6
«Депрессия»… когда это слово прозвучало впервые, ей показалось, что мир вдруг раскрылся. Оно упало нечаянно, как выскальзывает из рук бокал или сервизный молочник и (о, чудо! слава богу!) не разбивается. Лежит на полу в ожидании, что его поднимут.
Депрессия — вот что станет ее выездной визой, авиабилетом в Южную Испанию.
Первой произнесла это слово не она. Его произнес Бен. В сердцах она швырнула тогда в стену одну за другой четыре тарелки с pasta a la carbonara, Алекс и Сара уже после второй тарелки с ревом и в слезах выскочили из кухни, потом они немножко успокоились, и Бен увел их наверх и уложил под одеяло, а спустя полчаса они вдвоем молча сидели на диване в гостиной. Он осторожно дотронулся до ее руки, но она раздраженно оттолкнула его.
— У тебя, наверное, депрессия, — предположил он. — Просто депрессивное состояние. Не редкость в таком возрасте.
Она отвернулась, чтобы он ненароком не увидел, что так и подмывает рассмеяться. Ей ужасно хотелось расхохотаться, но она боялась, что смех вырвется наружу плачем. Нет, пока рано. Она до боли сжала колени и почувствовала, как вместо смеха на лице застывает гримаса.
Бен хорошо знал язык ее тела и сразу понял, что Мириам вот-вот разрыдается. Осторожно он положил ей руку на плечо. На сей раз она не оттолкнула его.
Депрессия… депрессивный… Что ж, тональность найдена. Лишь бы теперь все не испортить.
Тарелки с макаронами угодили в кухонную стену на сравнительно небольшом расстоянии друг от друга. Разбились всего-то две из четырех. Паста сразу сползла по стене на пол, вот только жирные пятна от оливкового масла и сливок, похоже, останутся на долгие годы.
Она отчетливо помнила, о чем думала, когда схватила первую тарелку, как отыскала место на стене, чуть левее часов, прямо под полкой с пряностями, микроволновкой и бутылками с вином и крепкими напитками.
Жалко, что ради этой еды я столько времени торчала у плиты.
Это была первая мысль, за ней без перерыва вспыхнула вторая, потом третья: Теперь вот собирать эту грязь и: А от пятен на стене не избавиться никогда.
И вот полетела первая тарелка. С приличной скоростью. Если делать, то делать хорошо, успела подумать она за доли секунды, когда схватила тарелку со стола и отправила ее в полет.
Прицелилась она отменно. Задним числом частенько сама удивлялась. Как только сумела в жуткий миг, когда слезы были уже готовы брызнуть из глаз? Сколько раз весь эффект швыряния или разбивания разных предметов сводился на нет неумелым исполнением! К примеру, брошенный на пол бокал не разбился, зато вино залило тебе одежду. Или осколком стекла ты порезал руку. Или обжегся о горячую сковородку. В результате паника — руку под струю холодной воды, а тот, кому предназначался метательный снаряд, ищет аптечку и раньше срока превращается из врага в благодетеля.
У тебя, наверное, депрессия. Если разобраться, он просто ей посочувствовал. Констатировал, что «в таком возрасте» это не редкость. Наверное, имел в виду гормональные изменения у женщин среднего возраста? Да, но это имеет свое название. Он что, не решился произнести его?
Легкость, с какой он обозначил ее состояние, задела ее. Просто депрессивное состояние… Словно речь шла об автомашине. Ну бывает, случилась поломка, в мастерской все восстановят. Чего уж тут.
Другое слово звучало как приговор. Окончательный. Total loss . Походы в авторемонтную мастерскую оборачивались лишь пустой тратой денег на то, что безвозвратно утеряно. Самое время завести себе что-нибудь новенькое.
Она вспомнила начало ужина. Все шло своим чередом. Случись постороннему пройти мимо, он бы не заметил ничего особенного. Семья как семья, сидят за столом. Папа, мама, двое ребятишек. Ничего интересного.
Но если бы этот прохожий постоял чуть подольше, он, возможно, заметил бы, как дрожала рука Мириам, когда она сняла с плиты сковороду с пастой и опустила ее на подставку в центре стола. Эта дрожащая рука была, наверное, единственным зримым предвестием.
— Тертый сыр все будут? — Голос не дрожал. Все шло своим чередом. Как всегда по вечерам.
