылочки. Со своей стороны и Стан старательно оберегал примирение с родиной: исчезли фото с бассейнами и сигарами, зато появился уравновешенный и улыбающийся Стан, сидящий за письменным столом в какой-нибудь конторе с опущенными жалюзи. Стан, который охотно признается, что порой готов убить за простой бутерброд с единственной и неповторимой «голландской селедочкой», или Стан, сентиментально-умиленно вспоминающий амстердамские «коричневые кафе» с чугунными печками и мокрыми дождевиками.

— Здесь каждый день солнце, — говорил он, — но моему сердцу милее пасмурное небо, налетающий шквалами дождь, ну а потом — двойная можжевеловка со льдом.

Казалось, и американский акцент у него стал менее заметным, чем десять лет назад.

Потрясающий успех картины не оставил его нидерландским коллегам и бывшим одноклассникам иного выбора, кроме как покорно склонить голову. И конечно же появилась масса людей, которые знавали Стана Фоортхейзена в его прошлой жизни, — ну, те, что помогали ему в «трудном решении» уехать из Нидерландов или отвечали за освещение, когда он готовил свой дипломный фильм.

Бен тоже включился. Не мог не включиться, часто думала Мириам. Тот, кто откровенно сопротивлялся грандиозному успеху такого масштаба, до конца дней обрекал себя на насмешки, и Стан из «друга» превратился в «закадычного друга».

— Я всегда работал с оглядкой на Стэнли Форбса, — объяснял Бернард Венгер по окончании премьеры нового фильма. — Он творит в Америке, а я здесь. Однако по сути язык кинематографа интернационален, и мы в общем-то занимаемся одним делом, но каждый по-своему.

Было не просто приятно, когда Стэнли Форбс брал на себя труд прилететь из Лос-Анджелеса и появиться на такой премьере. Это было жизненно необходимо. По случаю его приезда появлялись железные ограждения и красные ковры. Стан выбирался из лимузина, и камеры немедленно взрывались фотовспышками, а репортеры из телевизионных рубрик бросались отрабатывать отпущенные им квоты.

— Бен, старинный мой друг. — Стан работал в ожидаемом направлении. — Мой старинный друг Бен всегда меня удивляет. Так было, когда мы учились в академии, и ничто с тех пор не изменилось.

А знаешь, кто там будет? Мириам могла сразу ответить «Стан», но не сделала этого. Почему? Да потому, что «А знаешь, кто там будет?» было очень похоже на «А знаешь, кто здесь?».

— Он прилетает в Амстердам в воскресенье днем, — слышала она в трубке голос Бена. — Так что можно будет втроем заглянуть в тот итальянский ресторанчик. For old times’ sake . Ты, надеюсь, не против? Он тебе вроде симпатичен?

Мириам подтвердила, что не против, и они договорились, что вечером она позвонит детям и пожелает им спокойной ночи.