Ах нет. Вот это последнее как раз и стало последней каплей. Всегда по вечерам. Как всегда, заполненные тарелки. Рассеянно жующий муж. Чья-то улыбка, откупоренная бутылка вина.
А дальше? Дальше ничего.
Нередко ей доводилось видеть, как посреди ужина Бен бросал взгляд на свои наручные часы. Или поднимал глаза на кухонные часы, стилизованные под вокзальные, вздыхал при этом. Если дети что-то рассказывали, он коротко ронял «ну да», «правда?», «да?». В этой фазе совместного застолья мысли его были где-то далеко. А глаза всматривались в очередной вариант сценария на мониторе компьютера в кабинете, treatment или просьбу о субсидии.
Большей частью Мириам быстро отключалась от мысли, что именно в эти недолгие минуты они были семьей, единым целым, и спешила показать, что не ограничивает его свободу. «Если тебе надо еще поработать, то иди, — говорила она. — А мы с ребятами будем десерт». Потом она предлагала принести ему в кабинет сладкое, а если он отказывался — кофе.
Однако в последние годы она поступала иначе. В последние годы ей хотелось, чтобы говорил он. Ну давай, мысленно обращалась она к нему в тишине, когда он начинал вздыхать и беспокойно ерзать на стуле. Давай, скажи, что тебе до лампочки, что там Алекс рассказывает про свою футбольную команду. И Саре скажи, что последние четверть часа ты ее вообще не слушал. Давай, скажи своим детям, чтобы они с тобой ничем больше не делились, что они для тебя — пустое место. Помоги им проснуться.
Когда они только-только поженились, она все списывала на его «призвание» или как это там называется, ведь вся его жизнь была посвящена служению делу. Она просто верила в него, и все. И в себя тоже. В себя как в жену созидающего художника. Она не могла припомнить, когда это произошло. Одно, конкретное событие не вырисовывалось, скорее целая череда событий — и если посмотреть издалека, то вместе они складывались в узнаваемую картинку.
Ей вспоминался день, когда она, присматриваясь к потертостям и проплешинам на диване, внезапно осознала, что они-то имеют прямое касательство к ее собственной жизни. В тот же день она впервые заметила на дощатом полу царапины и стертую краску, которые за долгие годы образовались от передвигания стульев вокруг обеденного стола. Сам пол всегда вызывал у нее ассоциации с традиционно темно-зелеными крашеными половицами фермерской усадьбы, но в тот день усадьба вдруг исчезла, остался только старый, облезлый пол, вызывающий депрессию.
Поначалу она пыталась смехом вытеснить это ощущение. Невольно вспомнила тяжелые шведские или польские фильмы, где душевное состояние героев изображалось посредством выдранных оконных рам или обвалившейся печной трубы, сначала дымящейся, а в следующей сцене уже не подающей признаков жизни. Иногда Мириам останавливалась в дверях его кабинета и думала о временах, когда еще боготворила его. Как давно пришел конец этому обожанию? Она стояла в дверном проеме, смотрела на его согнутую фигуру, руки на клавиатуре компьютера, лоб в морщинах, от напряжения и сосредоточенности, — раньше она вправду думала, что он поглощен работой и потому не замечает ее, однако в последние годы и в этом стала сомневаться. Вполне допускала, что он прекрасно видел собственную жену в дверях, но предпочитал делать вид, будто не замечает.
И кое-что еще. И это кое-что в два счета не объяснишь. Мириам однажды говорила на эту тему с Лаурой — они зашли в городе в ресторанчик и заказали вдвоем аж три бутылки вина.
— Знаешь, что это такое? — вздохнула Мириам. — Все стало так предсказуемо, может, это мне и мешает. Раньше я еще думала: он живет в своем мире, это тебе не хухры-мухры. А в последнее время увижу его за компьютером и сразу представляю себе контору. Мне делается не по себе. Представляешь, мужики, у которых контракт, их же весь день нет дома. Сидят по своим конторам. А ты тут с десяти до пяти дурью маешься. Нередко и дольше. Бывает, он и дома работает.
В этом месте рассказа Мириам Лаура громко рассмеялась, а на вопрос, что ее так рассмешило, Лаура сказала, что выражение лица Мириам. Надо бы ей, Мириам, посмотреть на себя в зеркало.
— У тебя вид пятнадцатилетней девчонки, — сказала она, — которой папа с мамой разрешают гулять только до десяти.
Обе от души рассмеялись. И заказали было четвертую бутылку вина, но все же решили остановиться на эспрессо. Потом возьмут еще что-нибудь в самом конце: Лаура — кальвадос, а Мириам — итальянскую граппу.
— А у тебя что не так? — Мириам прикоснулась губами к рюмке. — С Симоном?
Симон Литхарт был художником и скульптором. Довольно-таки успешным. Бену его картины маслом и камерные скульптуры казались «поверхностными и малозначительными». Еще он нередко называл их «коммерческими». Это последнее слово относилось по большей части ко всем художникам, которые жили своим трудом.
— А что с Симоном?
— Ну, если он все время дома. Если по-честному, хотелось бы тебе, чтобы его не было? Дома, я имею в виду.
— Вовсе нет, — ни на секунду не задумавшись, ответила Лаура. — Я вообще не люблю, когда его нет дома. Даже когда у него какая-нибудь встреча или что-то в этом роде. Знаешь, тогда будто вся жизнь разом из дома уходит. Мне хорошо, если он за работой и я знаю, что он просто сидит у себя в ателье.
— Ну да.
У Мириам вдруг пропало желание продолжать разговор в этом направлении. Она думала о Симоне, о его широченных плечах. Где бы он ни находился, в ателье ли, в гостиной, дома на кухне, на террасе или в ресторане, везде он прежде всего занимал место. Большее, нежели обычный человек, мысленно поправила она себя. Во всяком случае, большее, чем Бен, который если и выделялся, так именно тем, что оставался незаметным, чуть ли не просил прощения за свое присутствие.
Пожалуй, все дело в этом. Пожалуй, его подчеркнутое, наигранное неприсутствие откачивало из нее жизненную энергию. Временами он напоминал ей черную дыру, вбирающую в себя окружающий свет, так что остается лишь кромешная тьма.
С другой стороны, она сомневалась, что смогла бы дольше чем полдня пробыть в одном доме с человеком вроде Симона. И спрашивала себя, как же Лаура выдерживает. Но, похоже, Лауре все это не в тягость. У них свой загородный дом в Северо-Западной Фландрии, куда они наведываются по выходным, и в один из выходных их с Беном туда пригласили. Мириам предвкушала длительные прогулки в субботу и воскресенье по берегу моря, видела себя у камина с толстенной книгой, но все повернулось иначе. Оказалось, у Симона там вторая мастерская, значительно превосходящая по размерам амстердамскую. И не только мастерская, но и сарай, старая конюшня, фруктовый сад и огромная яма в конце сада, где он копал бассейн. Еще Мириам разглядела какое-то строение под крышей, дом как дом, только вот Симон собирался там что-то перестраивать да подновлять, а рядом с верандой росли несколько деревьев и заслоняли свет.
От этой поездки на выходные в ее памяти сохранились краткие островки тишины, соединенные визгом запускаемых бензопил, треском обламывающихся сучьев, тарахтением моторов и грохотом каждые пять минут запускаемого гидронасоса, перекачивавшего грунтовую воду из ямы под бассейн на другую сторону дамбы.
При запуске насоса посуда на столе начинала дребезжать, а с бревенчатого потолка вниз, кружась, планировали частицы штукатурки. Тяжелый, низкий звук проникал куда-то в пространство под диафрагмой, а затем начинал пробиваться наружу через внутреннюю поверхность барабанных перепонок.
Они с Лаурой, по крайней мере, сидели в доме, за кухонным столом, коротали время за тостами с сыром и уговорили вдвоем целую бутылку портвейна. А вот Бену пришлось поработать. Симон, возможно, обошелся бы и без помощника, но ему была нужна публика. Бен, который дома и розетку-то не мог починить, натягивал веревку, закрепленную на приговоренной к срезанию ветке, а Симон, как большая, грузная обезьяна, карабкался наверх.
Дольше всего в памяти у нее сохранялась такая картинка: Бен на террасе, держит пилу, какими обычно бревна распиливают вдоль. Наверное, ей это запомнилось по тому, как он держал пилу — неловко ухватившись за ручку, слишком близко к острым зубьям. Или по причине позы: склонив голову набок, он смотрел вниз, туда, где обрывалась терраса, — ни дать ни взять птица на краю пруда, заглядывающая в воду, где нет рыбы.
Вечером Симон занялся приготовлением бараньих ножек на открытом огне. Он так увлекся, что продолжал кулинарить, даже когда начался дождь.
— Эй, поднимайтесь! — позвал он Мириам и Лауру, которые из кухонного окна следили за происходящим на улице. — Подумаешь, капает немножко.
Мириам смотрела на его раскрасневшееся небритое лицо в бликах затухающего пламени: он прихватил с собой бутылку водки и все это время большими порциями дозаправлялся. Ее вдруг охватила огромная усталость, какой она не испытывала долгие годы.
— Девочки, кушать подано! — Симон прижался носом к стеклу и облизал губы.
Но где же тогда был Бен? Впоследствии она никак не могла припомнить. Возможно, стоял где-то под дождем, где-нибудь на краю ее поля зрения, а может, и за его пределами.
— Вы что, уже спать собрались? — не унимался Симон — было три часа ночи, — когда Мириам с Беном хотели отправиться наверх. — Ладно, топайте!
Наутро Мириам разбудил поезд, который проскочил мимо станции и, уже тормозя, боком через перрон въехал в здание вокзала. Она не сразу осознала, что это был конец ее сна и начало нового дня — в бассейне только что запустили насос, и его грохот разбудил ее.
Рядом лежал Бен. Лицо цвета старой бумаги. Не разглядишь, открыты у него глаза или закрыты.
— Хочу умереть, — простонал он.
Ей показалось, что изо рта у него пахло дохлой мышью.
— Хочу домой. — Он облизнул губы.
Лаура перегнулась через стол, приблизила лицо вплотную к Мириам.
— Знаешь, как тебе все это понимать? — Она прижала рюмку с кальвадосом к щеке и подмигнула. — Это я о Симоне и Бене. Они просто дети с игрушками. И в этом самый кайф. Они же такие простодушные. Большие дети.
Мириам заметила на лице подруги улыбку умиления. Лаура осушила рюмку и снова подмигнула. А может, она вообще не подмигивала? Просто перебрала, вот глаза-то и закрываются.
— Так и надо смотреть на вещи, милочка, — сказала Лаура. — Бывает хуже. Скажем, мужики, играющие с паровозиками. У них весь чердак заставлен картонными вокзалами с деревьями, склеенными домиками, переездами. А вечером, после склеивания всех этих домиков и вокзалов, он забирается к тебе под одеяло и теми же самыми пальцами начинает гладить тебя и там, и здесь…
На этом месте Лаура прыснула со смеху, и последняя порция кальвадоса разлетелась брызгами, как из пульверизатора. Она впрямь выпила лишнего. Мириам тоже, и заметила она это, когда сама не смогла сдержать смех. Она чувствовала на щеках мелкие капельки кальвадоса — теплые и в то же время холодные, — а смех сам выпрыгивал из нее, и казалось, никогда не остановится.
Мириам по опыту знала, что еще чуть-чуть — и ее подруга пустится в откровения о своей интимной жизни. Стоило ей немножко перебрать, и она все тебе выложит. Для начала отпустит парочку полунамеков, ну а потом уж разрисует будь здоров как все их с Симоном приключения за дверью спальни.
Мириам всегда смущалась от откровений подруги, когда та, утеряв всякий контроль над собой, подробно смаковала нашептанные на ушко сальности, раскрывала тайны эрогенных зон, посвящала в фетишистские фантазии и в то, как часто или редко в Симоне просыпалось желание. Мириам не доставляло ни малейшего удовольствия узнавать подробности вкусов и предпочтений Симона. И несколько дней спустя, когда была у Лауры и увидела, как он в одной рубашке, в штанах для бега трусцой, с кружкой кофе в руках прошлепал из спальни в свою мастерскую, ей очень не хотелось думать о том, что там нарассказала Лаура, но тщетно. Выслушивая интимные подробности, о которых не просила, она не могла отделаться от мысли, что ее подруге, по сути, чего-то не хватает и об этом «что-то» она, при всей откровенности, никогда не станет рассказывать.
У Симона и Лауры не было общих детей. Только две барышни-подростка от одного из прошлых браков Симона, они жили с матерью, иногда приезжали погостить. Наверное, дело в этом. Наверное, Лаура в свои сорок три по-прежнему верила в некую «девчоностность», с которой не хотела расставаться.
Всякий раз, как они встречались с подругами, речь тоже заходила об интимных деталях. В таких случаях много пили, этот аспект опять-таки их соединил. Как и то, что все они были замужем или жили с мужчинами творческих профессий.
Так и познакомились. Через мужей. Мириам очень сомневалась, что, не будь мужей, они бы подружились, случайно повстречавшись на улице. Порой она задавалась вопросом, подруги ли они на самом деле. Не так давно она видела документальный фильм о женах футболистов и поразилась сходству. Эти женщины стали подругами не по собственному выбору. Существовала некая общность судьбы, одиночество, в особенности у тех, чьи мужья играли в зарубежных клубах, и это одиночество притянуло их друг к другу.
Некоторые из ее подружек также подались в творчество. Одна что-то там ваяла, другая фотографировала — Мириам всегда с сочувственным пониманием смотрела на их старания. В этих скульптурах и фотографиях, стоявших в тени «настоящих произведений искусства», сквозило что-то душераздирающее. Они были вторичны, подчиняясь, с одной стороны, покровительственному, а с другой — гнетущему авторитету тени признанных произведений, не имели внутренней самостоятельности и с первым появлением солнечного света должны бы, подобно туману, испариться в его лучах.
Ее ваяющим подругам удавалось, благодаря звучным именам мужей, устраивать свои выставки у знакомых галеристов. Мириам не раз бывала на их открытии — и никогда толком не знала, на что смотреть. Все это напоминало этакую заместительную печаль: ощущение ненужности сделанного, какие-то глиняные грелки для чайников, куклы из серого металла, фотографии «женских» объектов вроде прокладок и выбритых вагин, как правило снятых в композициях с неотъемлемыми предметами — бритвами и зеркалами — и в нарочито резком освещении, фотографии вполне четкие по краям, но при увеличении размытые в середине.
Слушайте, а у вас есть друзья, которые работают? — неизменно слышался ей на этих вернисажах голос брата Рюйда, при этом она держала на лице улыбку и справлялась у подруги о цене выпиленного лобзиком полового органа, — этот же голос сподвигнул ее пойти на курсы испанского.
Она всякий раз чувствовала себя крайне неловко, когда подруги пускались в обсуждение интимных подробностей, связанных с их мужьями. Возможно, оттого, что сама мало чем могла поделиться. Ничем сенсационным, во всяком случае. Рядом с ней не существовало мужчины, который уже в шесть утра начинал тереться о твои ягодицы, как у Ивонны (та делала иллюстрации к детским книжкам, но дети не принимали их, потому что не видели на этих картинках того, что подразумевалось изобразить). Который жарко дышал в ухо: «Давай, сейчас можно», пока обе их дочери еще не отправились в школу. Который вовсе не спрашивал Ивонну, хочет она или нет, а когда все завершалось, оставался в постели, а она шла намазывать детям бутерброды для продленки. Или взять Йессику. Та начитывает на CD-ROM свои же тексты и безуспешно предлагает в разных инстанциях. Ее муж пишет почти скандинавские по эффекту пьесы, каждая часа по три и более, а в постели он заводится в первую очередь от грязных слов и предметов, которые надо «медленно-медленно» вводить ему в задний проход, и не важно, что это — цепочки, фломастеры, игрушки йо-йо, лишь бы подходили по размеру.
Пройдясь по всем и вся и вдоволь насмеявшись, они поворачивались к Мириам. Ну а ты что скажешь? — как бы говорили их глаза, вслух это можно было и не произносить. Как он в постели, твой Бен?
Первый раз она ответила, что это личное дело. Но так просто от них не отделаешься. Ах, какие мы чувствительные! — съязвили подружки. И когда они в следующий раз встретились в ресторанчике, она придумала историю о том, что Бен натягивает на голову черный капюшон с прорезями для глаз, а ее привязывает к прутьям кровати. Потом она долгие месяцы стыдилась этой выдумки. На одной из следующих премьер или на открытии вернисажа она увидела, как подруги совсем иначе смотрят на Бена, как мысленно надевают ему на голову черный капюшон или — еще пострашнее — как им хочется, чтобы он привязал их к кровати.
И вот последние месяцы… Ну что тут рассказывать? Может, придумать что-нибудь? Действительность трудно втиснуть в рассказ.
Как она затаивала дыхание, когда Бен выключал наконец компьютер и забирался под одеяло рядом. Как все ее тело напряженно сопротивлялось присутствию другого, чужого тела, так близко — вот оно, лежащее в темноте возле нее, от него исходит тепло, но для нее это тепло уже ничего не значит.
— Может, сходим куда-нибудь, — предложил Бен. Его рука еще лежала на ее плече, едва касаясь его, словно он приподнял ее для уменьшения веса. — Только вдвоем. И без детей.
Вдвоем… Как-то это неладно. Вдвоем — неправильный поворот.
Она глубоко вздохнула.
— Может быть… — Только не смотреть ему прямо в глаза, опасно, вдруг взгляд выдаст все и сразу.
— Можно уйти прямо после премьеры, — продолжил он, прежде чем она успела открыть рот. — Давай поговорим с Симоном и Лаурой, может, они пустят нас в свой домик. Или съездим куда-нибудь еще. Скажем, в Брюссель или что-нибудь в этом роде…
— Я хочу раньше, — сказала она. — Я хочу прямо сейчас.
— Да, но премьера только через две недели.
Она знала, что до премьеры ему никак нельзя уехать. Ей почти удалось задуманное.
— Я бы хотела одна… А потом съездим вместе.
На долгое время воцарилась тишина. Он уже снял руку с ее плеча. Краем глаза она наблюдала, как он сначала запустил пятерню в волосы, потом почесал голову.
— Я должна уехать сейчас.
Вообще-то после все прошло довольно гладко. Мириам уедет в следующую пятницу, через неделю с небольшим, в воскресенье вернется домой, так что вполне успеет к вечеру того же дня на премьеру. Бен осторожно поинтересовался, куда она собирается. Ему казалось, в домике Симона и Лауры ей будет одиноко среди бесконечных полей. Брюссель с его магазинами и оживленными улицами, наверное, все-таки лучше.
— Пока не знаю, — оборвала его Мириам.
Позднее она не могла припомнить, пришла ли ей в голову идея с Южной Испанией до метания тарелок с макаронами или же одновременно со словами «Я должна уехать сейчас». Анабел, ее преподавательница испанского, была родом из Севильи. Во время одного из первых уроков дома у Анабел разговор зашел о Санлукар-де-Баррамеда. Анабел рассказала, что, когда была маленькой, они всей семьей снимали домик в этом сонном курортном местечке к северо-западу от Кадиса, куда приезжали почти исключительно испанцы. Она рассказала о постоянных сильных ветрах, гуляющих на бескрайних и пустынных пляжах, а также о свете… Коста-де-ла-Лус — так назывались те места. Берег Света.
Бен предложил отвезти ее в Схипхол, но она сумела отговорить его:
— Не надо проводов. Меня не будет всего лишь неделю. Туда и обратно.
В то утро она, как всегда, приготовила бутерброды для детей. Потом отвезла их в школу. Когда подошли к классу, Алекс заартачился и, убедившись, что никто на него не смотрит, едва коснулся губами ее щеки, а вот Сара так и повисла на ней — крепко обхватила руками ногу Мириам, словно никогда больше ее не отпустит.
— Да я всего на несколько дней, — прошептала на ушко дочери Мириам. — Мы будем звонить друг другу каждый день.
Она не решилась посмотреть Саре в глаза и, только выйдя на улицу, достала из сумочки бумажный носовой платок.
Бену надо было на закрытый просмотр, и это значительно облегчило процедуру отъезда. Сначала она хотела поехать в аэропорт на поезде, но в последний момент все же вызвала такси.
Шофер пытался завязать с ней разговор. Она конечно же отвечала — даже более обстоятельно и вежливо, нежели предполагала, — но мыслями была в зале отлета, у стойки регистрации.
По-настоящему чувство облегчения пришло, когда она оказалась в зоне беспошлинной торговли. Сперва долго листала всякие журналы, наконец решила взять все скопом, потому что поблизости не было никого, кто бы прокомментировал эту покупку. Она с трудом дотащила до своего кресла в салоне тяжеленный пластиковый пакет с нидерландскими, английскими и американскими изданиями «Эль», «Мари-Клер», «Космополитен», «Гламур», «Ин стайл», «Аллюр», «Ши ред», «Ив» и «Хэлло!». Чувство свободы еще усилилось, когда самолет поднялся над облаками. К обеду она заказала бутылочку красного вина и принялась изучать журналы. Их было так много, что ею овладела навязчивая идея до посадки непременно хотя бы пролистать их все — дурацкое поручение, навязчивая обязанность перед кем-то или чем-то, казалось присутствовавшим в самолете. На промежуточной остановке в Барселоне по пути в Херес-де-ла-Фронтера она бросила в кресле всю эту кучу журналов.
